я была это ферма: квадратный двор, по всем четырем
сторонам-строения. В столовой служащие административно-хозяйственной
части, повара, писаря, лениво позевывая, играли в карты, болтали с
санинструкторами и санитарами.
   Капитуляция Бельгии для этих людей, видящих своими глазами из окон вот
этой фермы бельгийскую границу, была равносильна кораблекрушению в
спокойных водах. Палуба корабля казалась надежной, как сама земля, и вдруг
во все отсеки хлынула вода.
   На дворе фермы стояли санитарные автомобили-все. что осталось от их
колонны. Шоферы дремали, прикорнув в уголке машины. Куда ни оглянись,
повсюду клубы дыма. пламя пожаров. К хозяйке фермы приехала погостить
невестка из Азбрука, и теперь гостья не могла вернуться к себе домой,
потому что немцы отрезали дорогу на Азбрук. Каково же было этим женщинам
узнать о бельгийской капитуляции! Ведь у обеих мужья на фронте в
Бельгии-по крайней мере они были убеждены в этом. Целый день обе бродили
по дому и жалостно вздыхали. Не видать им больше мужей. Всему конец
приходит. Скоро и сюда явятся боши. Лучше уж сейчас умереть: пусть все
пропадает пропадом..."
   Вот что было сказано в романе, написанном восемь лет назад, в романе
незавершенном, как жизнь, как моя жизнь. Но в действительной жизни здесь,
на самом краю Франции, где в 1815 году брили графа Артуа, чтобы он свежим
как огурчик прибыл в Ипр, и где в 1940 году мы дожидались, чтобы прошли
англичане и очистили нам дорогу к морю... здесь произошла сцена, которую я
не стал тогда описывать. Припоминаете, господин лейтенант? Вы давно уже
возненавидели меня, а теперь решили, что пришло время свести счеты. Вы
повернулись ко мне спиной и что-то нашептывали обезумевшим женщинам. Я
увидел у них на лицах выражение ужаса. Глаза их спрашивали: кто, который?
А вы через плечо кивнули на меня. Вы назвали им мое имя, которое оказалось
не столь знаменитым, как вы рассчитывали, вы постарались втолковать им,
кто виновник этой войны, этой катастрофы, вы разъяснили им, что
представляет собой партия, к которой я принадлежу. И они вместе с детьми
накинулись на меня, намереваясь вцепиться ногтями, одна, бедняжка, даже
схватилась за нож. Но вы упустили из виду солдат, моих солдат, которые не
дали меня в обиду. Кем вы стали потом? Мне как будто рассказывали, что
петэновским офицером. Я не очень этим интересовался. Но в романе говорится
другое:
   "...Люди, участники и свидетели этой пляски смерти, вдруг все как-то
распоясались. Жан де Монсэ с удивлением слушал речи солдат, своих
товарищей. Он никогда не знал, что они, в сущности, думают... Поток
оскорблений, проклятий захлестнул все, захлестнул в одну секунду. В одну
секунду оказалось, что и тот, и другой, и третий, и десятый-все пораженцы.
В одну секунду люди поддались самому черному неверию, самой злой горечи.
Возненавидели своих командиров. Употребляли неслыханный лексикон, который
может присниться разве что в дурном сне.
   Умирать, а ради кого умирать? И тут же трое-четверо заговорили разом,
задыхаясь от ярости. Кто-то произнес: "Франция". Нет уж, увольте, хватит!
Мы эту песенку слышали, довольно с нас!
   Ален побледнел как мертвец. Он шепнул Жану:
   - Понимаешь ты, что это значит? Ведь это самое страшное!
   Жан был согласен с Аденом. Можно потерпеть военное поражение. Можно
быть отрезанным от своих, гонимым, преследуемым неприятелем; можно пасть в
бою, погибнуть физически.
   Но такое вот поражение подсекает, как ножом, и тело и душу.
   Неужели же это действительно конец?"
   О, злосчастное место, где сталкиваются противоположные крестные пути,
арена унижений, место, где перерождаются души, зияющая рана на краю
отчизны... Не может быть сравнения между той и этой безумной каруселью,
между тем, как рвались к морю остатки армии 1940 года и как спасались
бегством принцы в канун Пасхи 1815 года. Только то, что оба раза это был
день, когда умирали боги. О чем думали молодые люди, не так уж непохожие
на других молодых людей, которыми командовал я, о чем они думали после
того, как их нарядные мундиры промокли до нитки, кони выбились из сил, а
высокие идеалы обернулись фарсом? Ферма та же, те же животные, кругом
поля. Мирная картина, которую опровергает только сама архитектура фермы:
толстой глухой стеной столько веков встречает она вражеские нашествия-и
все никак не может привыкнуть к бранным грозам.
   Впереди ложбина с перелесками, и дальше-пролегающая по холмам дорога
чужой страны, дымок скрытого от глаз дома, Бельгия...
   Гвардейцы, которых оставили сторожить дорогу, привели заблудившегося,
обезумевшего, оборванного человека. Весь дрожа, он бормотал что-то
невнятное, требовал, чтобы его проводили к генерал-майору Рошешуару...
Леон вышел из дома вместе с Монпеза. На осклизлой топкой дороге навстречу
хозяину ринулось какое-то жалкое существо, отребье, уже недоступное
страху, и, целуя ему руки, лепетало бессвязные слова. Это был слуга
Рошешуара.
   - Они меня избили, сбросили наземь, хотели утопить, закидали камнями...
   - Да кто они, каким образом? Главное, где кабриолет, мой кабриолет?
Куда ты его дел? А Бертен, где Бертен?
   При этом имени бедняга совсем вышел из себя. Бертен.
   - Кучер? Ох, уж этот "кучерявый"!
   - Да что ты городишь? Пьян ты, что ли?
   Возможно, пьян, только от усталости, от лихорадки... Если бы его
вываляли в навозе, вид у него был бы не хуже. Весь ужас ночной сцены
ограбления, бегство по болотам, когда он проваливался в торфяные ямы, а
спина и плечи горели от ударов бича...
   все это менее страшно, чем унижение, чем растоптанное достоинство
человека, пусть всего лишь лакея, но у него тоже есть свое лакейское
достоинство... Сперва они хотели сделать его сообщником.
   - Да кто они?
   - Ну, "кучерявый" и тот гвардеец, которому я по глупости позволил сесть
в кабриолет...
   - Мыслимое ли дело? Ведь все гвардейцы конвоя-люди хорошего рода,
офицеры, и вдруг такой...
   - Чего только он не унес! Когда они стали шарить в поклаже, я их сперва
не пускал, так они надавали мне пощечин, а слышали бы вы, как они меня
обзывали! И графский несессер... весь золоченый, и вещи его светлости
герцога... и деньги.
   Что делать? Ограблены, дочиста ограблены. Но в это пасмурное утро,
когда мелкий косой дождик пробирал, как частым гребнем, как граблями, и,
точно песок, сыпался с неба в лужи, Леон де Рошешуар увидел в этом лакее,
в несчастной жалкой фигуре что-то невыразимо смешное, он и вообще, будь то
здесь, или в Киргизии, или в Португалии, воспринимал с комической точки
зрения потерю человеком облика человеческого. Но нет, надо держать себя в
узде. Смех в такую минуту был бы ни с чем не сообразен. И чересчур
жесток... "А я-то еще разглагольствовал о Березине... Чем мне лучше
теперь... Ни гроша за душой...
   Только что на себе надето и в кармане кинжал. А! Вот удача-три золотых
монеты-все, что уцелело от пятисот франков, которые я захватил с собой. Да
еще пара лошадей. Ну ничего! Зато какую физиономию скорчит мой добрейший
дядюшка!" Забавней всего, что Арман-Эмманюэль де Ришелье был в мундире
русского генерала, и, поскольку у него и у его племянника Леона украли
все, вплоть до носильного платья, он не мог вернуть себе даже обличье
француза...
   Господину де Растиньяк тоже не суждено больше увидеть зеленую берлину,
свою гордость, с такой чудесной сафьяновой обивкой в тон. Должно быть, это
именно она и попала в Лилль, в самом плачевном состоянии, вся разломанная,
кожа срезана, стекла перебиты, без поклажи, без фонарей. И господину де
Дама не видать своей желтой двухместной кареты. Вот он выезжает верхом из
ворот фермы следом за графом Артуа, вернее, между графом и Франсуа
д'Экаром, для прощания с войском. Его трясет лихорадка, глаза застилает
туман. О чем это ему толковал Сезар де Шастеллюкс? Экипаж, пожитки...
Когда все рушится, одной неприятностью больше или меньше!.. Единственное,
чего ему жаль, по-настоящему жаль, - это синего бархатного футляра с
миниатюрным портретом внука, Жоржа де Лабедуайер, малютки Жожо; без этой
миниатюры ему будет очень тоскливо в изгнании.
   Да еще, надо признаться, без серебряных английских часов с
репетицией... Они так удобны... и к тому же дороги как память!
   Отряд легкой кавалерии, проникший вместе со своим командиром во двор,
следует в качестве эскорта за принцами и Мармоном.
   Гвардейцы конвоя, начинающие терять терпение, уставшие шагать все
последние дни и последнюю ночь то вперед, то назад, сбитые с толку
непрерывной переменой направлений, мушкетеры, гренадеры, впервые за долгое
время построенные по родам оружия, казалось, с дрожью ждут посреди зеленой
просыревшей луговины известного заранее приговора, который им упорно
хочется считать не окончательным.
   Группа, состоящая из обоих принцев, маршала, господ де Дама, де
Полнньяк. д'Экар и герцога де Ришелье в иноземном мундире, подвигается
вперед. За ними следуют господин де Верженн, господин де Мортемар, Сезар
де Шастеллюкс, Лористон. Войска выстроены напротив вместе с офицерами,
сменившими командиров, которые, все до единого, кроме Мармона, удрали с
его величеством. Дождь перестал. В воздухе потеплело. Погода серенькая,
сырая, безнадежно унылая. Господи, как томительно долго длилось ожидание
этой страшной минуты. На шоссе выехали в восемь утра, а сейчас уже
одиннадцать. Что они там, на ферме, делали битых три часа? Для бритья
столько времени не требуется. Говорят, совещались. О чем? Дело как будто
ясное: сюда прибыли, чтобы переправиться в Бельгию... понятно, не все...
но неужто надо столько часов торговаться, кого брать, кого оставлять?
Каждый смотрит на соседа и мысленно задает себе вопрос, в какую сторону
того направят. Почти все они точно дети... да многие и в самом деле еще
дети. Они боятся, что их покинут, и с ужасом смотрят в сторону
Франции-один бог ведает, что их ждет... и вместе с тем их бросает в жар
при мысли, что сейчас придется сделать решительный шаг, порвать со всем,
перейти на чужую землю... То и другое страшит их в равной мере. И
неизвестно, какой кому назначен жребий. Вот граф Артуа выехал вперед.
Поднял саблю, отсалютовал верным войскам...
   Под открытым небом обращаться с речью к двум тысячам всадников-дело не
простое и не легкое. Особенно, когда голос уже старческий, надтреснутый. И
когда одолевает усталость от долгой бессонницы. Никто не заметил, что,
прежде чем начать речь, граф Артуа украдкой перекрестился. Потом потрогал
в кармане перламутровые четки, которые святой отец прислал ему из Рима
вместе со своим папским благословением. И только после этого отсалютовал
саблей.
   Сначала речь графа слышна была вполне отчетливо-может быть, ее доносил
ветер. Это было краткое слово прощания и благодарности; но вдруг оратора
перестали слышать дальше первого ряда; к тому же забеспокоились лошади.
Видно, что его высочеству трудно совладать с волнением. Он прощается с
войсками, которые не могут неразоруженными перейти в Бельгию- Старая песня.
   - На что мы вас будем там содержать? Мы едем туда, где находится
король. А вы, вместе с командирами, которым мы поручаем вас, возвратитесь
в Бетюн к вашим товарищам...
   Дальше ничего не слышно, голос ослабел, ветер переменился и уносит
слова в Бельгию, к дороге, пролегающей по холму, к далеким дымкам. Каждого
из всадников пронизывает леденящий холод. Они замыкаются в себе и больше
не слушают. Теперь у них своя судьба, а у принцев-своя. Проичошло
кораблекрушение. шлюпка одна. остальных потерпевших несет по течению на
плоту.
   Как? И это все? Для нас - да. А командиров созвали к крыльцу фермы,
куда направились принцы. Серый непромокаемый плащ герцога Беррийского
раздувался на ветру. Те, кто стоял поближе, в последний раз увидели на
глазах ШарльФердинанда слезы-слезы Анны Австрийской. Во дворе происходит
настоящее прощание с каждым в отдельности. Командир мушкетеров Лористон
умоляет, чтобы ему дозволили сопровождать принцев к королю. Вполне ли он
искренен? Ему уже известно, что на нею возложена обязанность совместно с
Лагранжем распустить королевскую гвардию в Бетюне. Всем. кто поставлен во
главе рот. приказано остаться. Если в дальнейшем они пожелают последовать
за королем... Командующим королевской гвардией вплоть до ее
расформирования назначен господин де Лористон. Нет, больше граф Артуа не в
силах сдерживаться.
   Он содрогается от рыданий. Ведь им сейчас предстоит покинуть Францию-от
эмиграции их отделяет всего лишь узенькая ленточка земли, узенькая
ленточка слов. Выстраивают последний эскорт. Триста гвардейцев конвоя и
мушкетеров во главе с полковником Фавье, которому, как видно, суждено
проводить Мармона до конца. Они доедут до Нев-Эглиза, первого селения по
ту сторону границы. А там-опять расставание. Только те. кто
захочет-Ришелье, Бордсуль. Мармон. Бернонвиль, Лаферронэ.
   Нантуйе, Франсуа д"Экар, Арман де Полиньяк, - будут сопровождать членов
французского королевского дома в Ипр, в изгнание...
   Три сотни гвардейцев конвоя и мушкетеров-последнее войско. Господин де
Лористон уже отправился в Ньепп, в трех четвертях мили от фермы. Там
назначен сбор возвращающихся в Бетюн. И надо же наконец отдохнуть до утра.
Набраться сил.
   Как-нибудь дотянуть этот скорбный день, когда господь испустил дух
свой. а Франция лишилась короля и принцев. Завтра, как знать?.. Может
быть. прояснится. Завтра пасхальное воскресенье, снова зазвонят колокола,
и все взоры с настойчивым вопросом обратятся к Франции. Триста гвардейцев
конвоя и мушкетеров доехали до Нев-Эглиза. откуда возвратилось двести.
Принцы взяли с собой в чужую страну только сотню кавалеристов и две
уцелевшие кареты. В Ньеппе командиры рот нанесли визит новому
командующему, господину Ло де Лористон. Но кое-кто поспешил
улепетнуть-очевидцы рассказывали, что по всей дороге, начиная от самой
фермы, кавалеристы сворачивали на Байель и рысью мчались прочь. Не бежать
же вдогонку за ними и теми, что, доехав до Ньеппа, продолжали путь на
Лилль.
   Так обстоит дело даже в королевской гвардии. Некоторые поторопятся
изъявить покорность императору, чересчур поторопятся. Нацепят трехцветные
кокарды. Ну, все же таких меньшинство. Возможно...
   Незадолго до полудня в Байель, изнемогая от усталости, добрались семь
человек и попросили, чтобы им отвели квартиры: их послали в мэрию. Там они
заявили, что им нужно охранное свидетельство, так как они намерены
продолжать службу при новом правительстве. Это были семь гвардейцев из роты
герцога Граммона. те, у которых зеленые выпушки. А позднее в Армантьер, в
Эркенгем явились гренадеры и мушкетеры. Даже в Ньепп в то время, когда там
еще находилась королевская гвардия, в мэрию явились и сделали такое же
заявление солдаты легкой кавалерии. В особом положении оказались только
гвардейцы герцога Рагузского и гвардейцы дворцовой стражи. Первым отдал
ротную казну маршал Мармон, вторым-господин де Верженн.
   Это позволит их солдатам протянуть с месяц, не просясь на службу в
императорскую армию. Восемьсот франков на брата.
   Вот во что ценится дополнительный срок верности...
   Тем временем Бертен, "кучерявый", со своим сообщником ходят в Лилле по
ростовщикам и торгуют позолоченными принадлежностями дорожного несессера.
Но у них без того имеется на двоих кругленькая сумма-восемь тысяч франков
в луидорах, есть на что разгуляться, а дальше видно будет.
   Бочонок они закопали, не дойдя еще до города. К чему лишняя огласка, уж
очень он заметный, всегда успеем вырыть.
   Они исподтишка косятся друг на друга, и в глазах у них угроза.
   Над Бетюном все то же серое небо. Дождь перестал с утра.
   Многие гвардейцы конвоя, гренадеры и мушкетеры еще спят, потому что
ночь прошла в нескончаемых и страстных спорах. А между тем уже два часа
пополудни. Проснувшись в этот неположенный час, они вместе с возвратом к
жизни приобщаются и к лихорадке, снедающей бетюнский гарнизон. Теперь уж
никто не сомневается в измене-ни те, что все еще порываются бежать и
присоединиться к королю в Бельгии, ни те. что решили все бросить, махнуть
на все рукой и покинуть родину. И первые и вторые видят себе оправдание в
слове "измена". Не щадят даже принцев. Как мог герцог Беррийский покинуть
нас? А поминая графа Артуа, говорят о втором Кибероне... [Киберон-бухта в
Бретани, где в 1795 г. высадился прибывший из Англии отряд
контрреволюционных эмигрантов, разоруженный и взятый в плен войсками
французской революционной армии.]. Люди собираются кучками и шушукаются, а
когда к ним подходят, умолкают: обеспечить регулярную смену караулов почти
невозможно, никто и так не уходит со сторожевых постов. Патрули на
крепостном валу все глаза проглядели, выискивая кавалеристов Эксельманса
на болотах, в "сведенных лесах" и на дорогах. Шагая, один от одних ворот,
другой от других, патрули встречались на крепостной стене и, забыв долг
службы и опасность, принимались обсуждать утренние новости. Господин де
Лагранж велел объявить по войскам, что они подучат свободу только при
условии сдачи оружия. . Город-то ведь закрыт на замки, на запоры, на
засовы.
   - Какая наглость-! Говорил же я вам, что Лагранж изменник!
   Вы только подумайте: предложить нам. чтобы мы добровольно разоружились
и :."той ценой купили себе право разойтись по домам.'
   Ротные канцелярии уже выписывают увольнительные, а самые нетерпеливые
поспешили явиться туда. чтобы им выправили пропуск... Оказалось, не так-то
просто отсюда выбраться! Да.
   Надо дождаться кавалерии.
   - Когда она вернется?
   - Должно быть. нынче вечером. Прежде всего, никакие документы не
действительны без подписи ротных командиров.
   Так что придется подождать до завтра...
   Дозорный путь устроен весьма замыслонато. Форпосты в виде люнетов
выступают из стен. как огромные типы. Солдаты Швейцарской сотни,
привалившись к пушкам, вглядываются вдаль. Может быть, затем, чтобы
пальнуть еще разок от скуки, наугад. В город спускаются по узким лесенкам
и сводчатым переходам. Вот и Приречная улица с мясными лавками, отбросами
и зловонием от крови и протухшей говядины. У лавки старьевщика Теодор
увидел Монкора, который ощупывал выложенную на прилавок кучерскую
одежду-плисовые планы, канифасовую куртку и широкополую войлочную шляпу:
заметив своего старшего товарища, юноша сперва вспыхнул, затем побледнел.
   - Вот до чего докатились. - вымолвил он глухим голосом... А глаза как у
затравленного! И тут же, боясь разговоров, бросил разложенную перед ним
одежду и убежал. Неплохая одежонка, не слишком засаленная. Теодор прикинул
на себя штаны-не по росту, а впрочем, на худой конец... Там видно будет.
   Б.лиже к цитадели находится малый плац, 1де совершаются казни и где в
конце января 1814 года были расстреляны Луи-Огюст Патернель н Изидор Лепре
гр из деревни Предфэн.
   которые во главе кучки крестьян \били п недонском кабачке вольтижера
молодой императорской гвардии. Казнили их в присутствии родителей, братьев
и сестер, перед лицом безмолвствующей толпы- Это место стало священным для
тех. кто телом и душой предан королю. Потому-то здесь и собрались семеро
волонтеров.
   Среди них длинный как жердь Поль Руайе-Коллар и кудрявый Александр
Гиймен... Спасти знамя!.. Это главная их забота. Но надо дождаться вечера
и попытаться бежать, когда спустят подъемный мост у Новых или у Приречных
ворот.
   Жерико не спеша проходит через Главную площадь, похожую на унылое
становище кочевников, где другие волонтеры все еще спят под повозками,
между колес, и, позевывая, бродят кашевары, писари, интендантские
чиновники. И солдаты Швейцарской сотни, которые только и твердят свое
"Gottverdom!"'[Проклятье (нем. диалект.)], а один ворчит, что, знай он,
как это обернется, не стал бы сбривать усы в угоду королю. Водоносы катят
на тачках полные бочки. Но торговля идет вяло. Ни у кого нет охоты
помыться.
   - Я вас видела, - сказала Катрин, когда он возвратился в посудную
лавку. - но я не такая нерешительная, как вы, господин Теодор... Зачем вы
вздумали покупать у старьевщика заношенное, грязное тряпье? Я бы охотно