оложения. А то ли еще было бы, если бы
кто-нибудь подслушал разговоры, которые вел граф Артуа с Арманом де
Полиньяк и Франсуа Экаром в своей зеленой колымаге, украшенной королевским
гербом!
   Расстояние в шесть миль, отделяющее Сен-Поль от Лиллера, проделали
всего за два с половиной часа, после этого можно позволить себе длительный
привал. Лиллер расположен в равнине, усеянной большими купами деревьев,
какие окружают, например, усадьбу Шермонов. и построен вокруг двух
площадей, вытянутых в длину и соединенных между собой тесной и короткой
улочкой.
   На первой площади-базарной-имеется довольно приличный с виду трактир,
где Мармон и предложил отдохнуть графу Артуа.
   Но не знаю, от кого граф услышал, что в дальнем конце второй площади
находится часовня с образом божьей матери "Утоли моя печали", который
слывет чудотворным, а посему граф оставил свою карету под присмотром
солдат легкой кавалерии и выразил желание зайти туда помолиться, как и
подобает в страстную пятницу. От снедавшей его тревоги в нем проснулись
религиозные чувства. После того как госпожа де Поластро умерла в Англии,
граф вообще выказывал сугубое благочестие. От мыслей же о кавалерии
Эксельманса его утренняя тяга к молитве еще возросла.
   "Ладно, - решил Мармон, - хочет молиться, пускай молится", - а сам
вошел в трактир и спросил яичницу-глазунью с ветчиной.
   - Это в день-то Страстей господних? - ужаснулась служанка.
   Маршал объяснил, что папа разрешает военных от поста в походе, и
улыбнулся рослой ядреной девке-как раз в его вкусе.
   Его высочество герцог Беррийский проводил отца до часовни.
   Но внутрь не вошел, заинтересовавшись домом как раз напротив,
прелюбопытным домом из белого камня и кирпича; во всю ширину фасада была
начертана дата: 1631 год, причем каждую цифру окружало что-то вроде венка.
Помимо этого, в нижнем этаже помещался кабачок. Резной деревянный шипец
над его крыльцом приходился на самый угол улицы, и герцогу вдруг ужасно
захотелось пива. Что-то здесь напомнило ему лондонские public
houses'[Трактиры (англ.)], где он частенько околачивался в юные годы,
когда престол был для него чем-то весьма отдаленным и химерическим.
   - Пойти выпить, что ли? - обратился он к Лаферроне; тот огорчился такой
вульгарностью, но промолчал, раз навсегда взяв себе за правило перечить
его высочеству только в крайних случаях. Нельзя же, в самом деле,
препятствовать принцу общаться с простым народом!
   Церковь во имя божьей матери "Утоли моя печали" очень велика, но
украшена со всею пышностью, присущей последнему веку королевской власти.
Когда граф Артуа вошел, его поглотил сумрак притвора; от ^освещенной части
храма, где на коленях молилось человек десять-мужчин и женщин, - притвор
отделялся толстой деревянной решеткой, у которой толпились старухи и
нищие. Графу вдруг показалось, что он не имеет права пройти за эту ограду:
ведь он не исповедался, а значит, недостаточно очистился душой, чтобы
переступить грань, отделяющую мрак от света небесного. Когда он в этом
году приобщится святых тайн?
   И где? Он втиснулся в толпу нищих и, ухватившись руками за деревянные
перекладины, прижался к ним горячим лбом. По ту сторону решетки священник,
преклонив колена перед алтарем, бормотал невнятные слова, и верующие
отвечали ему. Это не была месса. В страстную пятницу мессу служат днем.
Граф не слышал слов молитвы. Он плохо различал живопись на боковых стенах:
слева как будто изображено снятие со креста, но какое-то совсем необычное,
или уж у него окончательно ослабело зрение.
   И он стал рыться в памяти, стараясь собрать все сохранившееся из того,
что в давние времена учил об этом дне страданий и смерти спасителя нашего
Иисуса Христа. Он вспомнил, что при этом читали кого-то из малых пророков,
кого бишь? Кажется, Осию, там еще говорится: "Как сделаю тебе, Ефрем? Что
сделаю тебе. Иуда? Благочестие ваше, как утренний туман и как роса, скоро
исчезающая. Посему я поражал через пророков и бил их словами уст моих..."
Он застонал. И еще крепче прильнул лбом к деревянной решетке, не замечая,
что бедняки отодвигаются от него и жмутся по углам притвора, как будто им
не дозволено быть вблизи этого вельможи, хотя они и не знают, что он брат
французского короля. Впрочем, этот королевский брат теперь попросту
беглец. И он снова застонал. "Господи, господи, прости нам, если вера наша
была недолговечней утренней росы... но разве не восстановили мы твои
алтари, не вернули статуи святых в опустевшие ниши на перекрестках и в
заброшенные придорожные часовни? А ты попускаешь нечестивца взять над нами
верх.
   Ты призываешь в мстители того, кто посмел свергнуть первосвященника в
Риме... и нынче, в день своего распятия, неужто не видишь ты, как
распинают нас? Прости мне, господи, я тут укоряю тебя, а между тем уже
воздвигают крест и слышно, как молоток вколачивает гвозди..." И он
вполголоса повторил начальные строки страстей господних по Иоанну: "Сказав
сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в
который вошел Сам и ученики Его; знал же это место и Иуда, предатель
Его..." И он, холодея от ужаса, представил себе кавалеристов Эксельманса.
Знают ли и они это место? Где же Кедрон и где выйдут за него сыны
французского королевского дома? Господи, господи, прости мне, что я
сравниваю несравнимое, то, что даже сравнивать-кощунство...
   Черные мушкетеры и гвардейцы конвоя со своими конями расположились на
обеих площадях огромным лагерем, раскинувшимся куда шире, чем
происходившие здесь ярмарки. Они поили своих лошадей, что совсем не сложно
в Лиллере, где повсюду бьют ключи и почти при каждом доме есть колодец.
Местные жители гордились этим и с презрением говорили, что в Бетюне для
питья употребляют воду из цистерн... Один из каждого десятка кавалеристов
стерег напоенных коней, а остальные девять шли в трактир, в кабач-си, в
частные дома, куда зазывали их обитатели, предлагая подкрепиться. Да,
здешние жители питали явную слабость к королевской гвардии, сохранив
недобрую память о тех временах, когда город был фактически оккупирован
императорскими солдатами, посланными искоренять мятежный дух,
господствовавший среди местной молодежи. Таким образом, кабачок напротив
церкви божьей матери "Утоли моя печали" был полон гвардейцев конвоя и
мушкетеров, когда туда явился его высочество герцог Беррийский со своими
двумя провожатыми.
   Его узнали и почтительно расступились, чтобы освободить ему место.
Только один гвардеец из Швейцарской сотни стоял спиной к вошедшим и,
жестикулируя, что-то возбужденно говорил усатому, небритому и неопрятного
вида мужчине в русской шапке со спущенными ушами и в рваном тулупе
нараспашку, под которым надет был какой-то странный балахон, а из прорех в
залоснившейся овчине торчали клочья грязной шерсти. Его высочество
собрался было одернуть наглеца, когда тот обернулся, и герцог узнал своего
сверстника, господина де Монбрэн, которого не раз приглашал с собой на
охоту, потому что у Монбрэна была недурненькая кузина.
   - Какого черта вы тут делаете, Монбрэн? - воскликнул он. - И в такой
компании?
   В самом деле, собеседник Монбрэна был либо бродяга, либо разбойник.
Отдав честь его высочеству, Монбрэн поспешил объяснить, что его так
заинтересовало. Этот старик-"старик"
   усмехнулся довольно дерзко: видно, не понял, кто перед ним, - итак,
этот старик только что приехал из Лилля с фургоном глиняной посуды и
рассказывает, будто тамошний гарнизон взбунтовался, нацепил трехцветные
кокарды, и народ примкнул к солдатам. Герцога взорвало от таких вестей;
накинувшись на пришельца, он стал трясти его за отвороты тулупа,
выкрикивая:
   - Лжешь, бессовестно лжешь, мужлан!
   Высокомерным и резким движением мужлан попытался высвободиться, но тут
Монбрэн поторопился объяснить ему, кто такой его высочество, что не
произвело на него большого впечатления, однако удержало от дальнейших
вполне естественных, но неуместных жестов. Глядя прямо в глаза принцу, он
сказал охрипшим от усталости и недосыпа голосом:
   - Ваше высочество, я только отвечал на вопросы этого господина,
который, по-видимому, состоит в ваших друзьях.
   Какова наглость! Нантуйе шагнул вперед-необходимо арестовать, допросить
этого негодяя, дознаться, кто он... Стоявшие вокруг гвардейцы угрожающе
надвинулись. Но герцог внезапно проявил широту души, что бывало ему
свойственно, когда он успевал поразмыслить.
   - Не троньте! - сказал он, жестом отстраняя всех. - Я сам его допрошу.
- И обратился к странному оборванцу:-Послушайте, приятель! Прежде всего,
кто вы? Можно ли вам верить?
   Вопрошаемый стоял скрестив на груди руки. Наконец он опустил их и
ответил:
   - Я не требую от вас доверия, ваше высочество. Хотите верьте мне,
хотите нет: лилльский гарнизон нацепил трехцветные кокарды, и я уверен,
что в этом городе найдутся тысячи людей, которые не могут без ярости
говорить о вступлении королевской гвардии в Лилль... Я слышал, как один
кирасир грозился, что, если гвардейцы посмеют подойти к городским воротам,
их впустят и тут же всех перебьют.
   Вразрез со своим внешним обликом, незнакомец держался так надменно и в
речи употреблял такие несвойственные простонародью обороты, что герцог
Беррийский решил изменить тактику.
   - Я оказываю вам честь, сударь, спрашивая, как ваше имя и откуда вы
явились, - произнес он все еще величественно, но значительно сбавив тон.
   Загадочное выражение мелькнуло на лице незнакомца.
   - Имя мое, без сомнения, ничего не скажет вашему высочеству... А вот
явился я... из Сибири... Из крепости Петропавловск на Ишиме.
   Не успел герцог Беррийский по своему обыкновению возопить, что он,
значит, из шайки бонапартовских разбойников, как один из вновь пришедших,
презрев этикет, таким изумленным тоном воскликнул: "Петропавловск!" - что
все взгляды обратились к нему.
   Это был маркиз де Ту стен, он узнал о прибытии королевской конницы и
отправился на поиски Монбрэна, а название далекой крепости воскресило в
его памяти давно прошедшие времена, конец прошлого века, когда император
Павел I сослал его туда вместе с дядей, господином де Вьомениль. Все это
он поспешил изложить его высочеству в свое оправдание. И сразу же это
словно бы подтвердило правоту слов незнакомца. Раз существует какой-то
Петропавловск, раз господин де Тустеп свидетельствует о наличии в туманных
далях этого самого Петропавловска, где маршал де Вьоменяль обретался в
1798 году, значит, стоит приклонить слух к речам загадочного пришельца и
даже в известной степени придать им веру... Пожалуй, следует отвести его к
графу Артуа... И уж во всяком случае, позаботиться, чтобы он не
разглагольствовал о таких важных делах перед войсками.
   - Господа! - воскликнул герцог Беррииский и сделал паузу, поводя во все
стороны своей массивной, ушедшей в воротник головой и окидывая ирису
тствуюгцих испытующим взором выпученных глаз. - Кто здесь за начальника';'
- И, увидев у большинства из окружающих зеленые кокарды,
добавил: - Очевидно, это солдаты герцога Граммона. Где ваш командир,
господа?
   Кто-то из толпы ринулся к двери, словно тот, кого звали, был в двух
шагах; и правда, требуемый офицер, как по волшебству, показался на
пороге-он прибежал прямо с улицы, его нашли возле часовни, где он
дожидался графа Артуа, погруженного в благочестивое раздумье.
   - А, это вы, де Рейзе? - сказал герцог. - Препроводите этого человека в
трактир, пусть мой отец...
   На лице человека в тулупе выразилось изумление, впрочем сразу же
подавленное.
   - Я пойду сам, ваше высочество, - шагнув к двери, промолвил он с
притворным почтением, которому противоречили сверкнувшие глаза, -
провожать меня незачем. Ведь это трактир на соседней площади?
   Все расступились перед ним. Герцог, не прекословя, крикнул ему вдогонку:
   - Вы так и не назвали себя? Кто же вы?
   - Я майор второго гусарского полка Симон Ришар, - ответил незнакомец. -
Только, господин де Рейзе-если я верно расслышал ваше имя, - сделайте
милость, не прикасайтесь ко мне. Я не выношу панибратства... - И он резким
движением сбросил руку, которую Тони положил ему на плечо.
   Допросив возвращавшегося из плена майора и оставшись в трактире одни,
граф Артуа, его сын и маршал Мармон растерянно переглянулись. Верность
показаний не подлежала сомнению, слишком уж подробно передана каждая
мелочь, да и о самом рассказчике явно нельзя судить по одежде. Как же быть?
   Продолжать двигаться на Лилль, рискуя столкнуться с бандой мятежных
солдат, численно превосходящей ту часть королевской гвардии, какая
сопровождает их и не насчитывает даже полутора тысяч человек?.. Разумнее
всего свернуть на Бетюн, хотя бы уж для того, чтобы отдать распоряжение
остающимся, когорых никоим образом нельзя увести с собой. А вдобавок
поклажа, кареты, лошади! По правде сказать, богатства графа Артуа
находились при нем. недаром вся его карета была загромождена бочонками. Ибо
сам-то он катил в карего. И лишь время от времени приказывал подать
верховую лошадь, чтобы поразмяться и показать себя войску. Так иди иначе, в
Бетюне легче будет разобраться, как обстоят дела. Возможно, в Бетюн пришли
вести от его величества? Вот и этом граф сомневался. Словом, какое
расстояние до Бетюна? Немногим больше грех миль... Верхом гуда можно
добраться к десяти. Будет время поразмыслить.
   Пожалуй, имеет смысл послать и Лилль небольшой аваш-ард...
или уж явиться гуда с артиллерией Мортсмара... А вдруг король еще там?
Правда, этот самый майор Ришар считает, что король уехал. Но ведь он
руководствуется базарными слухами. Сам-то он не видел, что называется,
воочию не видел, как его величество через потерну выбирается из города. Он
что-то такое слышал якобы or очевидцев... а те, возможно, принимали
желаемое за действительное.
   - Может статься, король выехал на прогулку?
   - Вы попросту глупы, любезный сын. Хорошее время для прогулок!
   - Ну, тогда король мог наведаться в другой гарнизон в тайной надежде
найти там поддержку прочив бунтовщиковкирасир...
   - Между нами, не понимаю я Мортье. Что же он, в самом деле, не способен
поддержать дисциплину во вверенных ему частях? Ну а если его величество
все-таки уехал... так куда, спрашивается, он уехал из Лилля? Сами же вы,
господин маршал, нынче утром говорили, что трудно придумать лучшее место,
где бы можно было выждать, пока подойдут союзнические войска.
   Ведь только один этот майор утверждает, будго Людовик XVIII уехал. А
сказать, куда уехал, он не мог, вероятно, он и вообще ничего толком не
знает...
   - Так или иначе, ни слова никому. Чем можно мотивировать отмену
приказа, когда, как на грех, только что по всем частям разослано
распоряжение следовать на Лилль и точно расписаны все этапы?
   - Экая важность, попросту изменим направление, а если кто и удивится,
беда не велика, благо перед выездом из Сен-Поля войсковым частям
предусмотрительно было дано понять, что их ведут в Бетюн на соединение с
Лористоном и Ларошжакленом... и насчет разговоров в кабачке тоже незачем
беспокоиться, еще неизвестно, что все эти гвардейцы расслышали, что поняли
и, наконец, чему поверили... Вот что-мне пришла хорошая мысль, - сколько
ни думай, лучше не придумаешь. Надо под каким-нибудь предлогом вызвать
господина де Рейзе и вскользь, как бы доверительно, однако не настаивая на
соблюдении тайны, сообщить ему, что перемена маршрута вызвана полученным
от короля посланием-это вполне правдоподобно, уже столько времени от него
ни звука... да, так его величество будто бы выражает желание, чтобы
гвардия направилась не прямо в Лилль... Таково, мол, его желание... а раз
в таком духе высказывается его величество... что ж, пусть лучше критикуют
распоряжения его величества, чем наши, ведь командует-то здесь кто? Не кто
иной, как вы, господин маршал. От моего имени, но, безусловно, вы.
   Итак, пора трубить сбор.
   - Что ж вы не отдаете распоряжений, господин маршал? Ну вот, отлично.
   Граф Артуа расположился в своей зеленой берлине. Арман де Полиньяк
подхватил бочонок, скатившийся с сиденья, и поставил возле себя. Франсуа
д'Экар уселся напротив.
   Когда человек в тулупе увидел, что кавалеристы садятся в седло, он
усмехнулся и что-то буркнул сквозь зубы. А затем отправился в сарай к
гончару, куда поставил отдыхать Буланого.
   Уши его меховой шапки подпрыгивали на ходу. Теперь майор Симон Ришар
был в себе уверен. Он мог спокойно возвратиться в долину Соммы. И даже
снова стать там графом Оливье. Ибо он взглянул в лицо генерал-майору
Антуану де Рейзе и ощутил руку этого самого Тони на своем плече без
малейшей дрожи, без желания накинуться на него и убить... зверски убить
собственными руками.
   Значит, отныне ничего невозможного нет.
   "А как же Бланш, хотелось бы мне знать-неужто она тоже изменилась,
отяжелела, расплылась? Сколько ж ей теперь лет? В тысяча восемьсот втором
году ей минуло восемнадцать. Ну да, она родилась в восемьдесят четвертом.
Восемнадцать и тринадцать... Невообразимо! Тридцать один год! Уже вполне
зрелая женщина..." Раз он мог хладнокровно смотреть на Тони, на его
двойной подбородок, на гусиные лапки у глаз, Бланш и подавно покажется ему
чужой. "Тридцать один год... На Ишиме женщины в этом возрасте уже совсем
старухи... О наших детях я не говорю. Ведь я их даже не знал".
   - Я внимательно слушал вас. Вчера вечером вы открыли мне глаза на то,
без чего я не мог до конца понять речи, которые произносились в Пуа, -
сказал Теодор приютившему его майору. - Но это мало чем мне помогло, я
по-прежнему не знаю, на чью же сторону встать.
   После прогулки по городу они уселись под навесом офицерской кофейни
возле башни, в непосредственно примыкающем к ней здании. Перед ними как на
ладони лежала Главная площадь, где расположились лагерем гвардейцы конвоя,
королевские кирасиры, Швейцарская сотня... Мушкетеры в это утро несли
сторожевую службу на крепостных стенах и у городских ворот. Перед ратушей
были выставлены две пушки, их окружали гренадеры.
   Неразбериха царила полная, тут же толклись местные жители и стояли
кареты, которые пришлось бросить, так как в Бетюне все ворота были
заперты. На длинных дрогах, тащившихся в обозе от самого Бовэ, спали,
подостлав солому, недавно подошедшие волонтеры, а из окон понуро свисали
белые, в дождевых потеках знамена. С половины девятого утра из Сен-Поля
начали прибывать пешие беженцы, но в городские ворота их впускали только
после долгих уговоров. Бетюнские ребятишки вприпрыжку, с гиканьем бежали
рядом с обозом, провожали солдат, как на праздник, скакали на одной ножке,
играли в чехарду.
   - Если бы выбор был только между Наполеоном и Людовиком Восемнадцатым,
- говорил мушкетер, - возможно, на мое решение повлияло бы уже одно то,
что король бежит, а на стороне Бонапарта армия... Однако теперь мне ясно,
что есть и третья сила. Но вот что нелепее всего: вы мне ее открыли, но вы
сами не можете доказать, что более в интересах этой третьей силы, буде мне
вздумалось бы примкнуть к ней. Ведь вы не в состоянии ответить на первый
же вопрос, на вопрос, который поставил передо мной этот болван Удето, -
зачем императору понадобилось, призвав Карно к власти, осчастливить его
графским титулом?
   Майор покуривал трубку и пожимал плечами. Разве в этом суть? Прикажете
из-за этого меньше верить Карно-человеку, который ни разу не изменил
республиканским идеалам? Ведь его присутствие подле императора знаменует
союз армии и народа, а это главное.
   - По словам Удето, Наполеон тем самым показывает, что ему не угодно
быть императором черни... Удето смотрит на все глазами своей касты. Ну а
я... Из того, что вы говорили, я твердо понял одно: Франция может дать
отпор аристократам и союзникам, отечественным заговорщикам и иностранным
армиям, только если народ будет вооружен. Вряд ли Наполеон решится на это.
   Неужто вы не понимаете, что и он в свою очередь дарует стране хартию,
только назовет ее конституцией, а дальше что? Дальше все пойдет
по-прежнему-дворцы, празднества... А народ попрежнему будет поды