уголки тоже в
запасе нет, не из чего вырезать фетровую подстилку. К счастью, до кузницы
рукой подать. На сторожевом посту караульный офицер сказал, что все
складывается очень удачно: в доме у кузнеца есть две свободные комнаты,
можно дать билет на постой к нему и Теодору Жерико, и его спутнику, то
есть Монкору. Но кузнец о постое и слышать не желал.
   - Подковать лошадь? Пожалуйста. И раз уж услужить так услужить: подкуем
нынче же вечером. Дайте только поужинатько мне друзья приехали, так жена
приготовила кровяную колбасу!
   А с ночлегом ничего не выйдет, обе комнаты заняты гостями...
   Монкор раскричался, желая доказать самому себе, что он мужчина, да к
тому же еще и мушкетер. Кузнец смотрел на него ухмыляясь-дескать, стоит
мне только стукнуть тебя разок...
   Теодор, сторонник мягкого обращения с людьми, вежливо сказал, что
лошади уж во всяком случае придется здесь заночевать, да и сам он и его
спутник крайне устали. Объяснение происходило при свете угасавшего в горне
огня; на земляном полу тлели выпавшие из топки крупные угли; подручный с
перебитым носом шаркал метлою, убирая свежий навоз, оставленный лошадью
возчика, которую только что подковали. Все это Жерико схватывал зорким
взглядом, заметил и большие мехи, подвешенные на цепи, и привод, который
шел с левой стороны, из-под кожуха, устроенного над горном, и сопло,
просунутое в отверстие меж кирпичей у самого поддувала; заметил и
наковальню и кузнечный молот на ней, клещи и целую выставку инструментов,
напомнивших ему кузницу в предместье Руана, для которой он написал
вывеску. И пока шли переговоры с кузнецом, усатым эльзасцем.
   носившим по старой гусарской привычке длинную косицу и только что не
пудрившим волосы, с этим титаном в кожаном фартуке, надетом прямо на голое
тело, без рубашки, Теодор разглядел и запомнил широкий разворот его плеч,
бугры мускулов голых рук, рыжеватую мохнатость подмышек, но поразил его не
этот грозный великан с несгибающейся ногой, с лицом.
   выдубленным всеми ветрами Европы, мокрый от пота, а его подручный с
перебитым носом-высокий черномазый и волосатый не по возрасту юнец,
который все вертелся вокруг, подметал.
   прибирал, окидывая исподтишка королевских офицеров сумрачным взглядом;
внимание художника привлекал этот дичок в духе
   Донателло, лицом похожий, однако, на Микеланджело. Теодор прекрасно
знал, что хромоногому Вулкану а высокой степени наплевать на все его
доводы, но упорно твердил: "Мы устали" - с тем терпеливым видом, который
часто считали свидетельством его кротости и учтивости, хотя, скорее всего,
за ним скрывался упрямый характер. И вдруг подручный забормотал:
   - Да чего ж мне не поспать в нижней каморе, хозяин?..
   Пускай они на моей постели лягут... Коли им тесно вдвоем.
   пускай для одного на полу постелят... А мне что? Мне ничего...
   Мне и в нижней каморе тепло. Не прогонять же людей в этакую погоду!
   Как ни был Теодору непривычен пикардийский говор, он все же уловил в
этой реплике сочетание хитрости и наглости. Кузнец был, скорее всего, из
наполеоновских солдат, а его подручный, возможно, стоял за короля, раз ему
так захотелось дать приют мушкетерам. Как бы то ни было, титан в ответ
проворчал что-то и выругался на языке, еще менее понятном-Жерико только
различил в его бормотанье немецкие слова: а затем кузнец сам привязал
Трика к столбу вместе с лошадью Монкора и послал малого с перебитым носом
в конюшню (стало быть. тут имелась конюшня?) за овсом; подручный
отправился выполнять поручение, а кузнец тем временем объяснил, что у него
в конюшне нет места: там уже стоит чужая лошадь; к тому же здесь, в
кузнице, есть вода; пока господа офицеры покушают, их лошади отдохнут; он
поведет приезжих к себе в дом, и они сами убедятся, что там полно народу.
"Эй, Фирмен, чего копаешься?" К мордам лошадей привязали торбы с овсом, и
кузнец дал подручному крепкого тумака-может быть, в знак приязни, а может
быть, в наказание.
   Малый захохотал. Вулкан снял с себя кожаный фартук, вытер тряпкой
мускулистую волосатую грудь, сдернул с гвоздя и надел рубашку, а куртку
перекинул через руку. Затем все четверо, словно по безмолвному соглашению,
направились к дому. (Смотри-ка! Дождь перестал.) И там, в низкой комнате,
Теодор увидел троих людей, сидевших у обеденного стола и, очевидно,
поджидавших хозяина; все освещение составляли две восковые свечи, горевшие
по концам стола не в подсвечниках, а прямо прилепленные к доске; в очаге
жарким пламенем пылали дрова и торф; над огнем был подвешен котел. Стоял
крепкий запах дыма.
   При виде военных один из сидевших, молодой человек с поэтически
взлохмаченной шевелюрой, вскочил. Как будто ему полагалось встать "во
фрунт", - да нет, просто он встал из почтения к офицерам. Когда они вошли,
он сидел, склонившись над колыбелью, где спал ребенок лет двух, и рука
юноши незаметно примостилась поближе к руке молодой матери, покачивавшей
высокую лодочку колыбели. Она сидела на c'-.^ibe около стола.
   Кузнец, который дома еще больше стал похож иа Вулкана, мимоходом
по-хозяйски сжал широкой ладонью затылок своей жены, и Теодор увидел, как
возле губ и глаз молодого человека задрожали отблески ближайшей свечи,
словно по лицу его пробежала гримаса раздражения. На женщине был белый
казакин, свет золотил венчик белокурых волос, выбивавшихся у нее из-под
чепца, - она казалась совсем еще девочкой, едва расцветшей в первом
материнстве; с покорным видом она выпрямилась, но тревожный ее взгляд как
будто просил у юноши, стоявшего возле нее, прощение за неожиданную
супружескую вольность.
   Жерико сразу же заметил это и мгновенно все понял-ведь постороннему, да
еще и наблюдательному человеку каждая мелочь бросается в глаза. И он
отвернулся, стал глядеть на служанку, сидевшую на корточках у огромного
очага с высоченным островерхим колпаком, - девушка помешивала длинной
поварешкой похлебку, варившуюся в котле, да иногда подбрасывала в огонь
кирпичик торфа. Для людей, находившихся в этой комнате, все в ней было так
привычно-даже дым, по-видимому, нисколько их не беспокоил; молодая женщина
всецело была поглощена, или казалась поглощенной, своим рукодельем и,
наклонившись к корзинке, стоявшей у ее ног, перебирала разноцветные клубки
шерсти; молодой человек смотрел только на эту женщину, а служанка смотрела
только на огонь в очаге. Хромой Вулкан прошел в дальний конец комнаты;
Теодор, следивший за ним взглядом, угадывал при трепетном свете восковых
свечей, вдруг озарявших то медный таз, то фаянсовый кувшин, то чье-нибудь
лицо или жест, весь глубокий смысл этой картины, историю человеческих
жизней, замкнутую в этих стенах, семейную драму в самом ее разгаре,
угадывал то, что люди говорят и что скрывают... Кто бы мог нарисовать все
это? Кто? Во Франции больше уж нет Ленэнов, а нынешние стипендиаты,
удостоенные поездки в Рим, всю эту сцену, начиная с Вулкана, превратили бы
в идиллию или же в античную драму в духе Давида. Но ведь эта юная и, быть
может, неверная супруга совсем не Венера и даже не рубенсовская
фламандская богиня-словом, вовсе не классическая, традиционная натура для
живописца. Впрочем, Теодора как художника не так уж увлекал подмеченный им
безмолвный диалог двух влюбленных, и вовсе не это хотелось бы ему сделать
темой, главным сюжетом картины, нет, не это, а вот как передать мрак, из
которого дрожащий огонек свечи выхватывает то руку, то очерк щеки, то
кружку с пивом, то тарелку? Вернее, хотелось, чтобы каждая вещь стала как
бы намеком, помогающим раскрыть то, что находится за нею; пусть смутно
виднеются одна фигура, другая, накрытый к ужину стол, шкаф, скамьи...
толстые балки темного потолка и вон та деревянная лестница, первые ступени
которой едва заметны в глубине комнаты.
   А Вулкан старательно внушал господам офицерам: теперь-то они, конечно,
видят, как у него тесно-он сам, да жена, да служанка, да Фирмен, да
родственник-молодой человек из Абвиля, да вот еще приехал из Парижа
господин, который скупает в здешних краях вязаные изделия для лавки на
Каирской улице. И тогда Теодор, до тех пор не обращавший внимания на
скупщика, пристально взглянул на него; это был старик, сидевший на конце
скамьи, прямо напротив пылающего очага; на макушке у него просвечивала
плешь, окаймленная длинными волосами, падавшими на бархатный воротник
сюртука. Монкор повторил предложение подручного, но Вулкан только пожал
плечами; его жена и молодой человек явно были согласны с ним, и тут вдруг
заговорил старик; в интонациях его была легкая певучесть южанина, и Теодор
сразу различил ее: среди всех этих пикардийских голосов она казалась ему
отзвуком Прованса и голоса Шарля Вернэ, его старого учителя.
   - Ну разумеется, - говорил старик, - разумеется... Не можем же мы
отказать в приюте офицерам королевских войск. Как это они поедут в такой
дождь, да еще и не подкрепившись? Верно, Софи?
   Сказано это было с какой-то настойчивостью, похожей на приказание. Трое
мужчин переглянулись, спрашивая и отвечая Друг другу глазами. Молодой
человек не соглашался, но хозяин дома, по-видимому, уступил желанию
старика и только молча развел руками, что, вероятно, означало: "Ну, раз у
вас есть на то свои причины..." И тотчас Софи сказала:
   - Так я пойду погляжу, как все устроить... Только уж пусть господа
офицеры не обессудят, как говорится, чем богаты, тем и рады.
   Молодой человек обошел с недовольным видом вокруг стола и, почти залпом
выпив кружку пива, сел спиной к очагу.
   Софи велела служанке принять у господ офицеров их вещи: они принесли с
собой две переметные сумы, снятые с лошадей, сабли и мушкетоны. Пока
офицеры сбрасывали с себя промокшие плащи, освобождались от супервеста и
кирасы, кузнец Мюллер подошел к старику, и тот вполголоса принялся его
убеждать:
   - Послушай, нельзя отказать в ночлеге этим офицерам. Оба едва живы от
усталости и будут крепко спать. Они никому не помешают. А если затеешь с
ними скандал, только привлечешь нежелательное внимание к дому, за каждым
нашим шагом будут следить. Разве удастся тогда незаметно выйти?
   Бернар с отвращением и ненавистью смотрел на красные доломаны гостей:
вон какие мундирчики-то на этих беглецах. Не угодно ли!.. Придется сесть
вместе с ними за стол... Сабля Монкора упала с таким грохотом, что
ребенок, спавший в колыбели, вздрогнул. Кузнец подобрал саблю и, вытащив
ее из ножен, внимательно осмотрел.
   - Видно, времена- то переменились, - сказал он... - Вы какого полка
будете, господа? Много я выковал сабель-для егерей, для гренадер, для
артиллеристов, для драгун, для гусар... а такой вот еще не видывал...
   И он не без презрения отбросил саблю и ножны на большой ларь.
   Господин Жубер примирительно заметил:
   - Да ведь по ружью и то можно узнать, что они мушкетеры!
   Как же вы не видите?
   - В мое время, - ответил кузнец, - не было ни мушкетеров, ни мушкетов.
В Клингентале мы ковали оружие для тех, кто защищал наши границы.
   Будь здесь только Монкор, разговор перешел бы в ссору. Но Жерико,
которого усадили рядом с хозяйкой дома, поблагодарив легким кивком за
поставленное перед ним пиво, принялся непринужденно расспрашивать кузнеца,
чем разнятся меж собою сабли кавалерийских полков. И когда служанка подала
на стол миску с похлебкой и каждый налил себе тарелку, кузнец, сидевший
спиною к огню, на фоне которого его фигура казалась совсем гигантской,
вдруг, словно решив повести смелую игру, пустился в длинные пояснения
относительно приемов выделки кавалерийских сабель-начиная с того момента,
когда молотобоец сдает ковачу стальную болванку, уже вытянутую в брусок
надлежащей длины, и до того момента, когда выкованную саблю отдают для
закалки и наточки. Он рассказал, как сваривают сталь заготовленной
болванки, то есть будущей сабли, с железным прутом, составляющим стержень
рукоятки, который закрепляют при помощи устьица, имеющего форму рогатки, и
как для этого стесывают наискось заготовку сабли, и как припаивают устьице
к заготовке, и как, сплющивая устьице, делают рукоятку, и как делают
заплечики у основания клинка, и так далее и так далее. Теодор совсем
запутался в его объяснениях, он не сразу понял, что накаливание металла,
необходимое при двух-трех из описанных Мюллером операций, на языке
кузнецов именуется разогревом, а когда дело дошло до второго разогрева, на
стол подали кровяную колбасу...
   Колбаса действительно оказалась превкусной, особенно после целого дня
скачки в дождь и слякоть, но ни Монкор, ни Жерико не в силах были
поглотить столь огромные порции, казавшиеся вполне нормальными нашим
пикардийцам, даже юного Вертера с мануфактуры Ван Робэ любовь, очевидно,
нисколько не лишила аппетита. Теодор подметил, каким лукавым взглядом
старик Жубер посматривает на это обжорство, и сразу же меж двумя
парижанами протянулась ниточка взаимного понимания. А Мюллер уже опять
пустился рассказывать со всеми подробностями, как обрабатывается сталь в
обе стороны от сердцевины клинка, упомянул о граненом молотке и прочих
кузнечных инструментах, должно быть полная, что они всем хорошо знакомы.
Затем он объяснил, сопровождая свои слова жестами, как делают желобок на
клинке, потом перешел к лезвию и к загибу клинка. Оказалось, что в
загибе-то прежде всего и состоит разница между саблями различных
кавалерийских частей, ибо у драгунского или карабинерского палаша совсем
нет загиба в отличие от сабель егерских полков и в особенности от
гусарской сабли, самой изогнутой из всех.
   И вдруг Теодор понял, что кузнец вовсе не какой-то неугомонный болтун,
а хитрец, и хочет он всем этим пустословием как-то выйти из
затруднительного положения. Немая усмешка подручного с перебитым носом
подтверждала это подозрение, так же как и невероятная любознательность
старика Жубера, задававшего такие, например, вопросы: "А что вы называете
колодкой для стесывания сабли?", "Сколько же раз надо накаливать брусок
добела, чтобы выковать рукоятку?" Этот приказчик с Каирской улицы,
несомненно, подыгрывал кузнецу и своими репликами подбавлял жару его
разглагольствованиям. Монкор таращил глаза, борясь со сном, а Теодор
выказывал притворное внимание к словам кузнеца, но думал при этом: уж не
принимают ли его за дурака, а если нет, то что, собственно, хотят скрыть
от него?
   Наблюдая за своим Донателло с перебитым носом, он вдруг понял то, что,
вероятно, являлось ключом к разгадке его тайны: Фирмен только делал вид,
что его интересует изгиб кавалерийских сабель, а на самом деле занят был
другим. Он все посматривал исподтишка то на свою хозяйку, то на молодого
человека, называвшегося Бернаром, и без особого труда можно было понять
причины этой странной слежки. Не подозревая, что приезжий мушкетер с такой
легкостью проникнет в его сокровенные чувства, Фирмен не следил за собой,
и в ту минуту, когда влюбленные простодушно улыбнулись друг другу, в его
глазах вспыхнула смертельная ненависть. Теодора это так поразило, что он
потерял нить рассуждений кузнеца о так называемых клинках Монморанси,
которые находятся на вооружении только во 2-м егерском полку. Во всяком
случае, находились в 1792 году.
   Значит, в то время как решалась судьба Франции, а вместе с нею и судьба
королевской кавалерии, в тот самый час, когда все подвергалось
проверке-добро и зло, смысл жизни, любовь к отечеству... здесь, в
маленьком пикардийском городишке, в доме кузнеца, люди жили как бы в
стороне от всего: здесь, несомненно, разыгрывалась драма молодости и
ревности, в которой участвовали кузнец, его жена, Бернар и Фирмен. А какую
же роль может играть тут седовласый разъездной приказчик с бархатным
воротником, по наружности подходящий для амплуа благородных отцов? Но как
бы то ни было, сомневаться не приходится: этот бесконечный поток слов
маскирует приближение конфликта, уже назревающего в душе каждого участника
драмы... Сыр подали дрянной, зато хлеб был свежий. Хозяин дома прервал
свою речь и сделал жене замечание:
   - Экое расточительство! Свежего-то хлеба куда больше уходит, чем
черствого.
   Бернар весело подмигнул ему и продекламировал:
   - Женка молодая, да дрова сырые, да хлебушко мягкийдому разоренье.
   Все захохотали. Должно быть, это была обычная шутка в здешних краях, и,
следовательно, Теодор напрасно заподозрил кузнеца в скупости.
   Итак, служанка приготовила для офицеров постели в большой чердачной
комнате, рядом со спальней Фирмена, в которую перевели Бернара. Отбросив
всякие приличия, Монкор тотчас отправился спать, только попросил Теодора
позаботиться о его лошади. Мюллер заверил юного поручика, что он может не
беспокоиться: лошадь его поставят в конюшню, и он действительно сделал это
самолично, так как питал нежную любовь к лошадям. Тем временем Фирмен
отправился в кузницу, развести огонь в горне. Жерико двинулся вслед за
ним. Но малый с перебитым носом вдруг резко сказал, что господину офицеру
нечего делать в кузнице, пусть греется у огня или ложится спать.
   Теодор и внимания не обратил на его слова: он понял, что, стоит ему
остаться возле хозяйки и ее поклонника, ревность подручного стихнет, но
нисколько не жалел несчастного влюбленного, так как в душе был сторонником
разделенной любви.
   Трик встретил его тихим ржанием, повернул голову и, как больной
ребенок, потянулся к нему черной своей мордой, устремив на хозяина
тревожный взгляд умных глаз. Теодор ласково потрепал коня по холке. Хотя
он совсем недавно снял с него седло и потник, шерсть Трика уже успела
высохнуть в приятном тепле, наполнявшем кузницу, и теперь лоснилась,
отливая серебром всюду, даже на ногах, на которых были черные отметины.
   Подручный, раздувая мехи, крикнул, что, пожалуй, лучше было бы... Но
что было бы лучше, Теодор не разобрал из-за пикардийского выговора
Фирмена, да и не расслышал из-за шума мехов.
   Он приложил ладонь к уху, и тогда этот малый с перебитым носом и хитрым
лицом очень громко и медленно, как всегда в народе говорят с чужаками,
стал объяснять, что следовало бы позвать Бернара-пусть он будет за конюха.
У входа послышался сердитый голос хозяина:
   - Да оставь ты Бернара в покое, лодырь! Ведь он три дня по деревням
мотался... Господин офицер и сам может подержать ногу своему коняге. Верно?
   Вопрос уже относился к Теодору, и тот поспешил ответить утвердительно.
Мюллер сбросил с себя куртку, снял рубашку.
   Художник залюбовался им: великолепный натурщик! Куда лучше, чем
Кадамур. Надевая через голову кожаный фартук, кузнец согнул спину, и тогда
с обеих сторон торса выступили мышцы, обхватывающие ребра, фантастически
четко обрисованные, даже вроде зубчатые, словно когти из человеческой
плоти, подчеркнутые игрой теней и света, падавшего от горна. В сравнении с
могучим, как дуб, кузнецом подручный, тянувший цепи мехов, хоть он и был
хорошего роста, казался чуть ли не гномом. Трик уныло положил голову на
плечо хозяина.
   Подручный обливался потом, и кузнец взял у него одну цепь, желая
поскорее раздуть огонь и накалить докрасна стальной брусок, положенный на
угли над маленьким корытцем. Время от времени Фирмен, зачерпнув ковшиком
воды из большой каменной колоды, стоявшей около горна, обрызгивал угли,
чтобы они не сгорели слишком быстро, а Мюллер, ухватив правой рукой совок
с дырочками, ворошил их, и тогда вода стекала в корытце, левой же рукой
продолжал, как говорится, "доить корову", то есть равномерно потягивать
цепь, сводя и разводя створки мехов; с громким скрипом поднимался и
опускался противовес.
   Теодор внимательно следил за каждой мелочью, за всей этой сценой, как
будто хотел запечатлеть в памяти и горн, стоявший на чугунных подпорках, и
кожух над ним, втягивавший дым, и огонь, и уже накалившийся докрасна
стальной брусок, и движения обоих кузнецов, раздувавших мехи, инструменты,
разложенные у них под рукой, ковш и совок для углей, кочергу, которой
Мюллер помешивал жар, лишь только Фирмен обрызгивал угли водой.
   Трик спокойно стоял возле хозяина. Знал ли он, что все это делается
ради него? Несомненно.
   И вот, держа в правой руке мо