герцог
решил, что, очевидно, офицеры гарнизона не ходят в театр, он-то знал их
умонастроение, внушавшее ему крайнее беспокойство. Правда, в прошлое
воскресенье, когда герцог присутствовал на представлении "Джоконды" (как
раз в то время, когда его царственный кузен пустился наутек из Парижа), он
собственными своими ушами слышал громкие возгласы: "Да здравствует герцог
Орлеанский!.." - и заметил, что они исходят от группы людей в военных
мундирах... Это давало основание поразмыслить, что же может произойти, если
Людовик XVIII отправится на корабле в Англию, а он. герцог Орлеанский,
находясь во главе Фландрской и Пикардийской армий, окажется единственным
представителем династии, способным дать отпор Узурпатору... И опять, опять
ему качалось, что стоит только протянуть руку, и он схватит корону. Неужели
так и пройдет вся жизнь в этом искушении, в этом мираже? Главное
сейчас-притаиться: ни малейшего ложного шага, ни одного преждевременного
жеста. Страх выдать себя у этого принца был даже сильнее, чем жажда власти.
Ах, долго ли еще придется хитрить? А пока что перед отходом ко сну он
обсуждал с герцогом Тревизским, какие меры следует принять завтра. Провести
смотр гарнизона, выступить с речью перед этими людьми, воззвать к их
патриотизму.
   Ради безопасности прежде всего было объявлено по всем городским
заставам, что запрещается впускать в Лилль господина Бурьена, того самого
Бурьена, которого тринадцатого марта король назначил префектом парижской
полиции. В понедельник утром он бежал, не имея особого желания дожидаться
прибытия Наполеона, ибо тот еще в Канне внес его в список лиц, подлежащих
ссылке. Как? Все ворота заперты? Бурьену пришлось искать ночью пристанища
в предместье. Да еще хорошенько не зная, кто хозяйничает в Лилле: король,
возможно уже добравшийся сюда, или военные бонапартистского толка, от коих
он мог ждать любых неприятностей. А может быть, город в руках герцога
Орлеанского, вполне способного повести свою собственную игру... О боже!
Так спешить, гнать на перекладных через города, где звучали ликующие песни
и развевались трехцветные флаги, бояться, как бы тебя не узнали, и наконец
приткнуться в какой-то дрянной нетопленой каморке и зря потерять целую
ночь!
   А в городе Абвилс дела пошли совсем не так, как возвещало письмо
господина де Блакас. Король в конце концов послушался советов своего
маршала, герцога Тарентского. Уж не склонило ли его к этому появление
гонца, прискакавшего во весь опор? Уж не подтвердились ли слухи о
приближении императорской кавалерии?
   Но возможно также, что на решение Людовика XVIII повлияли крики: "Да
здравствует император!" - коими оглашали город военные. В Абвиле стояли
кирасиры, отличавшиеся самым предосудительным образом мыслей. Но как бы то
ни было, до последней минуты ничего не было известно, и супрефект,
господин де Вервиль, восторгался спокойствием его величестваведь
приближенные так упрашивали его ускорить отъезд (особенно усердствовал
Бертье, который везде и всюду появлялся теперь со шкатулкой госпожи
Висконти под мышкой и не мог усидеть спокойно с той самой минуты, как
Макдональд в нескольких словах наспех рассказал ему, что произошло в
Сен-Дени, в гостинице, находящейся на улице Компуаз). Но его величество
согласился лишь на час раньше отобедать в здании супрсфектуры, его
резиденции со вчерашнего дня. Насколько позволяли возможности Абвиля, обед
происходил с соблюдением церемониала, принятого в Тюильри, и притом какой
обед! Поистине королевский: семь перемен, семь великолепных блюд. А какая
веселая застольная беседа! Король неустанно рассказывал игривые
истории-совсем как в Версале! Только для успокоения Бертье он приказал
отправить Макдональда вперед в качестве разведчикавпрочем, выбора не было:
не осталось ни охраны, ни гонцов.
   Послать кого-либо из десяти всадников, которыми они сейчас располагали,
значило ослабить эскорт королевского поезда...
   Пусть едет Макдональд. Должен же маршал Франции хоть на что-нибудь
годиться. И пусть его сопровождает генерал Гюловот вам и авангард. "Мы вас
скоро догоним". Но Бертье тревожился: ему хотелось после обеда получше
расспросить Макдональда. Скоро догоним?.. Легко сказать!..
   - Ну конечно, догоним. Все успеегся. Дайте-ка мне лучше вот это
винцо... Что это? Шамбертен или что-нибудь другое?
   - О, ваше величество, какой вы знаток!
   - Ну да, шамбертен, конечно шамбертен... Погодите, какого года? Я
думаю, тысяча восемьсот одиннадцатого, а? Нет, нет, вероятно, моложе...
восемьсот тринадцатого-готов держать пари!
   Супрефект не мог прийти в себя от изумления.
   Макдональд переменил лошадей в Эдене-вернее, не совсем так ведь
господин де Вервиль счел своим долгом сказать, деликатно кашлянув, что в
городе царит отвратительное умонастроение. а посему авангард королевского
эскорта, минуя город, направился прямо в предместье Маркой, расположенное
на холме, - в трактир господина Коронне, которого уже сама фамилия
обязывала питать верноподданнические чувства, и этот трактирщик, будучи
предупрежден Макдональдом, послал в Сен-Лэ на почтовую станцию за лошадьми
для шести экипажей. Но Бертье все еще не удалось поговорить с Макдональдом
- как только в королевском поезде сменили лошадей, тотчас отправились
дальше. Так и добрались до Сен-Поля.
   Луна уже светила вовсю, когда шестерка лошадей примчала в Сен-Поль
короля п тяжеловесной берлине с двумя скороходами в придворной ливрее;
скороходам не слишком-то было тепло часами сидеть на запятках, скрестив на
груди руки: путешествие мало напоминало прогулки в карете вокруг столицы,
которые отец Элизе рекомендовал его величеству в качестве целительного
средства от ревматизма! Вслед за берлиной, сопровождаемой эскортом всего
лишь из десяти человек, двигалось еще пять экипажей, и в заднем среди слуг
пристроился зайцем отец Элизе.
   Перепрягали лошадей опять за городом, у Бетюнской заставы, где в
ожидании королевскою поезда остановился Макдональд, что, конечно, сразу
привлекло внимание городских властей.
   Королю предложили отдохнуть в ближайшем доме. Район был бедный,
населенный ремесленным людом: тут пряли лен и вязали чулки на ручных
станках, имелась тут также печь для обжига извести, гончарная мастерская.
С большим трудом извлекли его величество из берлипы, почти что на руках
дотащили до дверей убогого домишка одинокой вдовицы, и он очутился в
низкой комнате, загроможденной всякой хозяйственной утварью, с холодным
полом, выложенным плитками. Полуодетая, заспанная старуха хозяйка
преисполнилась ужаса и восторга: в ее доме король! Великое происшествие
вторглось в ее жизнь так нежданно, она совсем к нему не подготовилась, и
вот все пройдет бесплодно для нее. Она растерянно озиралась, не зная, что
бы ей сделать достойного огромности события. Господа в расшитых мундирах
осторожно усадили короля в единственное кресло вдовы, стоявшее у очага,
где в этот ночной час уже не горел торф; вдова все оглядывала свою
настывшую, пропахшую дымом комнату, искала какую-нибудь красивую вещь. И
она увидела то, что было для нее предметом гордости и олицетворением уюта,
- выцветшую и потертую тяжелую оконную занавеску с бахромой, защищавшую от
холодного ветра. Услышав, что король заохал:
   "Ох, ноги мои, ноги!" - старуха резко дернула занавеску и, отодрав ее
от карниза, разостлала на полу, как ковер, под августейшими ногами. Еще в
Абвиле обнаружилось, что дорогой на какой-то остановке украли туго набитый
саквояж его величества, в который при отъезде наспех затолкали различные
принадлежности его туалета: пропали рубашки-это бы еще с полбеды, но
главное-исчезли домашние туфли, а ни у одного из городских сапожников не
нашлось мягких шлепанцев, которые могли бы вместить огромные и
бесформенные ступни короля.
   Несмотря на поздний час и уединенное место, людская назойливость могла
все-таки обеспокоить монарха, а посему у дверей следовало поставить
караул. Караул? Прекрасно, а где взять солдат? Эскорта и так уж не хватало
для охраны королевского поезда и спереди, и с тыла, и со стороны города:
пришлось поставить часовыми у домишка престарелой вдовы тех. кто был под
рукой: роль эта выпала маршалу Бертье, который грыз ногти от нетерпения и
частенько бросал тревожные взгляды на драгоценную шкатулку-ему пришлось на
время расстаться с нею и, к великому своему беспокойству, поставить ее на
старухин комод; вторым часовым был сам Блакас; два этих сановника,
стоявшие с саблями наголо, представляли собою довольно забавное зрелище.
   Бертье был в отчаянии: стоя в карауле, он опять пропустил Макдональда.
Какая физиономия была у местного мэра, господина Годо д'Антрега, когда он
прибежал приветствовать короля, проездом оказавшегося в его городе, и
вдруг увидел перед собою две скрещенные сабли, закрывшие ему вход в
лачугу, и узнал в опереточных разномастных стражах двух высоких особ:
черномазый толстяк оказался князем Ваграмским, а красноносый верзила, с
волосами вроде пакли, был как-никак министром королевского двора! Блакаса
лишили сна заботы о судьбе его коллекции медалей-она была, конечно,
вывезена заранее, и, разумеется, в Англию, но никаких вестей ни о
коллекции, ни о своей молоденькой жене он не имел. О, за жену бояться
нечего! Англию она знает, отлично говорит по-английски... У Бертье тоже
сон бежал от глаз: уж очень его встревожил короткий разговор с
Макдональдом в Абвиле, рассказ о встрече с госпожой Висконти в Сен-Дени и
"легком недомогании", заставившем ее возвратиться в столицу. Не надо было
уезжать... ни в коем случае не надо было уезжать... Увидит ли он
когда-нибудь Гро-Буа и особняк на бульваре Капуцинок? Если бы хоть можно
было увезти с собой портрет Джузеппы, написанный Жераром! Джузеппа!.. А
вдруг у нее серьезная болезнь!..
   Еще не было пяти часов утра, когда резвые кони, которых запрягли в
Сен-Поле, доставили королевский поезд на главную площадь Бетюна, где
остановились для новой перепряжки. Погода была лучше, чем в Пуа, дождь
пока не шел; почтовая станция находилась в старинном доме, напротив башни
с часамимонумента, украшавшего середину площади; вокруг нее теснились,
однако, вопреки предписаниям властей торговые ряды с различными лавками,
построенными главным образом в XVIII веке; в страстную неделю почти все
пространство между этими торговыми заведениями и домами, окаймлявшими
площадь, было загромождено дощатыми бараками и балаганами, потому что в
Бетюне открылась ярмарка-не та, что бывала в октябре и заполоняла весь
город, а обычная ярмарка, которая длилась всего два-три дня и не выходила
за пределы главной площади, где располагались и рыночное торжище, и
кочующие увеселительные заведения, так что жандармам приходилось охранять
ярмарку от покушений городских воров и от приезжих жуликов, возможно
укрывавшихся в ярмарочных фургонах. Кто их знает, вон тут сколько цыган! В
общем, два караульных жандарма дремали в ту ночь на почтовой станции,
помещавшейся в "Северной гостинице", и проснулись, только когда подъехали
экипажи королевского поезда и остановились на углу улицы Большеголовых. Но
спросонок жандармы не сразу поняли, с кем они имеют дело.
   Лошадей распрягли; было еще совсем темно, однако шумная суматоха
разбудила цыгана, спавшего нагишом в своей будке на колесах между двух
косматых мишек в намордниках-так он мог не бояться холода. Цыган с
любопытством посмотрел в окошечко, прорезанное в задней стенке фургона,
увидел, как снуют станционные конюхи с факелами в руках, снимают сбрую,
ведут под уздцы лошадей. Первой догадалась о том, что происходит, старуха
в черном плаще с капюшоном, сестра Фелисите, сиделка при больнице святого
Иоанна, бывшая монахиня, во время Революции вернувшаяся с разрешения
епископа в мир. Что она делала на площади в такой час? Да вы, вероятно,
позабыли, что дело было на страстной неделе, и весьма возможно, что сестра
Фелисите шла из церкви св. Вааста от всенощного бдения перед причастием.
Она и в самом деле вышла оттуда, намереваясь отправиться потом к заутрене,
которую здесь называют дневной мессой. Из любопытства сестра Фелисите
подошла поближе, желая хорошенько рассмотреть пухлую физиономию какого-то
толстяка, высунувшего голову из дверцы берлины, и, когда промелькнувший
около кареты факел осветил его, она вдруг узнала короля-не по портретам, а
потому, что видела однажды его самого-в 1814 году, в Кале, через который
проезжала, возвращаясь из Англии: она ездила гуда ухаживать за своей
племянницей, родившей ребенка. Король!.. Иисусе сладчайший, что же это
значит? Сестра Фелисите не могла удержаться.
   подошла еще ближе, и взгляд августейшего беглеца упал на нее.
   Она пролепетала: "Ваше величество..." И Людовик XVfII вспомнил в это
мгновение Варенн и своего казненного брата, которого на пути бегства
узнали на почтовой станции, когда меняли лошадей... Он вяло кивнул головой
этой иссохшей старухе.
   похожей на самое смерть.
   Осмелев от королевского кивка, сестра Фелисите придвинулась к самой
дверце кареты и, поклонившись, воскликнула с тревогой:
   - Государь, что сулит нам ваше достославное посещение?
   Случилось какое-нибудь несчастье?
   Короли должны лгать умело-это их ремесло. "Желанный"
   слегка поднял свои тяжелые веки, шевельнулся, превозмогая боль в
пояснице, плавно повел рукой и в утешение монашке сказал:
   - Успокойтесь, все будет хорошо...
   Разве такие слова можно хранить про себя? А в пять часов утра кому же
можно о них рассказать? Сестра Фелисите зашла в "Северную гостиницу" и
встретила там жену хозяина скобяной лавки, госпожу Брассар, в капоте и в
папильотках-ее разбудил начавшийся на площади шум, она отворила ставни, а
затем отправилась на разведку. Сестра Фелисите, воображая, что говорит
тихонько, возвестила пронзительным голосом:
   - Все будет хорошо! Все будет хорошо!
   Тут один из кирасиров, дремавший на мягком диванчике, поднял голову.
   - Король! - завопила сестра Фелисите, и госпожа Брассар, поняв наконец,
в чем дело, побагровела от волнения.
   - Король! Король в нашем городе! Скажите, что надо сделать? Ах вот что:
принести ему чего-нибудь горяченького!
   Превосходная мысль. Сестра Фелисите одобрила ее и посоветовала сварить
шоколаду; госпожа Брассар побежала домой и разбудила мужа. которого
когда-то, перед самым Термидором, отправили из Бетюна в Париж для
последнего странствия, и своим спасением он был обязан лишь падению
Робеспьера.
   - Рике, король! Король!
   Кирасир, слышавший слова сестры Фелисите, бросился к своему начальнику,
поручику Гюэ, - предупредить его. И вот по городу понеслись слухи о
прибытии короля: через минуту из домов высыпали люди, желавшие
приветствовать монарха. Прежде всех вышел из своего дома, стоявшего на
площади, мэр города господин Делало и еще в дверях, застегивая на себе
мундир и опоясываясь шарфом, крикнул: "Да здравствует король!" - дабы
никто не мог усомниться, что он первым испустил этот клич; а затем, вслед
за вожаком медведей с его косолапыми питомцами из всех балаганов высыпала
целая орава "цыганья", ярмарочный великан и три карлика, "прославленная
ясновидящая сомнамбула", акробат-канатоходец в розовом трико, силач,
подымавший тяжеленные гири и обычно появлявшийся перед публикой в
минимальном одеянии, а гут, единственный из всех, закутанный до самого
носа; выбежали из своих домов их обитатели, а вместе с ними их жены,
все-или почти что все-в неглиже, в ночных рубашках или в капотах, несмотря
на то что пробирал холодок; кое-кто одевался на ходу-натянув один сапог,
держал второй в руке, пытаясь еще при этом застегнуть на себе пуговицы;
был тут батальонный командир, комендант города (в сопровождении супруги,
увенчанной многочисленными папильотками), но без своего воинства, так как
гарнизон был дурно настроен и, зная об этом, комендант не решился поднять
солдат с постели по сигналу "встреча". Зато комендант, граф де Мольд,
успел опередить поручика Гюэ, офицера 20-го легиона тяжелой кавалерии,
причисленного к роте. стоявшей в Па-де-Кале, поручику еще нужно было
собрать всех своих людей, каковых имелось у него всего пять человек,
считая и двух караульных, дремавших в гостинице; только у поручика Гюэ и
были здесь подчиненные, тогда как у господина Беллоне, капитана саперных
войск, прибежавшего вслед за кирасирами, находился в распоряжении лишь
вестовой, да и тот по обыкновению своему исчез, заночевав у какой-то
распутной бабенки. По правде сказать, на встрече отсутствовал и полковой
адъютант капитан де Буарон д'Агьер, обязанный поднять волонтеров, - в ту
ночь его не было в Бетюне, ибо он отправился в сторону Лалле, надеясь
набрать волонтеров в деревнях (город поставлял их мало), навербовать
защитников короля среди дезертиров, бежавших из наполеоновских войск, и
среди молодчиков Фрюшара, именовавшего себя Людовиком XVII, атамана
монархической шайки, который терроризировал всю округу, пока не стал
официальной особой.
   Людовик XVIII принял графа де Мольд и других военных холодно, что было
для них еще более чувствительно из-за грубого обращения с ними господина
де Блакас. Зато король с признательностью пил шоколад госпожи Брассар.
   - Славные люди! - бормотал он.
   Эта дама рассказала ему историю "последнего странствия" своего мужа,
размешивая при этом сахар в горячем шоколаде.
   Вполне понятно, что господин Анри Брассар, так близко видевший нож
гильотины, питал великую преданность к его величеству.
   Впрочем, это не помешало ему сорок дней спустя войти в муниципалитет,
назначенный императором. Шоколад был горячий и очень сладкий.
   - Славные люди! - бормотал король.
   Бертье не очень был в этом уверен-соседство ярмарочных фокусников,
теснившихся на площади, заставляло его крепче сжимать под мышкой свою
шкатулку. А с герцогом Тарентским по прибытии в город ему удалось
перекинуться лишь несколькими словами. Но эти немногие слова привели его в
величайшее смятение...
   А тут еще, после того как явились одни офицеры, что лишь подчеркивало
настороженную враждебность солдат, нагрянула толпа чиновников: гуртом
явился весь суд первой инстанции, товарищ прокурора и секретарь, причем из
всех произносимых имен, званий и должностей представлявшихся его
величество запомнил лишь фамилию одного из членов суда-господина
Декрепитюд, которую он даже заставил повторить три раза и хохотал до слез,
позабыв об усталости. Явились и шестеро стряпчих, состоящих при
вышеозначенном суде, и мировой судья.
   Да еще чиновники казначейства, акцизный надзиратель и сборщики налогов,
расстегнутые, растрепанные, и хранитель ипотечных реестров, позабывший
причесаться и потому похожий на прелюбодея, застигнутого на месте
преступления. Все одетые наспех, все в сопровождении жен и дочерей, да еще
с младенцами на руках у нянюшек, принесенными для того, чтобы они
удостоились благословения его величества или хотя бы обогатились первыми
волнующими впечатлениями.
   Сцена представления королю, происходившая на рассвете перед дверцей его
кареты, была не лишена комизма. Людовик XVIII смотрел на нее со смешанным
чувством умиления и презрительной насмешки, а вокруг широкая площадь еще
была затянута туманом, и на самой ее середине стояла высокая дозорная
башня с прилепившимися к ней домами, в которых хозяева жульнически
увеличили количество этажей, врезав вопреки постановлениям купеческих
старшин два яруса чердачных окон в черепичные кровли с крутым скатом;
знаменитая эта башня напоминала исполинского жандарма в сером мундире,
вперившего недреманное око в еще не рассеявшийся сумрак, и вдруг под ее
пирамидальной шапкой со сложным перекрестом толстых балок поднялся
мелодичный перезвон тридцати шести малых колоколов-дзин-дон, дзин-дон...
Пение их понеслось над площадью, загроможденной бараками, палатками,
подмостками ярмарочных балаганов, и волны звуков ударялись о стены
каменных зданий, окружавших площадь. Строения эти были чуть повыше
торговых рядов, обступивших старую башню, но казались высокими, потому что
все они были очень узкие, вздымали вверх на фламандс