о Давида...
   сейчас у Давида занимается сестра Александра-Натали, герцогиня Муши...
так вот тогда он увлекался опасными идеями и вступил в группу
необыкновенных людей, их звали "Равными", да-да, дорогой мой, вы. должно
быть. помните имена Дарте, Бабефа? Бывают вот такие апокалипсические, как
сейчас, минуты. и тогда доверяешь первому встречному самое свое заветное.
   Итак. сему Лаборду, бывшему бабувисту, ныне. в вербное воскресенье 1815
года, поручили охранять королевскую особу.
   Правда и то, что сестра его приходится невесткой князю Пуа, командиру
национальных гвардейцев, приданных королевской гвардии. Совсем недавно
генерал Дессоль назначил Лаборда начальником охраны, и сейчас Александр
возвращался во дворец для обхода караулов, которые он поставил еще в
полдень.
   Александр вежливо козырнул в ответ на приветствие полковника, в котором
он в первую минуту не призма-;! Фцвье. а затем приблизился к нему и
произнес, понизив голос:
   - Дорогой друг, мне хотелось бы поговорить с вами...
   Откровенно говоря, "дорогой друг^ не так-то уж обрадовался этой
новоявленной дружбе, но как было отказать? Они поднялись во второй этаж.
Пост Национальной гвардии, как наиболее важный во дворце, разместили в
одном из покоев королевской фамилии, и странно было видеть прихожую и
столовую ее высочества герцогини Ангулемской, находившейся сейчас в Бордо,
'забитую людьми-сюда согнали человек пятьдесят в форме Национальной
гвардии: гетры, белые штаны, перекрещенная портупея с прицепленной к ней
короткой шпагой и лядункой; кто в медвежьей шапке, кто вовсе без головного
убора, кто стоит, кто сидит на любом предмете, который можно превратить в
сиденье, вокруг стола и маленького столика для посуды, кто вертит в
эгальцах самокрутку, кто дымит трубкой-все в самых вольных позах, однако
при появлении офицеров солдаты вскочили. Лаборд сказал им что-то, и они
ответили криком: "Да здравствует король!" И по говору их слышно было, что
все они из простонародья. Большинство небриты.
   - Это гренадеры Одиннадцатого и Двенадцатого легионов, - шепнул Лаборд
на ухо Фавье. - Выбор пал на них потому, что тамошние командиры-люди
вполне надежные.
   У командиров был суетливо заискивающий вид, как у мелких чиновников при
появлении начальства.
   - Мне сделали выговор, - все тем же полушепотом продолжал Александр, -
за то, что в карауле у Пон-Турнана у меня были люди из Сент-Антуанского
предместья. Как вам это понравится...
   Это подразделение Третьего легиона, а легионом больше года командует
знаменитый Ришар-Ленуар-говорят, он тесть брата Лабедуайера, что вполне
вероятно Но подумайте только сами:
   здесь, во дворце, и как раз в окружении графа Артуа. есть люди
буквально неисправимые. Надо все-таки доверять парижскому народу:
предместье, о котором они говорят, я. слава богу, знаю.
   Эти национальные гвардейцы готовы лечь костьми за королевский дом-вот и
все. Что касается Ришар-Ленуара, король не пожелал его сместить: ведь он
сделал для блага королевства куда больше, чем все наши ультрароялисты,
вместе взятые! А что до Лабедуайера, он родня Шарля де Дама, командира
легкой кавалерии. Пусть нас не учат, дурачье этакое! - Он отвел полковника
в сторону. - Я хотел вас вот о чем спросить... Мне известно, что план
обороны Лувра разработан не без вашего участия... мы тоже приняли свои
меры: удвоили караулы у Пон-Турнана, в картинную галерею нагнали без счета
солдат, а внутренняя охрана готова в любую минуту к отходу и прикрытию
королевской особы... Но все-таки душа болит за искусство. Вы представляете
себе, а вдруг повредят "Брак в Кане Галилеяской"? Но что поделаешь?
   Скажите-ка, вы ведь идете от господина де Блакас? К этому спесивцу
нынче и не подступишься, но не за него же мы, в самом деле, идем в бой...
Так вот, мне кажется, что в первоначальные планы внесены кое-какие
изменения. Известно, что сам де Блакас уже отправил свою супругу и,
говорят, заодно целую повозку с медалями-он, видите ли, коллекционирует
медали! А дамы Дюра, де Лаферронэ, де Жокур, княгини Ваграмская и Талейран
вообще покинули пределы Франции! Да и наше присутствие в этих покоях лишь
подчеркивает отсутствие ее королевского высочества... Мои парижские друзья
сообщили мне...
   К чему он клонит? В кулуарах дворца шептались, что раз король не
является на Марсово поле, значит, он готовится улизнуть среди бела дня...
Господин де Витроль говорит, что солнцу вовсе не так уж необходимо
присутствовать при этом позоре...
   Фавье повернул свою массивную голову к начальнику охраны и прочел на
его физиономии выражение злорадного беспокойствавпрочем, и на лицах всех
визитеров, толпившихся в королевской приемной, застыло то же выражение. И
тот и другие взвешивали шансы Людовика XVIII. Сколько среди них уже
готовятся провозгласить: "Да здравствует император!" Черт побери, в 18S4
году мы видели обратную картину.
   - Вот что, граф, ваше сиятельство, - сказал Фавье, но своему
обыкновению называя полным титулом людей старою режима, и в этом
чувствовалась известная нарочитость, - могу сообщить вам, что его
величество проведет смотр "белых" и "алых" рот на Марсовом поле через
полчаса или через три четверти часа...
   Казалось, это известие успокоило бывшего бабувиста. Он осведомился,
успел ли позавтракать полковник: дело в том, что у караула есть кое-какие
припасы и они охотно поделятся с дорогим гостем. И здесь, в покоях
герцогини Ангулемской, тоже несло обжоркой. Фавье поблагодарил и
отказался. Его ждут в Военном училище.
   Выбраться наружу оказалось труднее, чем при первом посещении дворца:
вся лестница была забита древними старцами, которые явились предложить
свои услуги королю и имели просто маскарадный вид в допотопных доспехах,
извлеченных на свет божий из недр гардеробов. Глядя на дряхлого майора в
белом мундире с небесно-голубыми отворотами и предлинной шпагой,
подвешенной по английской моде на двух шелковых шнурах, можно было
подумать, что перед вами участник битвы при Фонтенуа. А из какого
шутовского хоровода мертвых притащился этот рыцарь в малиновом мундире под
серым плащом, в коротких сапожках, из которых торчали острые коленки,
обтянутые лосинами. Вокруг слышались довольно бесцеремонные смешки, а
Бурьеновы соглядатаи подталкивали друг друга локтем и делали не очень-то
лестные замечания по адресу этих чучел. Фавье врезался в эту толпу, как
корабль, появившийся на реке, забитой дремлющими рыбачьими суденышками. Он
был на две головы выше любого из этих просителей, от которых разило
чесноком и пивом-дарами какой-то оборотистой матроны, которая пробралась к
парадной лестнице и торговала гам улитками, распространявшими зловоние.
Незаметно, бочком, сюда проскользнули и нищие калеки: один старался
привлечь внимание видом своей культи, другой, слепец, еле поспевал за
тащившей его собакой.
   Набережная заполнилась людьми, небо внезапно просветлело, и гвардейцы,
охранявшие подступы к дверям Павильона Флоры, теперь уже с трудом
сдерживали напор толпы. Лихорадочное беспокойство охватывало парижан,
видевших, что королевские кареты дежурят у дворца; попробуй убедить этих
людей, что кареты дожидаются Людовика со свитой, поскольку король изволит
делать смотр собственной его величества гвардии, - никто не верил! Девицы
выспрашивали у кучеров, куда им приказано ехать. Слышались названия
Ла-Рошели и Булони. Парижане не замечали вновь начавшегося дождя: должно
быть, уже притерпелись. Хотя весна стояла у порога, женщины не решались
надеть соломенные шляпки. Уж очень переменчивый выдался март.
   Однако они щеголяли в светлых платьях и мантильях, где преобладали
желто-зеленые тона, а шляпки из гроденапля были нежно-изумрудные, как
первые весенние почки. По тротуарам двигались целые семьи, и степенные
обыватели старались отвести своих супруг и дочек подальше от слишком
острых на язык солдат; ребятишки сновали под ногами у взрослых, шарлатаны
и торговцы предлагали дамам притирания и румяна. Было достаточно холодно,
дабы модницы могли покрасоваться в мехах, но среди этих щеголих то и дело
попадались девицы, имевшие неосторожность нарядиться в легкие перкалевые
платьица, и носы их лиловели совсем под стать фиолетовым лентам, которыми
в ту пору, следуя моде, убирали желтые платья. Через толпу пробирались
бойкие молодые люди, не менее опасные для мужей, чем военные, - кто в
высоких сапожках, кто в чулках и туфлях, но все в одинаковых триковых
панталонах, столь откровенно облегающих формы, что молодым девицам было
лучше вовсе не подымать глаз, особенно если такому моднику приходило в
голову нацепить панталоны из телесно-розовой вигони, хотя и кашемир мало
чем отличался в этом отношении от вязаных тканей.
   Фавье поставил свою лошадь в конюшне по ту сторону площади Карусель,
прошел под аркой, где расположились кавалеристы, и выбрался на огромную
замощенную площадьлежавшую между Триумфальной аркой и полуразрушенным
кварталом, - где стояла часовня Дуайенне и старинный особняк Лонгвилей,
уже давно лишившийся крыши. Эти руины под самым носом королей Франции не
переставали удивлять иностранцев.
   Улицы, начинавшиеся у Пале-Ройяля или поблизости от него и выводившие
окольным путем к большой галерее музея, отделяли Тюильри от старого Лувра,
еле различимого за лачугами, сараями, нищенскими домишками; отсюда
десятого августа народ пошел на Тюильрийский дворец, и, хотя Наполеон,
которому требовалось для разгона свободное пространство, велел снести ряд
сооружений до того, как сюда нахлынула чернь, все же за улицей Сен-Никэз,
где взорвалась знаменитая адская машина, остался в неприкосновенности
целый квартал, и в этом причудливом квартале старьевщиков, куртизанок и
челяди сегодня слышался не совсем уместный гомон, ибо в кофейнях и
ресторациях посетители уже сильно навеселе распевали во всю глотку песенки
Беранже и "Мы на страже Империи!".
   Конюшни с гладким фасадом и сдвоенными колоннами стояли как раз
напротив моста Святых-Отцов как некий обломок общественного здания,
затерявшегося волей судеб среди нагромождения высоких домов, принадлежащих
частным владельцам, и, так как вслед за последней парой колонн шла
полуразрушенная стена, казалось, что перед вами декоративный цоколь.
Впереди, как солдат, вышедший из рядов, вздымался огромный шестиэтажный
куб, с кофейней в нижнем этаже, а на антресолях одиноко расположилась
"Нантская гостиница", здесь обычно останавливались почтовые кареты, что
лишь усугубляло впечатление общего беспорядка; но в тот день у гостиницы
грудами валялись тюки, лошадей не было ни одной-их разобрали с бою
беглецы, а за почтой, как и за посылками, никто и не являлся. Здесь было
не так людно, к тому же из кофейни доносились звуки музыки, и прохожие с
улицы заглядывали в окна. Среди туч образовался широкий бледный просвет,
обманчиво напоминавший солнце.
   Внезапно Фавье вздрогнул всем телом. Навстречу ему шла пара, кавалер с
дамой, надо прямо сказать, мало подходившие друг другу; и при виде этой
пары сердце заколотилось у него в груди. Причиной тому был не мужчина,
неизвестный ему, одетый не без изысканности, с тросточкой в руке и в
дорожном плаще; он, видимо, носил парик, и этот парик, очки, а также
мышиносерая фетровая шляпа не позволяли судить о личности незнакомца. Одну
руку, согнутую калачиком, он подставил даме, просунувшей под его локоть
только самые кончики пальцев, а в другой держал за ручку ребенка, девочку
лет четырех-пяти. Нет, это немыслимо! Конечно, полковник обознался. Ведь
он был как одержимый, ему повсюду мерещился милый силуэт. Впрочем, он ни
разу не видел ее в этой серой бархатной шляпке с аграфом на боку,
украшенной перьями и пышным бантом, из-под которого спускались ленты,
завязанные под подбородком, а край шляпки был оторочен гофрированными
блондами, ни разу не видел и в этом куньем палантине, подбитом лиловым
шелком, накинутом на мериносовое платье с бархатной отделкой того же
цвета, что и шляпка. Пусть он почти не разглядел ее лица, зато он сразу
признал девочку в черном жакетике и коротенькой белой юбочке-тут уж не
могло быть ошибки. Эта девочка с длинными черными волосами, распущенными
по плечам, и с крупными локонами, начесанными на уши, была живым
воплощением того полутраура, который им предстояло снять только двадцать
третьего мая. Она казалась, пожалуй, слишком полненькой для своих лет, во
взгляде ее было что-то страдальческое. Хотя полковник Фавье сначала
подошел к крошке Гортензии, но про себя он подумал: "Как попала сюда наша
Мария Ангелица?" Он поднял на нее глаза, даже не взглянув на ее спутника.
   - Бог мои, сударыня, вы здесь? В такой день? Так ли уж это благоразумно
с вашей стороны?
   Дама подала ему ручку, облитую перчаткой, и в ту же минуту
почувствовала, что рука, на которую она опиралась, уже не поддерживает ее.
Спутник ее деликатно отступил на несколько шагов. Дама улыбнулась, показав
ровные маленькие зубки.
   Черные волосы падали прихотливой челкой из-под выступавшего углом края
шляпки. В двадцать семь лет-ее выдали замуж четырнадцати-она была во всем
блеске женственности. Она снова улыбнулась склонившемуся к ней гиганту и
произнесла:
   - Шарль,, друг мой дорогой, до чего же я счастлива вас видеть, даже
странно...
   Всякий раз, при каждой встрече он открывал ее заново: так нынче он
впервые, казалось ему, заметил изящество ее тоненького прямого носика с
раздувающимися ноздрями. И его пронзил ее певучий голос, произносивший
слова с легким испанским акцентом, от которого ее не сумели отучить даже в
пансионе госпожи Кампан.
   Он повторил:
   - Вы поступаете весьма неосмотрительно, сударыня, вас могут узнать...
   Она засмеялась в ответ, взмахнув рукой таким жестом, словно трясла
браслетами.
   - Что ж тут такого? Пусть узнают!
   Но он ответил все так же серьезно:
   - Политические страсти сейчас разгорелись, во дворе Лувра полным-полно
людей из тайной, полиции; вообразите, что ктонибудь из них захочет
выслужиться и заявит, что он сам застиг герцогиню Фриульскую за весьма
странным разговором... Я слышал в Тюильри всего три дня назад ваше имя в
устах одного из доброхотов, которые, к сожалению, вечно вьются вокруг
принцев.
   - Ну и что же сказал ваш доброхот? - спросила герцогиня.
   - Достаточно того, что он произнес ваше имя в связи с именем госпожи де
Сен-Лэ...
   - Велика беда! Всем известно, что мы с Гортензией подруги и она даже
крестила мою дочку.
   - Но сейчас, сударыня, могут вспомнить, что она была королевой... и
когда Буонапарте уже в Фонтенбло...
   - Так, значит, вы думаете, что он еще только в Фонтенбло?
   Вот поэтому-то мне и не терпелось пойти посмотреть, что делается в
Тюильри. Господин де Лилль по-прежнему еще сидит на троне и рассказывает
своим министрам сальные анекдоты?
   - Его величество, сударыня, скоро будет производить смотр войскам, а я
солдат... но, молю вас, будьте осторожны, следите за своими словами, умы
сейчас слишком возбуждены...
   - Ни за какие сокровища мира, Шарль, я не пропущу этого зрелища! Ведь я
смотрю не только за себя, но и за Дюрока. Будь он жив, он сегодня был бы
не на площади Карусель, а там, на дороге в Фонтенбло...
   От нее Фавье мог принять любое. Но только не то, что последовало вслед
за этим.
   - Если уж говорить о неосторожности, - добавила она, слегка
повернувшись к старику, скромно отошедшему в сторону в первый момент их
встречи, - господин Фуше охраняет меня...
   Услышал ли ее слова человек в дорожном плаще? Он поправил очки, будто
старался скрыть глаза за их стеклами. Фуше! Значит, вот этот худощавый,
чуточку согбенный господин, столь старорежимный с виду, значит, он и есть
Фуше? Фуше, которою хотел арестовать Бурьен и который сумел ускользнуть из
рук- полиции...
   Уж не потеряла ли рассудок Мария де лос Анхелсс?
   - Не думаю, - сказал он, - чтобы воздух Тюильри был особенно
благоприятен для герцога Отрантского...
   Так как при последних словах полковник слегка повысил голос, старик
вежливо поклонился и, приблизившись к говорившему, произнес:
   - Отчасти это зависит от барона Фавье и от того, какое употребление он
изволит сделать из моего имени...
   Он выпрямил сутулую спину, и тут только Фавье заметил, что Фуше с
умыслом разыгрывает роль старика и что на самом деле выглядит он
значительно моложе, чем при первом взгляде. В 1815 году Фуше было
пятьдесят два года, но какая-то юношеская живость все еще сохранялась в
его движениях.
   Шарль не без презрения взглянул на Фуше сверху вниз:
   - Вам нечего бояться, сударь, хотя бы потому, что ваше имя,
произнесенное этими устами, стало тем самым для меня священным...
   Он склонился перед герцогиней, кровь гудела в ушах. Он взял на руки
дочь Дюрока и приподнял ее.
   - Малютка, - сказал он, - в тебе я вижу твоего отца и твою мать, их
неразрывно слитый образ... да будет жизнь твоя легка!
   Он произнес эти слова столь несвойственным ему торжественным тоном, что
герцогиня выхватила из его рук дочку и прижала к себе. Она потеряла сына,
своего первенца, и жила в непрерывной тревоге за эту болезненную девчушку.
   - Да хранит вас бог, Шарль, дорогой, - сказала она тихо, чтобы Фуше не
расслышал, - какой бы путь вы себе ни избрали!
   Когда Фавье выехал из конюшни на своем рысаке, он не нашел уже на
площади Марии де лос Анхелес. Он дал хлыста коню и скрылся в воротах
справа от моста.
   Как бы тщательно маршал Макдональд, герцог Тарентский, ни обряжался по
приказу короля в штатское платье-черный фрак без карманов, оливковые
панталоны, рыжие ботинки, даже взял в руки складную трость-зонтик, а на
голову надел цилиндр, - все равно в нем чувствовалась военная косточка.
Правда, он раздобрел, и курносый нос, задорно торчавший посреди широкой
костистой физиономии и придававший ему в прежние годы ухарски отважный
вид, выглядел теперь совсем иначе среди складок нездорового жира,
появившегося к пятидесяти годам. Но, как и прежде, он безуспешно старался
обуздать белокурые волосы, слегка потемневшие с годами: они упорно падали
прямыми, хотя не столь густыми, как раньше, прядями. На худой конец он мог
сойти еще за банкира, но кто бы, подметив взгляд его карих глаз, слишком
легко принимавших восторженное выражение, решился доверить ему свои
капиталы?
   Ибо во всем его облике самым причудливым образом сочетались черты
авантюризма, роднившие между собой людей Империи-недаром же в двадцать
девять лет он был уже генералом, - и своего рода усталость горожанина,
более чем натуральное следствие бурно прожитой жизни, как, впрочем, и боль
в суставах, которая особенно мучила его при этих бесконечных дождях.
   - Ну и погодка, чисто брюмеровская, - буркнул он и взглянул в окно на
совсем еще голые ветви.
   Он вспомнил утро VIII года, Версаль, он шел тогда под проливным дождем
закрывать клуб якобинцев, в то время как его соратник поставил все на
карту в Сен-Клу. С давних пор он был другом Жозефины, своим человеком на
улице Шантрен. С тех пор прошло шестнадцать лет. даже меньше... прошла
целая вечность, целая шквальная жизнь, и вот теперь его дожидается король
Франции.
   Да, король приказал ему явиться во дворец пешком и в штатском платье,
дабы не привлекать ничьего внимания. Похоже, что Людовик оказывает ему
такое доверие именно потому, что мало его знает. Герцог Тарентский прибыл
в Париж всего шесть дней назад, даже пять с половиной. Первые их
прошлогодние встречи оставили у него скорее дурной осадок. Людовик XVIII
недолюбливал маршала за то, что тот слишком всерьез принимал его
либерализм: к тому же резкий характер Жак-Этьена и сейчас сослужил ему
плохую службу в отношениях с новым государем, равно как и прежде в
отношениях с императором; до его отъезда в свой округ ничто не предвещало
внезапного монаршего благоволения-скорее уж наоборот. С лета 1814 года он
жил в Бурже, центре военного округа, где была расквартирована его дивизия,
или в своем поместье Курсель, в двух шагах от Буржа: в начале марта его
отозвали в Ним, но. так и не дав добраться до новой резиденции, завернули
с полдорог