Алессандриа-делла-Палья, которую французы
называли Александрией. Поначалу все шло хорошо. Он занимался поставками на
армию. А после 1811 года дела пошатнулись... кризис. Словом, и его задели
бедствия того времени: поставок больше не стало.
   Наступило банкротство. Семью он отвез обратно в Бетюн, на родину жены,
а в те времена хлеб-то стоил по тридцать су... И вся страна как будто сама
шла к своему разорению-император втянул Францию в трагическую авантюру.
   - Граждане, в восемьсот двенадцатом году хлеб стоил по тридцать су-это
было страшное несчастье для народа. Но в восемьсот тринадцатом году, когда
стали возвращаться солдаты из России... да пришли из Германии вести, что
все совсем расстроилось в наших военных делах... да еще я встретил старых
своих боевых товарищей, с которыми сражался за свободу, и от них
доподлинно узнал о поражении, о том, что опять чужестранцы угрожают нашим
границам...
   - Ну и как? - крикнул кто-то. - Ты пошел добровольцем?
   Старик покачал головой.
   - Я хуже сделал, - сказал он. - Сыну моему было шестнадцать лет в дни
Лейпцигской битвы-я отдал его императору!
   Мальчик поступил во 2-й линейный полк-в тот самый, из которого я ушел,
чтобы не служить Бонапарту, предателю Республики. В семнадцать лет он уже
был сержантом, а тут союзные войска перешли наши границы. Под Безансоном
сын мой вел себя героем, схватился врукопашную с венгерским гренадером...
Но раз Францию предали, как же было оставаться в армии?
   Осенью он добился отпуска на полгода, приехал к нам в Бетюн, а тут
вдруг пошел слух: император вернулся. В воскресенье сын ушел из дому.
Верно, отправился в Париж, посмотреть на Наполеона в Тюильри. Он ни минуты
не колебался, и я думаю так же, как он: Наполеон возвращается-надо опять
взяться за оружие... Вот что я вам говорю! Десять лет сердце мое как огнем
жгла мысль, что вот я отказался носить оружие-но ведь тогда оно не было
оружием народа! Заметьте, я не против народных обществ, о которых сейчас
говорил прядильщик, но что же могут сделать безоружные народные общества?
Наполеон возвращается. Он будет таким, каким его сделает народ. Если
только у народа будет оружие...
   И тут поднялся шум. Оружие! Оружие! Опять драться? А против кого? И
против англичан, и против немцев, и против русских? Кто-то крикнул: "Народ
не воевать хочет, а есть!"
   Многие из этих людей не доверяли солдатам, и это недоверие каждый
выражал по-своему: но все заявляли, что хватит с них непрестанных войн.
   Теодор совсем запутался в беспорядочном споре, который он слушал,
примостившись в неудобной позе на скате холма; зашуршав ветками, он
опустился на одно колено и замер. Рукой он уперся в землю и почувствовал
под ладонью крупные молодые листья, отходившие от стебля почти у самой
земли, нежные, прохладные листья, а меж ними, в середине, пальцы нащупали
какие-то цветы. Что это такое? Подснежники, конечно. Что же иное могло
быть теперь? Разумеется, подснежники. И Теодор представил себе сиреневые
чашечки с желтой сердцевинкой; он крепко сжал цветы, смял их, и вдруг
что-то обожгло ему руку: крапива!
   Так рано-и уже вылезла, негодяйка!.. Половину того, что говорилось на
поляне, он не слышал, теперь надо было наверстать упущенное, но
никардийская речь мешала понимать, да еще то и дело сыпались всякие
специальные термины-особый жаргон ремесел. Например, долго говорил
башмачник, сетуя на то, что не! работы, и вспоминая о тех годах, когда для
армии нужно было так много сапог и башмаков, что на них не хватало
гвоздей, и никто не имел права брать частные заказы. ...Потом спорили о
цене на короткие панталоны из черной узкой диагонали и из белой
нанки-говорили, вероятно, мастеровые из Абвиля, и один из них обрушился на
Бернара, которого он знал как служащего прядильно-ткацкои мануфактуры...
Потом зашел спор по поводу того, что среди заговорщиков оказался
священник-правда, он в свое время был депутатом Учредительного собрания, и
уж какие речи он тогда держал!..
   Но самым необычайным было то, что в Теодоре происходила какая-то
глубокая, непостижимая перемена, которую нельзя было объяснить ни речами,
произносившимися здесь, ни весомостью приводимых доводов, ни логическим
развитием какой-либо мысли.
   Нет, словно скользили перед глазами некие тени, и все принимало другой
оттенок. Сначала он не обращал на это внимания, просто отдавался волне
настроения, затем почувствовал, что она увлекает его, но никакого суждения
еще не вынес. Он как будто был в театре, а когда смотришь в театре пьесу.
Драму или комедию, то ведь ее содержание от твоей воли не зависит: замысел
драматурга захватывает тебя и ведет куда-то, а куда приведет-неизвестно.
   Раз ты заплатил за свое место, то и смотри и все принимай таким, как
тебе показывают, - принимай для того, чтобы следить за развитием действия,
хотя у тебя имеются свои собственные взгляды и в жизни ты, быть может,
стал бы на сторону купца.
   осуждая расточителей, и на сторону рассудительных отцов, против
влюбленных безумцев. Для того чтобы Теодор мог следить за этой историей,
ему следовало так или иначе принять чью-то сторону, отдать свои симпатии
одним из действующих лиц против других. И вот в душе этого королевского
мушкетера, этого Дон Кихота старого, обратившегося в бегство мира,
происходило что-то странное: он слушал эти путаные диалоги, как будто
встав на сторону Наполеона, как будто хотел, чтобы этот мелкий люд.
   эти бедняки, этот священник, эти буржуа, эти поденщики поняли ту новую
роль, которую теперь возьмет на себя император... Он боялся, что пьеса
кончится не так, как того хочется ему, Теодору Жерико, а совсем иначе, он
уподобился зрителям, сидящим в райке, которых так и подмывает крикнуть
герою, вбежавшему на сцену, что за его спиной прокрался предатель,
зрителям, которые умирают вместе с королевой, отвергнувшей счастье любви,
и рады бы изменить ход Истории во имя того, чтобы Тит мог жениться на
Беренике... Нет-нет, Наполеон-это вовсе не обязательно война, но зато уж
наверняка разгром того нелепого мира. с которым его, Теодора Жерико,
связывает красный мундир, только он и связывает, а ведь можно в любую
минуту сбросить с себя этот мундир, ненавистный простому люду так же, как
ненавистен он Каролине... Во всяком случае, возвращение императора-это
встряска, это свержение рокового господства власть имущих, это начало
совсем иной жизни, чей трепет он ощущал здесь, среди несчастных,
прозябающих в страшной нищете, какой он, право же. никогда не видел, о
существовании которой никогда и не подозревал, - нищете беспросветной,
пожирающей жизнь множества людей. Где их дом, какие у них жены, какую
чудовищную цену платят они за хлеб. о котором здесь говорили с тревогой,
столь удивительной для Теодора? И он боялся, что эти обездоленные не
поймут, как удачно складываются для них обстоятельства, и упустят
счастливый случай... Опять ему пришла мысль о театре, о том, что здесь,
как в театре, его симпатии зависят от освещения, от искусства драматурга,
от игры актеров... И ему, как ребенку, стало страшно, что, лишь только
занавес опустится, вернутся прежние его мысли, привычные верования и все
пойдет так, словно не было ни пьесы, ни глубокого волнения, порожденного
выразительным жестом, словом, благородством короткой реплики... И он
боялся, что все это для него только театр, он страстно желал и дальше
верить, не расставаться больше с этим миром, представшим перед ним при
фантастическом свете воткнутых в землю факелов под высокими кривыми
соснами, за крепостью и кладбищем, над пикардийской долиной-в тот час,
когда и принцы, и солдаты королевского конвоя, и мушкетеры, разбитые
усталостью, спали где-то там во тьме мертвым сном, не помышляя, не ведая о
подлинной драме, которая разыгрывалась здесь, а лошади в конюшнях, в
хлевах, в сараях тихонько шуршали подстилкой, измученные и смиренно
ожидавшие завтрашнего дня и новой дороги.
   Бог мой, опять я совершил сейчас то, чего не полагается делать, но как
удержаться! Я знаю, что писатель должен избегать авторских отступлений и
тем более не допускать анахронизмов, не приводить случаев из собственной
жизни, - да что поделаешь!
   Очень уж сильно искушение! Лишь только я представил себе, как Теодор
Жерико, примостившись на склоне холма, в густом кустарнике, смотрит вверх
и слушает речи заговорщиков, собравшихся в Пуа, тотчас где-то в темном
уголке моей памяти возникло воспоминание об одном эпизоде, о котором я ни
на другой день, ни позднее, да и вообще никогда не рассказывал.
   Это даже и не эпизод, а просто картина, мимолетное впечатление.
   Мне было тогда двадцать два года-нет, даже меньше, так как это
произошло в 1919 году, в конце зимы или ранней весной, около Саарбрюккена.
На соседних угольных копях была забастовка, и солдаты из нашего батальона
несли там охрану. Офицеры, которые ходили проверять посты, однажды взяли
меня с собойесли не ошибаюсь, было это в холмистой местности, около
Фельклингена. Как сейчас я вижу вход в пропускную, ствол шахты, клеть,
подъемник. Уже вечерело. В охране стояли знакомые солдаты, я их помнил по
медицинскому осмотру, одного из них лечил от воспаления легких. И солдаты,
и офицеры были молодые беспечные ребята, им надоела война, после которой
последовала оккупация этого края-дело не веселое, тем более что по ночам
было довольно холодно: стояла такая же промозглая сырость, как в ту
далекую мартовскую ночь около Пуа; спутники мои обо всем говорили
дурашливо, как будто самым главным в жизни было называть серый цвет
серо-буро-малиновым в крапинку, а капельмейстера-капельдудкой. Но я
прекрасно видел, что за их развязностью скрывается беспокойство.
   Недаром же нас вызвали. "Нас" - это просто манера выражаться.
   Сообщают, что ночная смена отказалась спуститься в шахту, ибо шахтеры
дневной смены, поднявшись, заявили, что в штреках неладно-теперь уж не
помню, что именно случилось: не то сдали крепления, не то стала
просачиваться вода; все собрались у ствола шахты-те, что поднялись
на-гора, еще покрыты были чернотой недр земных, а другие, уже в рабочей
одежде, стояли скрестив руки. Штейгеры кричат, немец-инженер старается-по
крайней мере для вида-уговорить шахтеров; французские офицеры угрожают,
солдаты-человек тридцать-стоят под ружьем.
   Но что тут делал я? Я сам это плохо понимал. Я никогда не видел
угольных шахт, даже во Франции. Рабочие... до тех пор они меня никогда не
интересовали. Шахтеры о чем-то переговаривались между собой; их делегат
гневно отвечал на вопросы, которые задавал ему капитан (капитана этого я
тоже знал, вместе играли в бридж); стоявший рядом со мной младший
лейтенант шепнул мне:
   "Доктор, посмотрите-ка на этих бошей!" Я совершенно не понимал, о чем
идет речь: делегат шахтеров хоть и говорил по-немецки, но его немецкий
язык совсем не походил на тот, которому нас учили в школе, и даже на тот,
на котором болтали саарбрюккенские барышни. ...Шахтер говорил быстро,
гневно, бросая короткие фразы одну за другой; на темном и хмуром его лице
из-под надвинутой каски блестели острые волчьи зубыговорил долго, минуты
три, а переводчик коротко докладывал командиру: "Он утверждает, что это
опасно"... Капитан с досадливым видом играл стеком, похлопывая им по
голенищу сапога.
   ("Когда идете к женщинам, не забывайте захватить плетку", - любил
повторять генерал Бриссо-Демайе, комендант Саарбрюккена, начитавшийся
Ницше.) Капитан был неплохой человек. Он не любил неприятностей. "Да что
тут рассуждать! Победители мы или нет? Франции нужен уголь. Больше я
ничего знать не желаю".
   Не буду входить в подробности.
   Шахтеры стояли плотными рядами, почти плечо к плечу, скрестив на груди
обнаженные по локоть руки, - стена из людей.
   грозно рокочущая живая стена. А какие у них были глаза и что они
выкрикивали! Все это могло с минуты на минуту принять весьма дурной
оборот. Если нашим придется стрелять (против приказа не поспоришь...), я
окажусь на этой стороне, а не на той... Выбора нет. И тогда я почувствовал
ужас... Наверно, такое же чувство охватило в чаще кустарника за кладбищем
в Пуа и мушкетера Теодора Жерико. Вдруг я ощутил всем своим существом, что
эти враждебные нам, незнакомые люди, эти "боши", были в тот вечер правы и
их сопротивление выражало все то великое и благородное, что есть в
человеке. А как же мы? Мы?
   В ту ночь не произошло ничего необыкновенного и ничего страшного.
Шахтеры не спустились в шахту. На этот раз наши не стали настаивать.
"Много шуму из ничего", - сказал на обратном пути молоденький младший
лейтенант, недавно показывавший мне фотографию хорошенькой девушки,
жительницы эльзасского города Бишвиллера, где мы стояли до того, как нас
послали в Саарский бассейн. Девушка, в пальто с меховым воротником и с
меховыми манжетами, прижимала к щеке пушистого котенка.
   "Если им так вот все и спускать, они потеряют уважение к нам". - "Кто
потеряет? Ах, шахтеры?" Вернувшись домой, я взялся за книгу-помнится, то
была новинка, немецкий роман "Голем", который мне рекомендовали в лучшем
книжном магазине Саарбрюккена. И больше я об этой истории не думал. Да и
не о чем тут было думать. Нечего было и рассказывать.
   Странно! Позднее, гораздо позднее мне стало казаться, что эта ночь
имела большое значение в моей судьбе. Возможно, так оно и было. Я старался
этого не показывать. То же самое было и с нашим романтизмом, романтизмом
тогдашнего молодого поколения. Разве можно было его показать? Что вы!
Подумайте только!
   Как раз в это время мне прислали из Цюриха третий номер журнала
дадаистов, что могло снискать мне благосклонность офицера из Второго бюро:
в этом номере была напечатана моя поэма в сто строк, написанная белым
стихом, которая заканчивалась... нет, не эта, а другая поэма, написанная в
Бюрбахе, предместье Саарбрюккена, по соседству с металлургическим заводом.
Кончалась она так:

   Красота-единственная сила,
   Еще простирающая незапятнанные руки...

   Но при чем тут все это? Вот я и потерял нить жарких прений,
происходивших в мартовскую ночь 1815 года, - отвлекся и пропустил кое-что
из речей и теперь, возвращаясь к ним, как-то растерян, еще больше, чем
королевский мушкетер Теодор Жерико.
   Кто-то, может быть недавно выступавший прядильщик, патетически
произнес: "Франция!" - и заговорил об угрозе нового вражеского
нашествия-снова отечество в опасности. И тогда крестьянин из деревни
Санкур, что в окрестностях Абвиля, стал жаловаться на пруссаков: оккупанты
отобрали у крестьян сотни вязанок сена, и притом самого что ни на есть
лучшего, тут тебе и клевер, и вика, и овес. И солому и бобы забрали, денег
ничего не заплатили, а записали на счет сельской коммуны; да еще в деревне
кормили ихних офицеров и солдат-считай по сто су на офицера в день да по
двадцать су на солдата. За прокорм тоже ни гроша не получили, а ведь они,
окаянные, не сено жрали, что по четырнадцать су за воз! Да еще угнали
крестьянских лошадей в обозы... Кто за все это заплатит? Тут сосед его,
каменщик, захохотал и грубо ответил, что вот у него не взяли ни лошадей,
ни овса, потому как у каменщиков нет ничего, кроме лопаточкисоколка, да
еще долгов, как у Санкурской коммуны... "Плохо ваше дело, хозяева! А у
кого нет ничего, с того и взять нечего".
   Господин Жубер пытался объяснить, какая это со стороны каменщика
близорукость: ведь то, что пруссаки задолжали мелким хозяевам, в конце
концов обязана будет заплатить коммуна, то есть все ее жители-значит, и
батраки и каменщики.
   Но каменщик коротко ответил, что он вовсе не обязан платить, коммуна
неправильно поступает. Что это такое в самом деле!
   Плати долги оккупантов, подавай теперь деньги на Наполеона, да этак
налоги королю вдвое вырастут... Они все-грабители!
   Одного поля ягода. Но если угодно знать, что он, каменщик, думает
насчет народных обществ, так он не согласен с прядильщиком: вооруженные
или невооруженные, а эти народные общества делу не помогут. Да и какие же
они "народные", раз в них и судьи, и землевладельцы, и хозяева мастерских
будут вместе с теми, кто подыхает с голоду? Надо сделать так, чтоб у
каменщиков было общество каменщиков, у батраков-общество батраков, у
ткачей опять же свое общество... Слесарь из Виме шумно выразил свое
одобрение и заявил, что он против политики:
   "Политика-дело не наше, пусть политикой занимаются образованные
господа". Видно было, что многие согласны с ним.
   Адвокат из Арраса сказал, что такие вот объединения, о которых сейчас
говорили, противоречат не только законам наполеоновской Империи, но даже
республиканской конституции.
   Республика стоит за свободу труда, а посему запрещает как союзы
подмастерьев, так и союзы хозяев. Адвокат изъяснялся весьма цветисто,
слова "Республика", "республиканец" произносил, раскатывая звук "р", так в
бурю волна перекатывает гальку по берегу моря. И тут заговорили все:
очевидно, он затронул наболевший вопрос-то, что у большинства этих людей,
хотя и по причинам самым различным, было кровоточащей раной.
   Теодор снова запутался. Ведь он не знал, что такое расчетная книжка, о
которой тут говорили, что такое ремесленный суд и конторы по найму. Не
понимал он, почему адвокат возмущенно вопит, что все эти благотворительные
общества, эти кассы взаимопомощи, которых требуют вместо политических
клубов, - просто-напросто ловкий способ обойти закон, не понимал, что в
действительности означает слово "объединение", все время возникавшее в
спорах и казавшееся главным обвинением, выдвигавшимся против бунтующих
мастеровых.
   - Попробуйте-ка помешать нам объединиться! Не выйдет! - крикнул
каменщик. Плотник поддержал его.
   - Ну разумеется, - заметил адвокат, - вас, каменщиков и плотников, не
разъединить, вы вместе работаете на постройке, вас объединяет сама
работа...
   В вопросе о политике и ткачи, и слесари, и каменщики, и батраки были
вполне согласны между собой и дружно нападали на своих противников: не
надо политики. Из-за этого они отвергали идею народных обществ, на которой
сошлись адвокат и прядильщик. Для них, оказывается, важнее всего была
заработная плата, а вовсе не король или император. Разногласия были у
заговорщиков и по другому вопросу: ткачи, например, ненавидели машины. И
тут уж Теодор ничего не мог понять, теперь С1йли употреблять технические
термины, а господин Жубер пытался их образумить.
   Когда же речь заходила о рабочих объединениях, можно было подумать, что
им не нравится само слово, что им трудно его произнести и их возмущает
подобное обвинение. Объединения!
   Объединения! Правда, все они требовали для рабочих права объединяться.
Тут прядильщик выступал против адвоката. Но как объединяться? Вот из-за
этого и началась между ними схватка.
   Бернара, пытавшегося примирить споривших, ткачи оборвали: все, мол,
знают, что он приказчик Грандена, нового владельца мануфактуры Ван Робэ.
Так разве ткачи могут ему доверять? В январе Гранден велел оцепить дом,
где собралось несколько ткачей. Как хозяин про это узнал? Понятно, по
доносу. А у них никакого объединения и не было, просто собрались вместе
четверо-пятеро ткачей. Для хозяев и для полиции этого было достаточно:
всех схватили и посадили в тюрьму за намерение организовать рабочий союз,
так сказать превентивный арест, двоих продержали пять дней, а один еще и
по сей час за решеткой: говорят, собираются выслать его в тот департамент,
откуда он родом... Вот посмотрим, переменится что-нибудь или нет, когда
Маленький Капрал придет! Правительства приходят и уходят, а хозяева
мануфактур остаются; за рабочие союзы, даже за одно только намерение
создать их людей отдают под строгий надзор полиции-за ними следит
префектура, да и не один год, а года по три, а то и по пять... и ей все
равно, кто в это время в стране ^хозяйничает: пруссаки или наши
аристократы. И ведь нет никакой возможности мастеровому переменить место:
в расчетной книжке записывают тебе твою получку, поди поспорь! Хозяин
проставит цифры: вот сколько я тебе должен, а вот сколько ты мне должен, а