ек может разбиться. Истечь кровью.
   Стонать. И тогда видишь его душу. Может быть, чтобы говорить о
человеке, чтобы писать человека, надо прежде всего показать, что он
подвержен страданию?
   И лошадь тоже. Время от времени, невзирая на грязь, Теодор слезает с
седла и идет часть дороги пешком, ведя Трика в поводу.
   Он разговаривает с ним. Говорит такие вещи, что сам удивляется.
   Ведь лошадь, кто она? Тварь неразумная.
   И человек тоже. Вот хотя бы этот болван Удето. На остановке в Эдене,
когда Конш, вздувшись от дождей, мрачным потоком устремился по улицам
города, между домами, стоявшими в воде, во взгляде Удето была та же
растерянность, что и у выбившихся из сил лошадей. А в тот день они еще
далеко не испили всю чашу страданий. Было только десять утра. Офицеры,
которые там, в Париже, были похожи на заводных кукол: мундиры с иголочки,
шаркают ножкой, кланяются, вполне соответствуя принятому представлению о
джентльмене, по мере того как они удалялись от благоустроенного мира-от
особняков, салонов, дам, кофеенну, словом, от своей обычной жизни, и под
влиянием усталости, страха, растерянности становились более человечными.
Может быть, именно поэтому Жерико казалось невозможным сделать то, что ему
так хотелось: сесть на откосе, пропустить солдат, обозы... а потом
повернуть обратно и, ночуя на фермах, добраться до Парижа, возвратиться к
нормальной жизни, к работе, женщинам, искусству... Нет, невозможно. Еще
невозможнее, чем тогда, когда уезжали с площади Карусель. С каждой минутой
все невозможнее. Дезертировать... Его не пугало ни само слово, ни самый
факт, но все дело в том, кого ты бросаешь, дезертируя. И по мере того как
он чувствовал себя все более далеким своим товарищам по оружию, все больше
осуждал их с социальной точки зрения, в нем росло чувство солидарности с
ними, ничего общего не имеющее с верностью армии, королю, присяге...
   человеческое чувство, запрещавшее ему покинуть не свою кавалерийскую
часть, не свой эскадрон, с которыми он связан известными
обязательствами-этими обязательствами он легко может пренебречь, - но
именно их, этих людей, по отношению к которым у него нет никакого долга, к
которым он завтра может воспылать враждой, и все же он не может покинуть
именно этих людей, потому что с каждым шагом они все сильнее-и физически и
морально-ощущают тяжесть постигшего их несчастья...
   Да, Удето. Почему Удето как-то по-особенному относится к нему? Из-за
своего кузена, который пишет стихи? А для его пустой башки что живопись,
что поэзия-все едино. Да, так вот в Эдене он проявил особое доверие к
мушкетеру Теодору Жерико: он дал ему газету, тайком увезенную из Абвиля, -
"Монитер".
   Интересна она была потому, что в ней был напечатан список
наполеоновских министров. А также декрет, возводящий Лазара Карно в
графское достоинство за оборону Антверпена в 1814 году.
   Теодор нашел, что это забавно, и только. Значения этого акта он не
понял. Что он мог сказать? Несколько слов о Карно как о личности и о том,
как отнесутся другие министры к этому новому министру внутренних дел-и
почему именно внутренних? Не мог же он рассказать Удето, что слышал в Пуа,
как говорил о Лазаре Карно господин Жубер...
   - Вы не понимаете? Да это, дорогой мой, и слепому ясно: оба
постановления датированы одним и тем же числом. Наполеон, включив в свое
правительство цареубийцу, пожелал тут же приобщить его к знати Империи.
   - Ну и что же? Я не понимаю...
   - Вы просто ребенок. Чего можно было опасаться с возвращением
Бонапарта? Что чернь отыграется. Она готова была его поддержать. А он от
ее поддержки отказывается, так-то, дорогой мой... Наполеон не желает быть
императором сброда...
   Странные речи для поручика королевского мушкетерского полка! В свое
время Удето был пажом императора и, вероятно, видел в том обороте, какой
принимали дела, надежду для аристократии вообще, а для себя
лично-возможность примкнуть... В конце концов, если император...
   Но Жерико затронули не наивные расчеты Удето, в словах поручика его
потрясло другое: "Наполеон не желает быть императором сброда..." Какой
удар для несчастных людей, чьи споры он слышал прошлой ночью, для того,
чей отец был расстрелян, для ткача, для поденщика, для всех прочих... для
тех надежд, что жили в них, - пока еще противоречивые, но светившие им,
как огромное солнце, в которое всей душой хочется верить. Жерико вспомнил,
что сам чувствовал там, на откосе в зарослях кустарника: как он боялся,
что они упустят случай, упустят, как считал Теодор, свое счастье, не
окажут доверия императору, и совсем это не значит, что он за Наполеона...
   просто ему казалось, что логично, естественно... прогнать
аристократов... Такая мысль владела всеми этими людьми, пусть их разделяли
традиции, верования, но все они одинаково радовались, что удирают графы и
маркизы. Так вот: возвращается император,' их император, и что делает
новое правительство? Пишет на лбу человека, которому верил народ: ты
будешь графом... Да, между Удето и им, Теодором, есть расхождения, навряд
ли они могут понять друг друга. Что делать, тем хуже.
   Когда они подходили к Сен-Полю, все тот же Удето вернулся к хвосту
колонны и сказал Теодору:
   - Знаете, кто здесь, говорят, живет? Сестра Супостата.
   Можно было подумать, что он говорил об одной из сестер Бонапарта, но
нет. "Супостатом" оказался Робеспьер. Теодору было абсолютно все равно,
проживает или нет здесь Шарлотта.
   Но Сен-Поль был как раз одним из тех районов, где еще не позабыли о
временах Террора. Удето хотелось бы посмотреть на сестру Супостата. Он
говорил о ней так, словно она зверь из зверинца или местная
достопримечательность.
   - Но, вероятно, она скрывается, живет под вымышленным именем... А может
быть, это просто выдумка, из тех, что так любят рассказывать...
Представляете себе эту женщину среди семей, у которых еще не зажили раны,
нанесенные преступлениями Максимилиана!
   Ну а Теодору это безразлично. В Сен-Поле его прежде всего интересует
хорошая конюшня и охапка сена, чтобы около Трика можно было поспать и ему.
Хотя бы часок. Потому что основная масса войска, которую еще только
ожидали в Сен-Поле, должна была остаться здесь на ночевку, а им, отборной
кавалерии, как говорил Удето, дадут передохнуть и часа в два, в половине
третьего погонят дальше-ночевать они будут в Бетюне. Ну и что же. До
Бетюна меньше восьми лье.
   Так-то оно так. Но сколько это составит лье за день?
   Двадцать, двадцать одно. В конце концов привыкаешь к большим перегонам.
Одиннадцать, двенадцать часов подряд в седле... На этой стоянке они
встретились с королевскими кирасирами. Граф Этьен де Дюрфор подошел
поздороваться с господином де Лористон. Монкор встретился со своим другом
Альфредом. Юный Альфред де Виньи бодрился, но вьнлядел совсем утомленным.
   Его огорчало, что в такой день, как страстной четверг, они ни за что не
поспеют в Бетюн к вечерней службе.
   Он сам не думал, что окажется пророком. Дело в том, что, когда выходили
из Сен-Поля, Альфред отстал. Слетела подкова!
   И вот остальные ехали рысью в Бетюн, а он один плелся шагом в хвосте.
Он пел, чтобы поддержать в товарищах бодрость духа.
   Как называется эта деревня, где он потерял столько времени, потому что
пришлось подковать лошадь? Дорога после деревни была невеселая. Шел дождь.
Альфред по-прежнему пел. Арию ич "Джоконды"... Хотя он и пустил лошадь
рысью, он отлично знал, что придется заночевать в дороге... Ни о какой
вечерней службе и думать нечего. И тогда он предался высоконравственным
размышлениям на тему о том, как легко отказаться от привычных вещей...
   Время от времени он оглядывался, и ему чудилось, будто за его спиной на
горизонте маячат трехцветные флажки бонапартовских улан, чего никак не
могло быть, потому что на этой дороге, кроме роты герцога Рагузского,
которая ушла вперед вместе с мушкетерами, от самого Абвиля до Сен-Поля
растянулся королевский конвой и гренадеры Ларошжаклена. А кавалерия
Эксельманса шла на Бетюн совсем другой дорогой. Но Альфред де Виньи был не
лишен воображения.
   Король, правда, отдал приказ разобрать телеграф также и в Лилле. Но
герцог Орлеанский желал знать новости, и на башне св. Екатерины, где в
1793 году республиканское правительство устроило первый телеграф,
продолжали принимать сигналы.
   Депеши держали в тайне. Они поступали к маршалу герцогу Тревизскому., и
он передавал их Луи-Филиппу. Во всяком случае, те, которые считал нужным
передать.
   Кое для кого Карно заслонил всех членов нового правительства Бонапарта.
А другие только и говорили, что о Фуше.
   Бассано, Коленкур, Мольен, Камбасерес, Даву-эти никого не удивляли. Но
Карно-министр внутренних дел, а Фуше-министр полиции! Луи-Филиппу не
давали покоя два желания: он жаждал, чтобы король поскорей убрался из
Франции, и мечтал наладить связь с Фуше. Полиция снова была в руках
орлеанской партии, и ему не терпелось поговорить об этом с Макдональдом и
Бернонвилем, то есть видными членами масонского ордена, которые, пожалуй,
могли дать добрый совет. Надо ли покинуть Францию, последовать за королем?
Или, может быть, лучше не уезжать, столковаться с Наполеоном? Это,
разумеется, будет не легко.
   Конечно, лучше всего было бы где-нибудь отсидеться, отмежеваться от
старшей ветви: пусть опозорится, призвав во Францию союзников. Но где?
Только в Англии, где его уже ждала герцогиня. Однако Луи-Филипп опасался
открыть свои карты маршалам, несмотря на круговую поруку масонов, среди
которых орлеанисты играли видную роль. Дело в том, что масон масону рознь;
многие военные вступили в масонские ложи в эпоху 18 брюмера, и Первый
консул опирался на общество вольных каменщиков, которому даровал большие
привилегии. Но было немало и таких генералов, что стали масонами главным
образом с целью узнать направление умов в том или ином городе или чтобы
держать в поле зрения чересчур рьяных, которые могли использовать ложи для
каких-либо крамольных действий. Хотя Макдональд и Бернонпиль-председатели
масонских лож. это еще не гарантия, что на них можно вполне положиться.
Да, надо, оставаясь претендентом на трон, не показывать этого, не
показывать своего нетерпения... Итак, уже сегодня утром он пережил большое
разочарование, когда вместе с Мортье был позван к королю. Правда, принятое
Людовиком XVIII около восьми утра решение остаться в Лилле нельзя считать
окончательным, ведь накануне в полночь он решил покинуть Лилль, а в
половине первого уже изменил свое намерение. На планы короля не могло не
повлиять настроение, царившее на улицах и площадях, страх, что войска
откажутся повиноваться при вести о вступлении в город герцога Беррийского.
И действительно, около полудня три маршала и герцог Орлеанский, призванные
в особняк Бригода, услышали из уст монарха, что отъезд из Лилля
королевского эскорта назначен на три часа пополудни. Людовик XVIII не
сказал куда. Только после того как Луи-Филипп задал ему этот вопрос,
король признался, что решил покинуть Францию. Почему тогда не поехать в
Дюнкерк, как он собирался раньше? Король боялся, что ему преградят дорогу
солдаты Эксельманса или взбунтовавшиеся войска, он, как и прошлой ночью,
сослался на присутствие в Касселе генерала Вандамма.
   - А затем, ежели я найду нужным, я всегда успею добраться до Дюнкерка и
после того, как пересеку границу, - прибавил он.
   Словом, следующим этапом было намечено Остенде.
   Вот тут-то и хлопнула крышка. Когда закрываешь ящик, каждый раз
невольно удивляешься тому громкому звуку, с каким захлопывается крышка.
Такое же удивление вызвала небольшая ответная речь Макдональда Людовику
XVIII: он сказал, что до конца был верен королю, так же как в 1814 году
был верен Наполеону, но что сейчас он покорнейше просит разрешить ему не
переходить границы, которую его величество через три месяца заведомо
перейдет обратно. Он, Макдональд, будет ждать возвращения короля в своем
Курсельском имении. Нельзя сказать, чтобы Людовик XVIII обрадовался: по
выражению его лица было видно, что его величеству это не по душе. Но не в
таком он сейчас положении, чтобы это выказывать. Во всяком случае,
приятнее думать, что оставляешь тут во Франции сообщника...
   Луи-Филипп внимательно смотрел на своего царственного кузена: от ответа
короля герцогу Тарентскому зависело то, что скажет он сам, рисковать зря
не стоило. Но крышка хлопнула.
   - Господин маршал, - сказал Людовик XVIII с той же добродушной улыбкой,
с какой он подписал хартию, - я всегда высоко ценил вашу искренность и
считал главной чертой вашего характера преданность. Лучшее доказательство
этому то, что мы разрешаем вам остаться во Французском королевстве!
   Затем он выжидающе посмотрел на Мортье. Ответ маршала, ничуть не
похожего на дамского любезника-типичный военный, видный мужчина с
квадратным подбородком, длинным носом и крошечным ртом, - прозвучал как
ответ всей армии. Мортье начал с того. чем кончил Макдональд. Он тоже
решил удалиться в свое поместье. Он просит об отставке, но надеется, что
король даст ему указания, как действовать в дальнейшем, после отъезда его
величества.
   На сей раз Людовик XVI11 и бровью не повел. Этот монарх отличался
быстротой соображения, столь же поразительной, как и неустойчивость его
решений. Ах, так? Хорошо, он включится в игру. Важно, чтобы действия
Мортье нельзя было истолковать как неподчинение. Не надо особой
сообразительности, дабы понять, к чему это может привести: лучше заранее
выдать ему вексель, а затем сказать, что маршал действовал, мол, согласно
его, короля, приказу. Надо же подготовить себе возвращение.
   Историки, утверждающие, что Людовик XVIII был великим королем,
возможно, в этом смысле не так уж далеки от истины.
   - Если обстоятельствами вы будете вынуждены, - сказал король, напирая
на последнее слово и сопровождая его улыбкой, - приколоть к вашей шляпе
другую кокарду, пожалуйста, но в сердце своем вы навсегда сохраните мою
кокарду и, уверен, при случае опять приколете ее...
   Примечательно, что Людовик XVIII, казалось, интересовался только
поведением маршалов. Бертье был в таком явном волнении, что у короля на
миг явилось искушение спросить его: "А как вы, ваше сиятельство, тоже
покидаете нас?" Но, в сущности, это не так уж важно. Лучше не подавать
виду, будто думаешь, что измена двух маршалов наводит на мысль о
неизбежной измене третьего. Если Бертье собирается его покинуть, ну что
же, там видно будет... Итак, король предоставил ему грызть по обыкновению
ногти и хотел уже закончить аудиенцию. На своего кузена он даже не
взглянул. Король не скрывал недовольства ЛуиФилиппом: он сердился, что тот
не оставил полки в Пероннском лагере, как должен был сделать, а вернул их
в Лилль-они-то и внесли в город крамольный дух. Сердился и на то, что
ЛуиФилипп от его, короля, имени необдуманно заверил население Лилля, что
иностранные армии ни в коем случае не будут призваны на помощь. Откуда ему
это известно?
   Итак, герцог Орлеанский вопреки этикету решил сам обратиться к королю с
вопросом:
   - А я, ваше величество? Как вам угодно, чтобы поступил я?
   Озабоченный и смиренный тон не мог обмануть Людовика XVIII. Теперь
наступил его черед хлопнуть крышкой. Король повернулся к герцогу
Орлеанскому и сказал ему с тем царственным пренебрежением, с каким
разговаривал только с ним да еще со своим братом Карлом:
   - Поступайте, как вам у годно, мне, ей-богу, это безразлично.
   Все три маршала были слишком озабочены своими личными делами, поэтому
ни один из них не мог оценить брошенной королем фразы, чреватой
последствиями. Они не обратили внимания на ответ Луи-Филиппа, заявившего,
что он останется в Лилле и будет защищать дело его величества до тех пор,
пока не утратит надежды на успех, если же убедится в бесполезности своих
усилий, он отправится в Англию к своей супруге.
   "А не к королю, - подумал Мортье, который вдруг понял, что герцог
свяжет его по рукам и ногам. - Ну нет, спасибо! Это уж дудки... Он примет
меры... Но что такое с Бертье? Зачем он подошел к Макдональду?"
   Действительно, возлюбленный Джузеппы намеревался что-то сказать
Макдональду и, как только они вышли в соседний зал, заговорил с ним. Он
хотел, чтобы Макдональд объяснил в Париже... (В Париже? Кому в Париже?
Макдональд смотрел на него с удивлением...) Словом, пусть Макдональд
объяснит, что он, Бертье, не собирается эмигрировать... что пост помощника
командира королевского конвоя обязывает его эскортировать государя... я
хотел сказать-короля... Но по прибытии в Нидерланды он сразу подаст в
отставку и отправится за женой и детьми, которые сейчас в Бамберге, и
перевезет их во Францию...
   Поручение явно предназначалось для Джузеппы. Надо было успокоить
госпожу Висконти.
   - Господи боже мой, я надеюсь, что она здорова... - Тут Бертье
запнулся. Он посмотрел вокруг, не может ли их кто услышать, и, покраснев,
быстро прибавил:-Я полагаю, что вас не затруднит сообщить это также вашему
зятю, господину Перрего? Мне бы очень хотелось, чтобы господин Перрего был
в курсе... Он, видите ли, мой банкир...
   Макдональд улыбнулся. Он отлично знал, что муж Адели, его второй
дочери, и господин Лаффит, его компаньон, будут пользоваться доверием
императора. Бертье не так глуп, как кажется.
   Значит, выступают в три часа. Король, Бертье, до границы в
сопровождении герцога Тревизского и отряда 12-го кирасирского полка, если
в нем окажется достаточно белых кокард, а также свита, министры, герцоги и
принцы, генералы, отец Элизе...
   - Бедный Бернонвиль, - сказал Мортье Луи-Филиппу, - у него нет выбора,
он внесен императором в список изгнанников...
   Мортье в первый раз назвал Бонапарта императором. ЛуиФилипп отметил
это, хоть и не подал вида, и проговорил словно в раздумье:
   - Бернонвиль... Погодите... Почему вы не посоветуете ему написать
Бассано? Но он и сам додумается: они вместе были в австрийском плену... я
помню, когда мы, Дюмурье и я, его арестовали... их обоих обменяли на
принцессу Елизавету... Директория... такие вещи не забываются... Император
прислушается к мнению Бассано, ведь он же его министр...
   В свою очередь Мортье был поражен, что герцог Орлеанский
сказал-император. И про себя подумал: "Погоди, я еще сыграю с тобой
шутку!" Он никому не хочет уступить право провозгласить в Лилле Империю. И
ни в коем случае не хочет допустить.
   чтобы в город вошли армии иностранных держав. А от ЛуиФилиппа можно
было всего ожидать. Мортье знал его еще по армии Дюмурье.
   Симон Ришар с утра бродил по Лиллю. Он мог сколько душе угодно
любоваться архитектурой зданий, украшениями в стиле барокко, лепными
пилястрами, кариатидами, амурами на фронтонах, раковинами, крылатыми
херувимами, прямо кондитерскими сооружениями из камня, где в орнаменте
проглядывали человеческие лица... Особенно поразили его характерные узкие
галереи, которые шли по фасаду до самого верха. Несмотря на чрезвычайное
разнообразие стилей, на причудливость украшений, во всем чувствовался
общий дух, которым, несомненно, были проникнуты здешние зодчие на
протяжении двух веков, не меньше. Но капитан Ришар отнесся к местной
архитектуре несколько иронически. На рынках он напрасно набивался с
работой-всюду были свои носильщики, имеющие бляхи с номером и патент на
тележку.
   Только после завтрака, которого он так и не ел, ему удалось наняться, и
то потому, что в этот час все молодцы с бляхами были заняты: помогали
перевозить непроданное зерно с площади Св. Мартина в огромный амбар около
ворот св. Андрея, в то возвышавшееся над крепостной стеной здание, которое
он видел, подъезжая к городу. Такая перевозка обычно практиковалась здесь
с целью помешать перекупщикам спекулировать зерном.
   Крестьянин, нанявший его перенести тяжелый груз, дал ему четыре су и
кусок хлеба, увы, не лучшего качества-из отсева, оставшегося после помола.
От амбара он побрел на постоялый двор, не выбирая дороги, и вдруг
наткнулся на большое скопление народа. Посреди улицы стояли гуськом
экипажи-их задерживал