немножко нытики, все пятеро
выдохлись, уже не притязали на героизм, свою усталость и непрестанный
дождь смешивали с муками во имя чести и рыцарского служения
дамам-заложницам, а Бернар только пуще хохотал и хлопал себя по ляжкам,
каковые были у него весьма мускулистые, плотные, а колени худые, что еще
подчеркивали узкие панталоны, обтягивавшие ногу по парижской моде.
   - Идите-ка сюда, - сказал он. - Выпейте по стаканчику. Все пятеро. Я
угощаю.
   - А вы повезете нас?
   - Выпейте сначала. Там посмотрим.
   Да неужели ему, Бернару, везти этих волонтеров? Экая мерзость! Экая
глупость! Но ведь это мальчишки, они устали, на ногах не стоят, и так и
кажется, что пальцы у них перепачканы чернилами. И какие же, право,
дурачки! Бросили свою правовед - ческую школу и поплелись пешком за
кавалерией улепетывающего короля!
   - Подумайте только! Расстались с мамочкой и со своими соседками, в
которых, верно, влюблены! А чего ради, спрашивается? Грязь и дождь, дождь
и грязь, бесконечные дороги, кругом голо-ни гор, ни красивых деревьев, не
на чем глазу отдохнуть, народ вс„ угрюмый, да и, между нами говоря, живут
тут по-нищенски, право по-нищенски... А король где-то там, впереди... если
только он действительно впереди! Кто его видел, в конце концов? Уж
конечно, не вы! Надо же быть такими дуралеями... да еще, говорят,
эксельмансовские егеря за вами гонятся? Верно? О-о, эксельмансовские
кавалеристы не то что король-их видели, только их одних и видели, только и
видят!
   Вы их за своей спиной не чувствуете, голубчики?
   - А если б даже и так? - очень серьезно сказал долговязый правовед. -
Вы что же, сударь, перекинулись к Буонапарте?
   - Так-так-так! За это поставлю тебе еще стаканчик! К Буо-на-пар-те ?
Вот чудак! Ты мне нравишься, честное слово! Так я, значит, к Буонапарте
перекинулся? Ну, брат, сказал, вот так сказал!.. Да не я, а весь край,
деточка моя глупенькая, перекинулся к Буонапарте! Что, что? Не веришь? Да
где у вас глаза, ягнятки? Весь край! А вы-то воображаете... И все потому,
что в городах вас любезно встречали кучки толстосумов и чиновников.
   А думаете-почему? Они еще делали ставку на монархию и надеялись
выскочить, подольститься. О карьере своей заботились... Да чего уж тут!..
А вы вот поговорите-ка, поговорите со здешними людьми... сделайте-ка два
шага вправо или влево...
   поговорите с людьми на фермах или в деревнях... Да ведь все крестьяне,
все как один, готовы опять понасажать деревьев свободы или по меньшей мере
кричать: "Да здравствует император!" Не верите? Вот простаки! Ведь вы во
вражеском краю, вы едете на Север, а там все гарнизоны нацепили
трехцветные кокарды и попирают ногами королевские лилии и прочий хлам!
   Попались вы, детки, как мыши, - право, как мыши. Сзади кошка за хвост
хватает, а впереди мышеловка!
   На правоведов было жалко смотреть, они заговорили о троне, алтаре и
монархе, произносили высокопарные слова, провозглашая идеи, которые им
внушали их аристократические мамаши, а потом священники, преподававшие в
тех школах, где все они обучались, за исключением кудрявого, попавшего в
их компанию случайно...
   - Да в конце концов, сударь, возьмете вы нас или нет? Мы еле на ногах
держимся. А тут еще дождь все льет и льет!
   Бернар запрокидывал голову и, сощурив глаза в щелочки, смотрел на
юнцов. Выпитое вино привело его в такое состояние, когда человек еще может
пройти по одной половице, хотя втайне опасается, что его вот-вот, начнет
бросать от одной стены к другой. Он был в той стадии опьянения, когда
чувствуешь себя силачом и великаном: смотрите, сейчас головой прошибу
потолок, захочу, так всех подряд исколочу, чувствую в себе силы
необоримые, только вот неизвестно почему не могу ее в ход пустить. Экая
досада! Бернар презрительно смотрел на пятерых дурачков, на простофиль
мальчишек. "Мозгляки! На одну ладонь положу, другой прихлопну-и конец
вам!" И он уже проникался жалостью к ним-не благожелательностью, это уж
слишком, а именно жалостью... Хотя у кудрявого была смазливая рожица, а у
черномазого-приятный голосок, самым симпатичным показался ему
долговязый... "Белые лошади стоят у дверей, фургон пуст.
   В кабаке гам невероятный. Да и все это невероятно. Зачем я здесь? Что я
делаю? Прошлую ночь... Трудно сейчас вспомнить, что было прошлой ночью...
Может, мне все это только во сне привиделось? Высокие сосны, факелы,
господин Жубер, то есть на самом-то деле он Жан-Франсуа Рикор, а его
только называют так-Жубер, разъездной скупщик, служит у господ Кальвиль,
парижских купцов с Каирской улицы. Надеюсь, вы не забыли?
   Память у вас хорошая? Ха-ха-ха! Комедия! И все эти люди, собравшиеся
прошлой ночью: слесарь из Виме, прядильщик, офицер из Бетюна... И вдруг я
вот здесь, в этом кабаке, пью с волонтерами, прислужниками короля..."
   - За ваше здоровье,'приятели! - Бернар поднимает стакан и пьет. Сидр
горчит: в него кладут для крепости косточки кизила. -
   Хороший сидр, на свету прозрачный, а цветом похож на мочу, верно?
   Но ведь все это-декорация. Все это-маска. За всем этим прячется нечто
такое, о чем Бернар не хочет думать, нечто такое, что шевелится, трепещет
в душе, хотя он так старается заглушить недавнее воспоминание, боль,
терзающую затуманенный мозг и сердце, бешено бьющееся в груди. То, что
сказали ее глаза, и маленькая холодная ручка, выскользнувшая из его руки,
и слово "прощай"... И ничто: ни разноголосый хмельной гомон, ни унылое
нытье этих дворянчиков, ни вино, ни желание думать о чемнибудь
другом-ничто, ничто не могло стереть образ, стоявший перед глазами, помочь
Бернару забыть минуту' расставания; в ушах его все еще звучали слова Софи,
сказанные украдкой, когда она, потупив взгляд, чуть слышно, но явственно
шепнула:
   "Прощай, Бернар! Теперь уж действительно прощай!" 1?сли бы такие слова
имели смысл, но ведь такие слова не имеют смысла, и почему она выбрала
именно эти слова? Софи, Софи, моя Софи!..
   Эх ты! И ты еще можешь называть ее "моя Софи", смешно, ведь ты так
одинок, а она принадлежит другому! И ты все еще отказываешься верить? Но
ведь она сказала: "Теперь уж действительно прощай. Мы больше не можем
видеться, мы дурно поступаем... Надо все это кончить. Куда это нас
приведет? Я больше не могу лгать, я люблю мужа, да-да, люблю... может
быть, по-иному... но ведь он мне муж..." А тогда, значит, что же?
   Что же? И сколько ни говори себе: "Это чудовищно!" - не поможет. Ничему
не поможет. Так всегда бывает. В книгах. В выигрыше всегда Альберт...
Шарлотта всегда остается с Альбертом и в лучшем случае приходит поплакать
на могиле Вертера, которого схоронят под высокими деревьями, в стороне от
христианского кладбища, ибо туда не допускают самоубийц.
   - Сударь, - сказал кудрявый, - умоляю вас... Мы все умоляем вас...
   Бернар громко рассмеялся. Зазвенели монетки, брошенные им на стойку.
   Четверо правоведов забрались в фургон, а долговязого Бернар взял с
собою на козлы. Уж очень бледен, бедняга, ему полезно воздухом подышать.
Ничего, что дождь на него побрызжет, - так скорее протрезвится.
   "Да, облекись в траур, природа! Твой сын, твой друг, твой возлюбленный
близится к концу своему!.."
   Несомненно, у Бернара была склонность порисоваться, и, может быть,
алкоголь усугублял эту его черту. Но порисоваться ему хотелось лишь перед
самим собою, чтобы доказать себе свое превосходство над окружающими.
Траурную тираду он произнес с каким-то угрюмым злорадством; набросил на
плечи свой плащ с многоярусными воротниками, сел на козлы, взял в руки
вожжи, а рядом с ним усаживался долговязый правовед. И вдруг этот юноша
робким голосом воскликнул:
   - Ах вот как! Вы, значит, тоже любите Вертера?
   И Бернару стало стыдно, как человеку, которого врасплох застали голым.
Он сердито буркнул:
   - Кто этот Вертер? Я такого не знаю.
   Ошеломленный правовед прислушивался к голосам своих товарищей,
разговорившихся в фургоне (слов через стенку не было слышно), и не дерзнул
сказать Бернару в ответ: "Вы смеетесь надо мной?" Он лишь молча задавался
вопросом: что за человек их странный возница?
   А Бернаром завладела одна неотвязная мысль: если Шарлотта и сказала
Вертеру: "Дольше так не может продолжаться", то лишь для того, чтобы
попросить своего друга не приходить к ним раньше Рождества... то есть она
хотела, чтобы на Рождество он пришел. Ужасное слово "прощайте" уста ее
произнесли лишь после чтения Оссиана, когда Вертер потерял власть над
собою и почтение к Шарлотте... Но если Софи изгнала его, Бернара, значит,
что-то произошло в ту ночь? И он внезапно поверил, что Софи действительно
любит мужа и что в ту ночь... Это оказалось тяжелее всего. Он согласен
никогда больше ее не видеть, но не хочет, чтобы она была счастлива с
другим, а воображение с жестокой точностью рисовало ему невыносимые
картины этого счастья.
   И вдруг он заметил, что его сосед, о котором он совсем и позабыл, стал
слишком словоохотлив. Правовед рассказывал вознице свою жизнь, а возница
не слышал ни слова из его повествования. Впрочем, что может быть
занимательного в жизни двадцатилетнего студента, второй год изучающего
юриспруденцию и мечтающего о судейской должности в Шартре или в Ножане? Но
дело в том, что у него была кузина... Как у всех юношей, конечно. И он
читал ей Оссиана, как и все.
   Софи. Больше никогда не видеть Софи. В этом мире, где люди, избавившись
от Бурбонов, попадают под власть Бонапарта.
   А он, Бернар, кто он такой? Бедный приказчик мануфактуры Ван Робэ, в
любую погоду разъезжающий по пикардийским дорогам; всегда у него перед
глазами картины безысходной, беспросветной нищеты, которые доводят его до
отчаяния, и до отчаяния доводит его также мысль, что народ не способен
достигнуть единения, понять собственные свои интересы, люди готовы слушать
любых ловкачей, не хранят верность своим погибшим героям и идут, не
заглядывая в будущее, за первым попавшимся безумцем. Кому же верить, если
даже этот бывший член Конвента, этот соратник Бабефа... если даже самому
себе нельзя верить...
   - Ах, если бы вы знали, сударь, как она хороша!..
   Бернар вдруг захохотал. Он вспомнил, как вчера на этом самом месте, на
козлах фургона, он говорил господину Жуберу чуть ли не те же самые слова.
Это показалось ему смешным.
   Вдруг он спросил совершенно серьезно:
   - Неужели вы, молодой человек, думаете, что тот, кто собирается сделать
судейскую карьеру, способен покончить с собою из-за своей кузины?
   Правовед даже вздрогнул: он и не думал говорить о самоубийстве, но,
почувствовав себя глубоко уязвленным насмешкой, прозвучавшей в этом
вопросе, дал ответ весьма глупый:
   - По-вашему, это несовместимо?
   Бернар, ничего не сказав, хлестнул лошадей. И после довольно долгого
молчания произнес, как будто разговаривал сам с собою:
   - Если кавалерия Эксельманса заняла правый берег Соммы, то в Абвиль,
мой дражайший юный спутник, не пустят таких болванов, как я, которые везут
в своих фургонах волонтеров королевского воинства, и я потеряю место в
конторе почтенного господина Грандена из Эльб„фа, нынешнего хозяина
прядильноткацкой мануфактуры Ван Робэ, человека изворотливого и достаточно
гибкого политика, он сумеет за мой счет приобрести благосклонность новой
власти.
   - Значит, действительно Эксельманс занял правый берег Соммы? -
испуганно спросил "дражайший юный спутник".
   - Вы же сами слышали в Эрене, что говорилось в кабаке.
   Слышали или нет? Так что же спрашиваете? Да-с, попали мы с вами в
передрягу.
   - Но в таком случае зачем же вы взяли нас с собой?
   - Я-то? Да потому, что я выше всех этих мелких житейских неприятностей.
И еще потому, что глупее этого поступка и не придумаешь. И еще потому, что
я хотел сыграть сам с собою шутку для собственного развлечения. И для
того, чтобы вы рассказали мне о своей кузине. Она прелестна, кузина ваша?
Да?..
   И еще не сказала вам: "Прощайте"?
   Правовед досадливо махнул рукой, как будто отгоняя муху.
   На душе у него кошки скребли. Он не собирался вести задушевные
разговоры с насмешником возницей.
   - Вы думаете, - сказал он, - что кавалеристы Эксельманса...
   - Не думаю, а знаю...
   Сколько злобы в этом ответе! Но до чего же Бернару смешон
двадцатилетний влюбленный, который, испугавшись, сразу забывает о своей
любви. Хочется поиздеваться над таким трусом.
   Больше никаких Вертеров, никаких Оссианов-напугать зайца как следует.
   - Я знаю... - повторил Бернар.
   Откуда же он это знал? Ведь не видел же он их собственными своими
глазами. А я, понимаете ли, из той же породы, что и Фома Неверный. Фома
Неверный? Ну что ж, у всякого свой идеал.
   Пожалуйста, можешь касаться пальцем раны в моем боку, можешь даже
засунуть туда весь кулак...
   - Ну разумеется, - сказал "ихний Бернар", - я их видел...
   - Видели? По-настоящему видели? А где?
   Ишь ты! - позеленел от страха будущий нотариус. И зачем подобным трусам
такой огромный рост? Никогда из этого долговязого не выйдет настоящего
мужчины, зря только потратили на него материал. Бернар почувствовал, что
его сосед дрожит.
   - Вам холодно? - коварно спросил он.
   Правовед ответил:
   - Нет. благодарю вас, у меня там еще вязаная фуфайка.
   Вот дурак! Таких мальчишек, право, приятно было бы хорошенько
припугнуть, чтобы у них от страха сделалась медвежья болезнь.
   - Ну ничего, - сказал правовед. - Ведь его величество уже в Абвиле!
   - Вот именно... И меня, молодой человек, беспокоит, крайне беспокоит
участь его величества... так же как и участь города Абвиля, в который я
направляюсь. Возможно, город уже предан огню и мечу, залит кровью!
   - Да откуда вы едете, сударь? Как вы это знаете?
   "Все в этом мире-ложь. Любовь, свобода, народ. Ах, Софи, Софи! А разве
я хуже других умею лгать? И наслаждаться своею ложью... Где их король
сейчас? В Абвиле? Или где-то в другом месте?.. Ты спрашиваешь, голубчик,
откуда я еду?.."
   - Армия генерала Эксельманса пришла в Амьен прямо из Парижа, обойдя на
марше в Крейе королевскую кавалерию; полки, прошедшие через Бовэ,
преследуя вас, сейчас, вероятно, уже достигли Пуа, а другие части, которые
со вчерашнего вечера расположились вдоль Соммы, закрыли переправы через
реку, готовятся соединиться со своими войсками в тылу у вас, на дороге из
Пуа в Амьен, и замкнуть вас в кольцо, а затем они могут двинуться со своих
позиций на Сомме и, пройдя через Пикиньи и Эрен, напасть на вас с фланга и
около Пон-Реми перерезать дорогу.
   - Что? Что? Не понимаю. Никак не соображу, у меня же нет карты... Надо
предупредить товарищей... надо... Да как вы все это узнали? Каким образом?
   - Вы меня сейчас спрашивали, откуда я еду. Я приехал из Пикиньи-той
самой дорогой, которая ведет в Эрен, где вы меня встретили. Пикиньи стал
центром сосредоточения эксельмансовской кавалерии. Я там был-доставил туда
пряжу ткачам-и случайно слышал на постоялом дворе, как наполеоновские
офицеры разговаривали между собой: они были очень возбуждены и, нисколько
не таясь, во все горло кричали такие вещи, такие вещи... Право, не решусь
повторить, что они говорили об участи, постигшей его величество... ведь, в
конце концов, возможно, что в действительности ничего этого нет, а им
только хочется, чтобы так было...
   Долговязый от ужаса совсем потерял голову, но ему понадобился еще урок
географии, а ведь не так-то легко дать этот урок, когда держишь в руках
вожжи, правишь парой лошадей и никак уж не можешь набросать карандашом
карту.
   - От Амьена до Абвиля долина Соммы тянется с востока на запад, а
расстояние между двумя этими городами чуть-чуть больше одиннадцати лье. От
Амьена до Пикиньи около четырех лье, а до Пон-Реми-девять. Дорога из
Парижа на Кале, по которой мы едем, пересекает долину Соммы в Пон-Реми, в
Пуа дорога отстоит от края долины не больше чем на восемь лье, а в
Эрене-на четыре лье. От Пон-Реми до Абвиля самое большее два лье. Вам
понятно, молодой человек? Треугольник АмьенПуа-Пон-Реми, можно сказать,
равнобедренный; в основании он имеет восемь лье, а каждая его сторона
равна девяти лье. Мы движемся по западной стороне треугольника. Эксельманс
занимает всю восточную сторону и основание, он уже следует за нами по
пятам. Ну что? Вам все еще не ясно? Господи боже мой, да чему же вас учат
в школе?
   - Сударь, - скулил долговязый, лицо у него вытянулось, он беспокойно
ерзал по козлам тощим своим задом, - мне кажется, я хорошо понимаю...
представляю себе равнобедренный треугольник... Так, значит, вы их видели?
В Пикиньи? Надо предупредить... предупредить...
   И вот он стучит по брезентовой стенке фургона, пытаясь привлечь
внимание товарищей. Но они его не слышат: они сидят, укрытые от
нестихающего дождя, довольные, что отдыхают их натруженные ноги, и, по
молодому легкомыслию, распевают хором песни, совсем непохожие на
великопостные псалмы и весьма неуместные в среду страстной недели.
Долговязый выходит из себя, хватает Бернара за плечо, умоляет остановить
лошадей; а тот и слушать ничего не хочет, нагло заявляет, что ему нет дела
ни до какого командования, наплевать ему и на маршала Мармона, и на
принцев: он должен поспеть нынче в Абвиль-и будет там, хотя бы ему
пришлось для этого сбросить своих седоков в придорожную канаву, если
окажется, что везти их для него небезопасно.
   Наконец поднялись на косогор, с которого шел спуск к переправе
Пон-Реми. Сквозь пелену дождя открылась широкая долина Соммы с
разбросанными по ней голыми деревьямитолько вербы уже были разубраны
первой золотистой зеленью.
   Проехали мимо древнего лагеря Цезаря-холма, поднимавшегося слева от
дороги, и вдруг весь караван застрял: впереди дорогу запрудили роты
королевской гвардии-пришлось и Бернару остановить лошадей. Долговязый
соскочил с козел, побежал к задку фургона, взобрался к своим товарищам, и
Бернар услышал их громкие выкрики, гул торопливых разговоров. У него
повеселело на душе. Волонтеры повыскакивали из фургона и, размахивая
руками, принялись обсуждать, что делать... "Ну, теперь эти еще подбавят
паники", - злорадно подумал Бернар. Он засунул руку под сиденье-проверить,
на месте ли пара седельных пистолетов-добрые его спутники. И он повторил
про себя слова Г„те:
   "Слуга принес Вертеру пистолеты; он принял их с восторгом, узнав, что
пистолеты эти дала ему Шарлотта... "Они были в твоих руках, ты сама стерла
с них пыль; целую их тысячу раз, ты касалась их!"" Он поглядел, как бегут
по дороге волонтеры; один из них-кудрявый-обернулся и крикнул, что они
сейчас вернутся, будто хотел успокоить Бернара, а то ведь он, бедняга, без
них жить не может! Бегите, бегите, цыплятки. Он видел, как его пассажиры
разговаривают с каким-то кавалеристом-тот слушал их, наклонившись с седла,
должно быть переспрашивал, заставлял повторять некоторые фразы и наконец
показал на другого верхового, стоявшего дальше. Пятерка правоведов вихрем
помчалась туда.
   "А в сущности, зачем мне ждать этих господ? Может, просто... Ведь вс„
на свете ложь. Ради чего мой отец отдал свою жизнь? Ради того, чтобы те
самые люди, которые были его товарищами, якшались с палачами? Может быть,
я не прав, но я не могу вынести того, что теперь творится. Скажут, что это
делается ради всеобщих интересов, а я просто-напросто ничего не понимаю.
Возможно. Возможно. Но я этого не могу вынести, вот и все. Уже несколько
лет я работаю для "организации". Работаю вслепую. А что, если я
заблуждаюсь? Ничего не поделаешь...
   Лучшее, что есть во мне... Для меня нестерпимо видеть, как живут люди в
этой стране... На них смотрят как на товар, торгуют ими, смотрят как на
скот-тащи воз, обливайся потом, а затем погонят на бойню, шкуру сдерут...
Все-таки была в моей жизни верность-служение "организации"... Я говорил
себе: значит, отец не напрасно погиб..." Белые першероны спотыкались на
выбитой дороге. Внизу войска отхлынули.
   "Дурак я! Злился на себя: зачем заглядываюсь на жену ближнего своего.
Ближнего? А кто мой ближний? Отец? Кто?
   Какая теперь путаница пойдет! Не отличишь солдат, которым за год
осточерте