редстанет в ином свете: мужчины и женщины, мимо
которых он проходил, не глядя, не обращая внимания, отныне займут совсем
другое место, ничто не ускользнет от критики, чьим мерилом является
человек.
   Он пойдет в мастерскую к Орасу и совсем по-иному будет обсуждать с ним
прежние вопросы, теперь Орас и его искусство станут ему, Теодору, куда
ближе и важнее, потому что Орас Вернэ-это живая связь с миром, таящимся в
тени, без которого отныне жизнь потеряет для него смысл. Орас, Новые
Афины... не те персонажи, с которыми сталкиваешься в квартале Лоретт, не
кавалеры и дамы, выходящие из экипажей перед особняками вельмож
королевского или императорского двора, а те, кому нечего терять, кто не
может переметнуться на ту или другую сторону, те, что всегда будут
жертвами, беззаветно отдавая свою жизнь, и так дающуюся им нелегко,
путники, замечтавшиеся на придорожном камне, те, что везут тачки из
каменоломни в обжиговую печь, чистят скребницей лошадей, на которых ездят
другие, носят воду, в которой купаются другие, те. у кого ребятишки всегда
без присмотра, бегают куда не надо и попадают под колеса экипажей, те, что
гибнут на войне или срываются с крыш, те, что при любом государственном
строе живут бог весть как, но непременно плохо, в тесноте, вечно нуждаясь
и надеясь избыть свою нужду...
   И снова перед ним встают Новые Афины, кабачки, кукольник с
марионетками, разбросанные домики, куры и кролики во дворах, палисадники,
которые возделывают вечером, возвратясь с работы, густая аллея, а за ней
павильон в виде греческого храма... Он подумал, что, вернувшись, может
статься, поймет, почему нужно, непременно нужно было, чтобы до отъезда он
встретил под сводом ворот на улице Мартир Каролину Лаллеман, женщину,
которая точно пушинка лежала в его объятиях.
   Он долго сидел и думал в ожидании, когда его позовут. Свеча вся
истаяла, догорела и, чадя, погасла-он не стал зажигать новую. Но вдруг в
мертвой тиияине удрученного города раздался громкий и радостный перезвон.
Настала полночь, колокола возвратились из Рима, и, как только в пасхальную
заутреню отзвучало Gloria, во всех церквах, под благовест перекликающихся
колоколов, стали снимать покровы со статуй и образов в жажде приблизить
воскресение из мертвых, не дожидаясь рассвета, когда Мария Магдалина и
другая Мария пришли ко гробу.
   Весь христианский мир уже в полночь отрешается от мучительного и
долгого безмолвия, начавшегося с вечера страстного четверга. Колокола
благовестят, жизнь возобновляется.
   Я вложу новый смысл в древнюю легенду: не ангел господень сошел с
небес, отчего сделалось великое землетрясение, отвалил камень и сидел на
нем. Нет, тот, кто подобен вспышке молнии и чья одежда отнюдь не бела как
снег, - се Человек, и пусть все, подъявшие меч, смотрят на него и
трепещут! Человек воскрес, стерегущие его убежали, жизнь возобновляется,
повседневная жизнь, где чудеса творятся без чьей-либо помощи, звон ножа о
стакан звучит как хвалебное песнопение, а женской руке достаточно
отодвинуть занавеску, чтобы был свет, и маленькие скрипачи бродят по
сельским дорогам, срывая тутовые ягоды с живых изгородей.
   Дверь открылась, на пороге появилась Катрин. Она не отирала слез и
только промолвила:
   - Войдите, он кончился...
   Робер Дьедонне, которому полковник Симоно присвоил в Дуллане чин
капитана, сделал со своим эскадроном дневной привал в пригороде Сен-Поля.
Ружья составили в козлы, лошадей привязали к деревьям и обступили походную
кухню. После ливня тускло светило солнце. Робер болтал с Рикэ и Буваром,
когда рядовой Лангле пришел доложить, что задержан при попытке свернуть на
проселок какой-то штатский, он выдает себя за возчика и говорит, что
держит путь на Дуллан. Однако лошадь у него не ломовая, а сам он похож на
возчика, как я на турецкого султана... Робер пошел выяснить, в чем дело.
Лангле полагал, что это офицер королевской гвардии, сбежавший из Бетюна.
   - А ежели так, господин капитан, наши ребята говорят-уж он у них
попляшет!
   Увидев издали лошадь, Робер так наморщил нос, что все веснушки слились
в одну большущую. Да, это никак не ломовая лошадь! Самого пленника
окружили стрелки и забрасывали вопросами, на которые он не отвечал ни
слова. Это был рослый малый в рыжей кожаной, довольно потертой куртке,
войлочной шляпе и не вязавшихся с заношенными штанами щегольских сапогах.
   - Счастье твое, что ты попал ко мне, - сказал свежеиспеченный капитан,
- а не к моим солдатам-тебе бы не поздоровилось.
   И он собственноручно подписал пропуск господину Теодору Жерико,
живописцу, направлявшемуся в департамент Манш к своему дяде, господину
Симеону Бонсеру, адвокату в Мортэне.
   Въезд в Париж офицерам королевской гвардии был воспрещен. А одежда
кузена Машю была недостаточной защитой.
   - Да объясни ты мне, - допытывался озадаченный Дьедонне, - как тебя
угораздило впутаться в эту историю? Теодор-в роли королевского мушкетера!
Есть чем похвалиться... А недурной тебе достался коняга... Как его
кличут?.. Я его откуплю у тебя...
   - Это Трик, мой конь... - ответил Жерико и потрепал коня по шее. - Я ни
за какие блага в мире не уступлю его.
   В одной колонне с 1-м егерским полком были построены гусары. Их
капитан, подъехав к привалу, не преминул поздороваться с товарищем по
оружию. Он представился, фамилия его была Декривье. Хотелось бы знать, что
происходит в Бетюне, у него есть среди королевских гвардейцев приятель,
сосед по имению, которому он желал бы помочь. Узнав, что стоящий поодаль
возчик-на самом деле мушкетер, бежавший из Бетюна, капитан спросил, не
довелось ли ему встретиться там с гвардейцем по фамилии Ламартин?
   - Господином де Пра? - переспросил Теодор. - Он квартировал у кузнеца
Токенна, в Тесном переулке... но его легче сыскать на сторожевом посту у
Аррасских ворот, он там бессменно несет караул.
   Жерико собрался уезжать. Дьедонне обнял его. И, похлопав по плечу,
сказал:
   - Если ты на самом деле едешь в Мортэн, сердечно поклонись от меня
цареубийце...
   Удивительное дело, стоило проглянуть солнцу - и дорога стала совсем
другой...