дала вам платье Фреда... Только мой братец вам по плечо! Его куртка на вас
даже не сошлась бы... - В ее словах слышится восхищение этим рослым
красавцем, этим "хватом", как говорят здесь. И вместе с тем слова служат
ей, чтобы скрыть какие-то свои мысли. Теодор это чувствует.
   Девушка явно встревожена.
   - Что с вами, мадемуазель? Вы говорите одно, а думаете совсем другое.
   Ей было неприятно, что он разгадал ее настроение.
   - Ничего, ничего, папе что-то неможется. Он просил не говорить вам.
   - Однако же мне нужно с ним побеседовать.
   - Не знаю, можно ли, - сказала она, - во всяком случае, недолго, его
нельзя утомлять...
   Когда вокруг совершаются события такого размаха, кажется, что ход
отдельных жизней приостановился, что в такой день ничего произойти не
может, а все-таки, оказывается, происходит.
   Должно быть, майор последнее время совсем не щадил себя.
   Правду сказать, он недомогал еще до поездки в Пуа. Но не обратил на это
внимания. Ни за какие блага не пропустил бы он ту встречу в лесу.
Возвращался он из Пуа через Дуллан и Сен-Поль. Верхом. А он уже отвык от
подобных путешествий.
   Что же с ним, собственно? Только что был врач и прописал лекарства,
отвары.
   Пока не увидишь человека в постели, его как следует не знаешь. Майор
приподнялся, опершись локтем на подушки. Да он же старик! Прежде всего,
без воротника видно, что шея уже дряблая. В комнате темновато, хотя на
дворе день; на ночном столике красного дерева в виде колонки оставлена
чашка с желто-зеленым снадобьем, тут же ложечка, к которой прилипло
немножко белого порошка...
   - От Фреда пришло письмо, - с бледной улыбкой произнес больной. -
Удачно я выбрал время, чтобы расклеиться, не правда ли? Сынок мои опять
поступил в армию...
   Как? Сюда доходят письма из Парижа? Каким путем? Да попросту
доставляются почтовым дилижансом. Сегодня утром его пропустили. Кто?
Солдаты Эксельманса?
   На губах майора промелькнула непонятная усмешка.
   - Солдаты Эксельманса? Нет никаких солдат Эксельманса... это все
россказни... я хотел сказать, что дилижанс пропустили часовые у Аррасских
ворот! Ведь осаждаете-то город вы сами...
   Старик заворочался на смятых простынях.
   - Лежи спокойно! - крикнула из соседней комнаты его жена Альдегонда:
она, по всей вероятности, увидела его в трюмо, единственном предмете
роскоши, оставшемся от их итальянского процветания. - Лежи спокойно,
Фредерик, доктор велел.
   Майор закашлялся и наморщил нос.
   - Если их слушать, этих лекарей...
   И он заговорил о сыне.
   Слушая его, Теодор думал о своем отце. От чего только господин Жерико
не оберегал его-от погоды, женщин, лошадей, приятелей, болезней, вина...
Не отец, а насадка. Этот же отец гордится своим отпрыском-тем, что он
сорвиголова, озорной мальчишка, которому море по колено, хотя он и ростом
невелик и довольно хлипкий. Еще в школе он дрался с балбесами вдвое выше
его и однажды явился домой весь в крови, ухо болтается, пришлось
зашивать...
   - Вы только подумайте, ему не было семнадцати, когда он схватился с
этими венграми... в Безансоне... впрочем, я заговариваюсь, я вам это
рассказывал уже три раза! Он настоящий патриот, .смею вас уверить. Вы бы
никакими силами не удержали его в Бетюне, когда пришла весть о высадке
Бонапарта. Он не мог оставаться в стороне... Видите ли, не вся нынешняя
молодежь похожа на тех юнцов, которые только и норовят улизнуть... разная
бывает молодежь... есть и такие юноши, как Фред...
   раньше их называли солдатами Второго года. Что ж, это неплохо-солдаты
Второго года! В наше время у молодежи были все основания для энтузиазма:
народ восстал, король в тюрьме, в воздухе носятся новые идеи. Нынешние
молодые люди слыли разочарованными, с узким кругозором-а вот подите же!
Стоит где-нибудь загореться пожару, подняться заварухе, и они уже тут как
тут, готовы ринуться в бой, - значит, должно быть в их душе что-то! Ведь в
событиях внешнего мира и в той жизни, какую для них создали, км трудно
позаимствовать пыл и жар... значит, все это идет изнутри, отсюда... - Он
ударил себя кулаком в грудь, тут же закашлялся и долго не мог отдышаться.
   - Вы не устали? - встревожился Теодор.
   - Нет-нет, что вы, - запротестовал он. - Я никогда не устаю говорить о
моем сыночке... Ведь из них, из этих птенцов, рождается будущее...
   Жерико спросил, как Фред... "Я говорю Фред, а сам даже не знаком с ним!
Ну, неважно". Так вот, как Фред относится к Наполеону? Неужели с
энтузиазмом? Его, Теодора, очень волнует, очень мучает, как это
молодежь-его собственное поколение и даже самые юные-может питать
восторженные чувства к возвращающемуся Бонапарту... То ли ей, молодежи,
все равно, Наполеон или кто другой? То ли это в противовес толстяку
Людовику? А то, может быть, как бывает с девушками, первая, которая
подвернется, - лучше всех. Майор сел в постели и поглядел на свои высохшие
руки.
   - Что я могу вам ответить? Откуда мне знать, что творится в голове у
Фреда? Но все это не так уж сложно. Возврат Наполеона означает уход
королевской клики. И я уже сколько бьюсь, объясняя вам, что император
будет тем, чем мы его сделаем.
   Он говорил это в Пуа и больше не повторил ни разу. Мысли его снова
унеслись к сыну.
   - Славный мальчик, ей-богу... В таких детях-надежда народа. Народ, у
которого такие сыны...
   - Вы не думаете, что все это у него именно от молодости, а повзрослеет
- образумится? - спросил Теодор.
   Майору трудно было дышать, и он только замахал рукой. А хотелось ему
сказать очень многое: что он полон веры в нынешнюю молодежь, что она даст
замечательных людей, что их руками будет обновлен мир, что вс„ это
упрямцы, храбрецы, они не бросят дела на полдороге, а начнут с того, на
чем остановилась Революция, и пойдут дальше... что в их руках знамя
Франции...
   Его выцветшие синие глаза были в красных точках, а зрачки лихорадочно
блестели. Он вспоминал разные историйки школьной жизни сына, его
великодушные поступки, его...
   - Фредерик. - мягко остановила мужа Альдегонда, - тебе нельзя так
утомляться. К тому же господин Теодор не знает нашего мальчика... он
подумает: родители всегда такие, в глазах отца... - и, обернувшись к
постояльцу, добавила:-Нет, он на самом деле хороший мальчик! - Затем
приложила палец к губам.
   Майор действительно задремал, рот приоткрылся, веки сомкнулись, пальцы
вытянулись на одеяле, морщинистые пальцы с утолщениями на суставах и
плоскими ногтями...
   Они на цыпочках вышли из комнаты.
   - Послушайте, господин Теодор, - сказала жена майора, - кажется, я могу
вам помочь... Катрин говорила мне... Словом, у нас есть родственник Машю,
кучер дилижанса... По-моему, он почти вашего роста... и надо полагать, у
него найдется какаянибудь старая одежда... Да бросьте! Я не допущу, чтобы
старьевщик обдирал вас!
   Глаза под опущенными веками в темных крапинках обращены к будущему, к
мечте, которую не вмещают слова. За песочным, в крупных цветах пологом
майор плывет по течению прихотливой волны. В глубь годов, которые ему не
суждено увидеть. Все морщинь!, проложенные на лице заботами прошлого,
складываются в таинственные письмена того будущего, ради которого он жил.
Отметинки на коже, шрам на нижней губе, щетина на не побритом нынче утром
подбородке, бородавка на конце правой брови, влажная ложбинка, идущая от
носа к усам, - вы рассказываете длинную, полную всяких перипетий историю
одной судьбы, подвергавшейся случайностям и неурядицам современной
истории, историю жизни майора Дежоржа, какой она представляется мне.
   Но эта приходящая к концу жизнь, словно долгая утомительная дорога, не
что иное, как зачин грядущего, тех упований, что завещаны ею, зачин другой
жизни, которая зарождается вновь, юная, трепетная, полная тех же иллюзий,
какие манили молодежь двадцать пять лет назад, только к ним прибавилось
еще что-то, ибо ничто не завершается, а я могу себе уехать, отряхнуть прах
от ног своих, отречься от себя, умереть... Так сменяют друг друга времена
года, и бесследно исчезнувшая трава вновь появляется с весной. Умер? Да
что это значит-умереть? Человек не умирает, раз есть другие люди. И то,
что он думал, во что верил, что любил так сильно, так страстно, зазеленеет
вновь с теми, кто идет ему на смену, с детьми, которые растут телесно и
духовно и в свой черед становятся восприимчивы к весне, к добру, к
прелести вечеров.
   Прошлое, прошлое! Существует никем не оспариваемое убеждение, что в
смертный миг перед человеком, как вспышка молнии, проносится прошлое, его
прошлое, словно вдруг разматывается нить, которая терпеливо навивалась на
катушку памяти. Да разве сам человек не есть отрицание прошлого, не есть
то, что выходит из этого прошлого, чтобы никогда к нему не вернуться,
разве память-не преображение прошлого, его образ, исправленный
соответственно нашим заветным желаниям? Человек обращен не к прошлому, и,
хотя бы вы за это побили меня камнями, я хочу верить, что в последний миг,
когда его плоть осознает, сколь неумолимо отмерен этот миг, душа смотрит
вперед в жажде узнать как можно больше и, собрав все силы гаснущего ока,
тщится увидеть, что будет впереди, за поворотом, куда пойдет дорога по ту
сторону горизонта... в будущем.
   Не знаю. может быть, эта книга-я пишу ее на шестьдесят первом году, в
возрасте короля-подагрика, того Людовика XVIII с отекшими ногами, которого
везут в коляске, - может быть, эта книга, обманчиво, с виду обращенная в
прошлое, на самом деле выражает мое страстное стремление к будущему, может
быть. это и есть последнее видение мира, потребность выйти за пределы моей
повседневной оболочки, из оболочки моей повседневности.
   И потому-то, может быть, по мере тоге как от вербного воскресенья я
продвигаюсь к Пасхе, в книге моей, словно подземные удары, словно
отдаленный перекатывающийся гул, глухо звучит, все чаще и чаще повторяясь,
одно словонастойчиво, как дробь барабана, то скрытно, то открыто звучит
одно слово: будущее.
   Может быть, отчаиваясь и воодушевляясь, я потому и начал перебирать
причудливую старинную ткань Истории, потому и прослеживаю перекрещенные
нити, сложный узор, где сплетены судьбы и цвета, может быть, для того я и
окунулся в гущу канувшей в вечность эпохи, чтобы отрешиться от
упрощенного, плоскостного восприятия мира, где я почти уже на излете,
может быть, я и роюсь в архивной пыли, надеясь обнаружить многообразные
зерна, из которых состою я, состоим мы, а главное-те, кто возникнет из
нас, против нас, над нами, за пределами нас, эту весну, расцветающую на
кладбищах, что зовется будущим.
   Может быть, потому, что я отдаю себе сейчас отчет, как мало уже мне
отпущено настоящего, я напряг все силы, всю волю и, заставляя моих близких
сокрушенно качать головой, безрассудно положил бездну непомерного труда на
то, чтобы повернуть все прошлое к будущему.
   Сейчас я тот пожилой человек в Тесном переулке в Бетюне, где в окошко
виднеется только краешек пасмурного неба, когда угасает свет дня-дня или
жизни? Я тот человек, в чье монотонное бытие ворвался неожиданный
недуг-правда, неожиданный только для других, ибо собственное сердце
по-настоящему знаешь только сам и даже врачи своими приборами улавливают
одни обманчивые симптомы, - я тот человек, который, ворочаясь через силу в
постели, устремленным вдаль взглядом пытается прозреть будущее...
   Будущее-это продолжение его самого, эстафета его мысли, переданная
другим, преображенная жизненная энергия его тела, зажженный в других свет,
завещанный другим пыл. В мечтах своих человек не умирает никогда, человек
все может понять, все постигнуть, кроме небытия, и, пока в надвигающемся
на него мраке мерцает крохотный огонек, проблеск сознания, именно в тот
миг, когда, как вы думаете, он оглядывается на прошлое, он на самом деле
взывает к своей юности, он призывает свою юность, еще насыщенную будущим,
и, по мере того как жизнь в нем иссякает, его юность становится юностью
вообще, и через него она торжествует победу того, что обречено смерти, над
тем, что несет смерть. В этот миг юность переживает человека, а в этом
сейчас его будущее.
   Юность... подрастающие поколения, в которых для тебя заключена надежда
мира. Их, как и тебя, будут обманывать, осмеивать, подвергать искушениям,
что ж, неважно. Они-это жизнь, это возрождение, пусть же они смеются даже
над тобой-во имя жизни, - смеются над тем, что было твоей, только твоей
жизнью. Их смех мстит за твои срывы, неудачи, ошибки.
   Юность-это твое торжество, старик... старик из Тесного переулка в
Бетюне, где спускается тьма.
   Да, в подрастающих поколениях заключена надежда мира. И твой
стекленеющий взор видит уже не тебя, не прошлое, уходящее в прошлое, а
твоего сына, твоих сыновей, будущее. Раз и навсегда отбрось лживые
легенды, утверждающие, будто прадед выше правнука. Здесь, в Бетюне, на
смертном одре, какой внутренний свет загорается в тебе? Ведь не сияние же
на лицах выродившихся отпрысков Революции и Империи способно осветить
комнату, где становится все темней и темней? Нет, окно твоей души озарено
иным светом, светом новых поколений, которые возносят тебя выше, чем дошел
ты сам. Ты отказываешься произнести над ними приговор, какой тебе
навязывают. Ты видишь в твоем сыне, в твоих сыновьях самого
себя-возросшим, достигшим новых светил. Попытайся же проследить путь,
который предстоит им пройти. Не слушай философов и историков следующего за
тобой века, исполненных презрения и высокомерной жалости к поколению,
которое идет тебе на смену, ибо им непонятна преемственность усилий и
непонятно самопожертвование, для них величие-в шуме и громе, хотя бы то
был гром пушек.
   Вот они, твои сыновья, сыновья человека девяносто третьего года. Прочь
тех, кто настолько низок душой, что судит их по результатам, по законам
мошны, по дебету и кредиту, кто с высоты своего величия посмеивается над
нескончаемыми заговорами, в которых пройдет вся их жизнь, увянет
молодость, а многие на этом даже сложат головы. Долго они будут бросаться
в авантюры, заведомо безнадежные в глазах Истории. Однако же сами они
настолько беззаветно уверуют в эти авантюры, что не задумаются поставить
на карту и молодость, и покой преклонных лет. После сопровождавшей
возвращение принцев бойни, почище всякого Террора, каждый год будет
приносить обильную жатву героизма и пролитой крови. Тут-то и сбудется
пророчество майора-в самом деле, как только Наполеон был побежден, народ
завладел им, преобразил его на свой лад, он стал тем, каким сделал его
народ, уже не зятем австрийского императора, он существует милостью той
самой черни, чьим пленником боялся стать, и лишь благодаря ей слывет
пленником королей, у которых поспешил перенять придворный церемониал. Если
он кумир отставного вояки, если им божится старый ветеран, если его
лубочный портрет висит в крестьянской хибарке, если о нем песенка Беранже
на устах бунтаря, так ведь это потому, что заговорщики по всей Франции, от
Гренобля до Ла-Рошели, от Тулона до Лилля, до Парижа, - это именно
республиканцы, выходцы из народа; они идут на смерть ради героического
поступка, лишенные всякой поддержки, без банковских субсидий, преданные
высокопоставленными лицами, которые прикидывались их союзниками, и
заговоры их порождены уже не интригами, а возмущением снизу. О патриоты
1816 года! Толлерон, который кладет руку на плаху посреди Гревской площади
и говорит палачу: "Рубите эту руку-она защищала отчизну!" Один из его
товарищей по несчастью-дубильщик, другой-учитель чистописания. И если
можно сомневаться в целях, которые в тот же год преследовал в Изере
Жан-Поль Дидье, то его юный сообщник Морис Миар, пятнадцатилетний
портновский подмастерье из Ла-Мюра, 15 мая погиб на площади Гренобля за
свободу. А в следующем году Дебан, писарь того самого 2-го пехотного
полка, в котором служил майор Дежорж и после Лейпцига-Фред, так вот Дебан,
получивший крест из рук Наполеона, сгибает и проглатывает его на
Гренельском плацу под наведенными ружьями, лишь бы не расстаться с ним, и
умирает двадцати четырех лет от роду вместе со своим товарищем Шайе,
которому минуло двадцать два. Когда Фредерик Дежорж-младший приезжает в
Париж в 1818 году поступать в Школу правоведения, студентыправоведы уже не
похожи на волонтеров 1815 года. Только в этот год, стараниями Ришелье,
иноземные армии ушли с французской территории. А уже в 1819 году твой сын,
дорогой майор, попадет в тюрьму за брошюру, озаглавленную: "Что надо
делать, или Что нам грозит". И в это же время его соученики потребуют
возвращения своего профессора господина Баву, временно отстраненного
начальством от должности, и против них пустят в ход штыки. Указом свыше
школу закроют. В тот же год народ пошлет цареубийцу-аббата Грегуара-в
Палату депутатов, а король отменит его избрание! На следующий год Фредерик
будет стоять у решетки Тюильри, когда его однокашника, двадцатитрехлетнего
студента, в канун праздника Тела господня убьют высланные навстречу
солдаты. Назавтра он присоединится к тем шести тысячам студентов, которые
отправятся на штурм дворца, вооруженные тростями. На другой день он вместе
с четырьмя тысячами молодых людей, одетых в траур, пойдет провожать прах
товарища. В тот же вечер произойдут волнения на площади Людовика XV, на
улице Риволи и вплоть до Сен-Антуанского предместья. Через день Фредерик
примкнет к тем, кто выйдет на улицы между воротами Сен-Дени и воротами
Сен-Мартен с криками "Да здравствует Республика!". При этом один будет
убит и пятьдесят ранено. В 1821 году для усмирения студентовправоведов
снова потребуется вооруженное вмешательство. Но Фредерик тем временем
успеет вступить в ложу Друзей свободы и станет деятельным заговорщиком.
   Приспела пора заговоров, и 1822 год открывает трагическую эпопею этого
поколения: год бунтов, дуэлей, комплотов и казней... год восстаний в Ту
аре и Сомюре, когда был расстрелян генерал Бертон, когда четыре сержанта
из Ла-Рошели взошли на эшафот, несмотря на попытки карбонариев отбить их
по пути и подкупить накануне казни коменданта тюрьмы Бисетр. Деньги на это
среди прочих дали полковник Фавье, Орас Вернэ и его друг Теодор Жерико.
Снова бунтуют в Школе правоведения, приходится закрыть Медицинский
факультет... Такова была эта молодежь... Какими романтическими слепцами
были те же Стендаль или Мюссе, утверждавшие, будто эта молодежь ни во что
не верила, будто она умела только пить, курить, развращать девушек и
стричь купоны! Чем она была ниже воинов Империи или кондотьеров
Ренессанса? Ведь шла она на подвиг без оглядки, без расчета на личную
выгоду, без уверенности в победе. Да, ты прав, старик, сыновья солдат
Второго года не посрамили своих отцов.
   Среди них были не одни лишь щеголи с Гентского бульвара.
   Майор Дежорж спит, только не похоже это на мирный сон, слишком тяжело
он дышит и весь покрыт липким потом, и вдруг начинает ловить ртом воздух,
а потом подозрительно затихает. Ну же, приободрись, постарайся заглянуть
вперед, смотри...
   Вот сын твой, которым ты гордишься, которого, как и тебя, зовут
Фредерик, отправился в Испанию, где республиканцы свергли королей. Разве
можно было обойтись тут, на этой границе, без французов, когда парижские
Бурбоны решили удушить свободу по ту сторону Пиренеев и армия, наша армия,
в которой не вполне изгладилось воспоминание о Вальми, послана против
Риего? Сколько их прошло вместе с Фавье от СанСебастьяна до Ируна? Не
больше полутораста человек, но все они в прошлом участники того или иного
заговора, как, например, юный Делон, однокашник Виктора Гюго,
приговоренный к смерти по Сомюрскому делу, или Гошар, Помба и Коссен... И,
когда армия подступает к Бидасоа, они кричат ей: "Солдаты, куда вы идете?
Неужто в этой молодой армии, под этим подлым знаменем шагают сыновья
победителей при Маренго и Аустерлице? В авангарде у вас капуцины и воры,
вас ведут эмигранты и предатели; в арьергарде шагают австрийцы. Вы
убиваете свободу, которую отцы ваши утвердили ценою собственной крови, вы
восстанавливаете во Франции изуверс