хать с
голоду. И армия, если она окажется победительницей, будет служить для
того, чтобы держать в страхе народ. Если же армию разгромят иноземцы, она
примкнет к лагерю обездоленных, вот и все. Один день кричи: "Да
здравствует король!", другой: "Да здравствует император!" Потом опять
сначала. Благодарю покорно! Если меня отпустят, я, по всей вероятности,
возвращусь к своему уважаемому батюшке.
   Снова возьмусь за кисти, это и есть моя работа, я живописец, а не
пекарь, не возчик, не кузнец. Не знаю, при ком мне приятнее писать-при
императоре ли, который желает, чтобы на картинах, где он изображен, не
было других персонажей, могущих его затмить, вдобавок еще эти картины
проходят через цензуру барона Денона... или при короле Людовике-гот
раздаст награды за ученическую мазню во славу Генриха Четвертого и за
полотна религиозного содержания, ибо это льет воду на монархическую
мельницу. Неужто за наш век не произойдет никаких перемен?
   Как ускорить их? Или уж это такие авгиевы конюшни, где бессилен даже
Геркулес.
   Майор возразил, что перестроить мир, по-видимому, все-таки можно...
Вспомните Революцию... и все, чему мы были свидетелями... Конечно, не
всегда идешь прямым путем, бывают и отступления, и срывы. Однако же...
   - Революция-возможно. Ведь я знаю о ней лишь то. что мне внушали. Да,
разумеется, отцы наши, - и Теодор покраснел при мысли о своем, - словом,
люди вашего возраста, без сомнения, верили, что это действительно
перевернет мир. Столько великих, благородных идей... а к чему они привели?
К кровопролитию. К преступлениям без числа. Нет, не перебивайте меня! Не
все же, что говорят, - сплошная ложь. Даже если Робеспьер был прав... у
меня есть дядя, который подал голос за смертный приговор королю, так вот,
он ни разу не попытался убедить меня в своей правоте. Одно преступление
тянет за собой другое, и даже если это другое имеет целью исправить
предыдущее, оно тем не менее остается преступлением. Но вся кровь,
обагрившая руки якобинцев, - ничто по сравнению с тем, сколько ее пролито
императором. Поверьте, мне наплевать на герцога Энгиенского, не в том
дело, но ведь Наполеон... Вы скажете, что королевская власть зиждилась на
бесконечной цепи преступлений против народа, знаю, знаю! А Империя? Чего в
конце концов желал народ? Почему он устал бороться, покорился произволу?
Вместо покоя-двадцать лет непрерывных войн и полиция, какой еще не видел
мир. Я понимаю, этого требовала логика событий: Бонапарт, чтобы укрепиться
на престоле, конечно, должен был создать полицию, но ведь она заполнила у
нас все, наложила лапу на всю нашу жизнь, она контролирует, провоцирует...
Вот и получается, что сама свобода и породила полицию... Наполеон
возвращается, чтобы защитить свободу и ограничить ее, победу торжествует
не он и не народ, победу торжествует Фуше...
   Теодор говорил машинально. Его внимание было поглощено пестрым скопищем
мундиров, касок и медвежьих шапок, ребяческой мишурой золотого шитья,
сутажа, позумента, кичливой пышностью эполет, всей этой напоминающей сбрую
цирковых лошадей амуницией: золотыми кисточками, аксельбантами, плюмажами.
Этот поддельный блеск в свое время пленил и его самого...
   - Her, - вскипел вдруг майор, - Фуше олицетворяет не полицию вообще, а
лишь полицию определенного направления... Не знаю, из каких политических
соображении Карно взял его к себе в помощники... но кто-кти, а уж армия
сейчас бесспорно и выигрыше. Даже и .здесь, хотя в Бетюне стоят "белые-" и
-алые ' роты. господин ;(е Мольд счел необходимым держать гарнизон в
цнтаде.тн из опасения, что... ны сами видели, как офицеры с трехциетной
кокардой проезжали и экипаже по площади и никто не посмел остановить их.'
   - Трехцветная кокарда, белая кокарда-по-вашему, можно выбирать только
между ними"-воскликнул Теодор. - Допустим.
   "мпе!^:"орср'не цвета служат в настоящее время скорее ^мблемо"
   армии, нежели полиции. Почему гак получилось? Да потому, что это не
народная армия, а та сила, которая поддерживает правительство, JTO орудие,
с помощью которого правит генерал Бонапарт. Да, с площадей сняли
гильотину, зато в войска забрали молодежь и послали исполнять роль
жандармов по всей Европе, предпочтя гражданской войне просто войну.
Значит, у меня один выбор: под каким предлогом проливать кровь... Либо
смута, либо война-иного выхода нет! Господи, неужели так будет всегда?
   Любой человек, на которого я смотрю, представляется мне не иначе как
мертвым, окровавленным... К какой бы партии он ни принадлежал... Глядите:
рот искривлен, глаза закатились, лицо потемнело, стало землистым... И я
буду с теми, кто гибнет! А цвета, в которые окрашена ваша жизнь! Разве это
цвета красоты?
   Нет, это цвета страдания, это спокойствие смерти!
   Майор пожал плечами. Ох уж эти артистические натуры!
   Подавай им красоту, только красоту. Что это за точка зрения? И при чем
тут смерть! Вот уж путаники и любители противоречий.
   Точь-в-точь буриданов осел. Вы слышали про буриданова осла?..
   Он так же, как вы, не знал: то ли ему воду пить, то ли овес кевагь... и
не двигался с места, колеблясь между тем и другим.
   Кстати, Буридан был родом из Бетюна...
   В тоне собеседника Жерико почувствовал презрительный оттенок. На
самом-то деле перед ним стояла не та дилемма, что перед буридановым ослом:
его одинаково отталкивала и Империя, и королевская власть-вот оно что.
Можно подумать, что майор умел читать в мыслях. Как бы то ни было он
сказал:
   - Неужели вы не понимаете, что в данном случае осел колеблется не между
наследственным и вновь воздвигнутым престолом. Перед ним выбор-эмиграция
или Франция...
   Франция! Пожалуй, единственное слово, которое могло поколебать этого
мушкетера-мушкетера только по мундиру, этого художника, оторванного от
своих полотен, от самого себя. Он жил среди людей, для которых Франция
перестает быть тем, что она есть, если ее покидает один человек, если из
нее эмигрирует король. И Теодору вдруг представились дезертиры на площади
Карусель, эти провинциальные дворянчики, у которых не хватило духу
сопровождать короля к границе. Что, если правы были они?
   - Этот век не по мне, я не нахожу для себя пути, - снова заговорил
Жерико, ища взглядом на убегающих вдаль улицах что-то, чего не видно было
отсюда. - Может быть, позже... когда люди покончат с распрями, которые
никак не увлекают меня.
   Позже... я снова буду писать картины, да, писать-вот и все. А что-пока
не знаю... Должно быть-тот народ, которому не осталось места на земле, его
вытеснили герои, чья доблесть в том, чтобы убивать, убивать этот народ. Я
отведу ему место на своих картинах. Он будет царить на них таким, каков он
есть, лишенный надежды и силы, растративший свою красоту. - Все это
приходило Жерико в голову тут же, по ходу разговора. Что ж такого? Мысль
всегда импровизация. - Мне хочется сочинять истории. Рассказывать их с
помощью красок и теней. Чтобы заглушить звон кандалов, которые мы влачим
на нашей каторге.
   Рассказывать о том, что выпало нам на долю, о новых наших бедах. И я
все предвижу заранее: мои картины будут смотреть, обсуждать, на какой-то
срок они возбудят толки в газетах и журналах. Потом вкусы изменятся и
живопись тоже. Меня перестанут понимать. То, что я выражал или хотел
выразить, уже не найдет отклика, останется только моя "манера". Ведь у
солдат восемьсот тринадцатого года теперь уже не те лица, их чувства
отжили, уступили место новым... Разве можно угнаться за мыслями, когда они
то и дело меняются. Давид, тот писал для вечности. Мне же хочется быть
художником непрестанно меняющегося мгновения, ловить и запечатлевать
его... Взгляните, перед вами Бетюн в страстную пятницу... Никто никогда не
напишет этого... И пытаться нечего. Безнадежно. Когда-нибудь художники
станут более благоразумны, будут довольствоваться вазой с фруктами. Меня
тогда уже не будет на свете. Черт побери, меня уже не будет.
   - Не понимаю я вас, - вставил майор, - на вашем месте я пошел бы к
старьевщику на Приречную улицу и купил бы себе штатское платье.
   Не успел он договорить, как раздались громкие крики. Люди засуетились,
лошади у коновязи повернули головы и заржали, забили барабаны, чтобы
взбодрить смертельно усталых солдат и коней, и с улицы Св. Вааста на
площадь вылетела легкая кавалерия господина де Дама с маршалом Мармоном и
герцогом Беррийским во главе, следом за ними-черные мушкетеры господина де
Лагранж, а дальше целый сонм белых плащей - королевский конвой... Карета
графа Артуа, который высунулся из окошка... Опять солдаты конвоя... еще и
еще кареты, желтые, зеленые, черные... с пожитками сановных господ и с
чванной челядью.
   Принцы следовали из Лиллера через Шок. Еще три с четвертью мили... Но
главное-не расстояние, а страх. Страх обуревал принцев, которые знали или
догадывались... Страх обуревал тех, кто ничего не знал, но пугался
перемены маршрутов и противоречивых приказов. Страх перед Эксельмансом,
перед императорскими войсками. А при въезде в Бетюн беглецы, словно в
зеркале, увидели свое подобие-та же растерянность, та же усталость, части
королевской гвардии, охваченные паникой, нет ни решимости обороняться, ни
сил двигаться дальше. И это в городе, обнесенном стенами, с запертыми,
согласно приказу, воротами, с контргардами, с часовыми на вышках и
сторожевыми постами на передовых укреплениях. Что сказать о проделанном
пути? От Лиллера дорога сперва идет лесами и пастбищами... В Шоке Сезару
де Шастеллюкс захотелось пить, он спешился, чтобы напиться в кофейне
пожарников... Там ему рассказали, что как раз на этих днях у одного из
местных фермеров рыли колодец в восемьдесят восемь футов глубиной и вдруг
в саду стал хлестать фонтан воды, да такой высокий, что при вчерашнем
ветре, когда прямо быка с ног валило, струю отнесло на крышу дома.
   Представляете отчаяние хозяина! Бедняга рвал на себе волосы и причитал:
"Видно, мои грех до меня дошел!" Но тут кто-то надумал, что надо сменить
трубу, поставили другую, вдвое шире в поперечнике, водяной столб снизился
как миленький, спустился ниже уровня крыши-теперь придется рыть вокруг
водоем... Не желаете ли поглядеть, господин офицер? Нет, офицер уже
вскочил в седло. Он думает о Лабедуайере и с горечью повторяет красочное
выражение, которое употребил незадачливый хозяин колодца: "Мой грех до
меня дошел".
   Ближе к Бетюну тянутся белые меловые почвы, и вот уже развернулась
панорама города-церковь св. Вааста, цитадель, дозорная башня. Отсюда ясно
видно, что весь он громоздится на скале, этот город со ступенчатыми
крепостными стенами и искусно возведенными укреплениями. А правее и
севернеерощицы с просветами между ними, еще дальше-холмы. Вся равнина уже
зеленеет. О чем же замечтался Сезар де Шастеллюкс? Лошадь идет сама, а он
едет с закрытыми глазами. Ему представляется Шарль де Лабедуайер... Нас
тоже дядюшка воспитывал на Жан-Жаке Руссо. Но самые красивые слова не
оправдывают измены...
   Давайте же и мы закроем глаза. Вот я подношу к ним усталую руку,
ладонью одно за другим придавливаю оба века. И сквозь дрему наяву передо
мной вырастает будущее. На сей раз будущее не отдельного человека.
Оставьте меня, бога ради. в покое с вашим зятем, господин де Шастеллюкс, я
знать не знаю, каков из себя этот Лабедуайер, которого впоследствии
расстреляют. Это будет так, словно расстреляли вас самого. Нет, я вижу не
ваше будущее. Будущее ландшафта, перед которым я закрыл глаза.
   Переносясь в это будущее, я поворачиваюсь то в ту, то в другую
сторону-на юг, к Марлю и к Брюэ-ан-Артуа. или дальше на запад, где Не. а
за ним смутно угадывается целый край... или в другую сторону от Гомама до
Облигема, где Ванден, Анзен... Что там происходит, что за переворот н
природе? Равнина вздыбилась черными конусами с какими-то странными
стрелами на вершинах, вроде протянутой в сторону руки, некоторые конусы
вновь заполонила зелень-знак того, что они покинуты людьми. Повсюду
непонятные строения прямоугольной или полукруглой формы и людские
жилища-точно норы из темного кирпича, скучное однообразие убогих красных и
черных домишек, ничто не напоминает прежние времена, даже церкви, -
столько раз все это разрушалось и кое-как восстанавливалось, - было бы где
переночевать между одним рабочим днем и другим рабочим днем, не спасают и
смешные крошечные палисаднички, дощатые навесы, возле самых домишек цветы
и колышки для будущего душистого горошка-рядом свалки нечистот, а на
стенах крупными яркими буквами рекламы трикотажа, вина, минеральной
воды... Случалось вам видеть, как муравьи, после того как спалят их
муравейник, собираются и вновь восстанавливают его? Терпеливо
перетаскивают на спине яички и непомерно большие для них былинки?
   Здесь все черно. Чернота въелась в глаза, под ногти, в трещинки кожи,
пропитала легкие. Из нее образованы гигантские кучи угольной пыли, которые
называются терриконами. Эта чернота, эта жирная угольная грязь проступает
из земликажется, будто дыхание преисподней вырывается из бескровных губ и
все окрашивает в свой цвет: слизистую оболочку, руки, дороги, грезы
отрочества и немощи преждевременной старости.
   Ничего, ровно ничего не осталось от прежнего. Прирученные реки образуют
излучины, по каналам плывут длинные плоские баржи, на которых,
погрузившись в свои мечты, восседает чернота. От прежнего не осталось
ничего. Вопросы, волнующие людей, изменились. Кроме усталости и голода.
Люди выводят на стенах мелом или белой краской гигантские крамольные
письмена-то в защиту одного из своих, не пожелавшего сражаться под
начальством немецкого генерала, то против депутатов, то против войны или
за ту войну, что шла вдалеке, а вот самые последние знаки-одни призывают к
власти генерала, другие провозглашают союз трех стрел с серпом и
молотом... Кажется, все пошло с той находки в недрах земли-с угля,
заполонившего целый край.
   Все, вплоть до огромных кузнечиков на колесах, этих красных машин-
грузовиков, повозок без лошадей размерами под стать гигантскому размаху
самого начинания. Будущее... Оно-то сделало выбор между Людовиком XVIII и
Наполеоном. Кто владычествует в этом хаосе, что сродни хаосу после потопа?
Народ?
   Кому принадлежат чернеющие на равнине холмы и сложные механизмы?
   Прошло сто, сто сорок с лишним лет... Все стало иным.
   Отношения между людьми, их души. их жизни, окружающий ландшафт.
Изменилось даже то, что казалось незыблемым. Все это можно написать.
Живописцы для того и существуют. Для всего того, что живет и что умирает.
Для отчаяния и гнева.
   Однако есть и такое, чего не запечатлеешь на картине. Нельзя живописать
перемены. Перемены во чреве земли и в мозгу людей.
   Сезар де Шастеллюкс открывает глаза и видит то, что есть.
   Равнину. Плоский земледельческий край с еще безлистыми рощами, где
деревья перемежаются с кустами, и первые зеленые ростки на полях.
   А впереди Бетюн, большущий серый артишок с ощипанными листьями... Сезар
оборачивается и вглядывается вдаль, не видно ли кавалеристов Эксельманса.
Подобно всем, решительно всем, ему еще страшнее оттого, что их не видно, и
тем не менее он уверен, что они где-то тут поблизости, готовят какой-то
дьявольский подвох и в любой миг могут броситься на королевскую гвардию.
Но позади Сезар видит только еле передвигающихся, измученных, запуганных
королевских кавалеристов, видит только белые плащи, каски, красные
доломаны. Кругом равнина.
   Плоская, как ладонь, если не считать оголенных еще перелесков.
   Что за фантазия? Равнина как равнина. Без конусообразных черных холмов
со стрелой наподобие протянутой в сторону руки... Да о чем вы толкуете?
Равнина, по-мартовски зеленеющая, с меловыми пятнами. Такой она всегда
была, такой всегда и будет.
   Близ города навстречу попалась линейка, в каких ездят свадьбы, с верхом
из суровой в красную полоску парусины, спускающейся фестонами. Внутри
набито до отказа, весело, шумно. Вс„ военные. На козлах, на подножках, на
скамейках, между скамейками, стоя. За кучера-поручик, он настегивает
четверку лошадей, запряженных в линейку, остальные тоже офицеры. Что с
ними? Перепились, что ли? Они приближаются, и видно, что на всех
трехцветные кокарды; вот они проезжают вдоль ошеломленной колонны с
взрывами хохота, трезвоном колокольчиков и кликами: "Да здравствует
император!" Куда они направляются? Кто знает...
   Его высочество герцог Беррийский рванул поводья и чуть было не ринулся
на линейку, но его образумил де Лаферроне. Да, правда, неизвестно ни что
впереди, ни что позади. И что происходит в Бетюне. А вдруг эти молодчики
едут на соединение с Эксельмансом или еще с кем-то? Какой срам. Крупные
слезы в который раз набегают на глаза принца, в чьих жилах течет кровь, от
которой зависит все будущее Бурбонов.
   Принцы со своим отрядом въехали через Эрские ворота, миновали Льняной
рынок, пересекли Главную площадь под зловещую дробь барабанов, под грохот
карет по неровной булыжной мостовой, а на лицах всадников-бледность
поражения и страха; усталые кони, усталые люди. Никаких объяснений не
требовалось: обыватели, перемешавшиеся с солдатами, с пешими волонтерами,
с гвардейцами конвоя, несколько распустившимися за долгую стоянку,
гренадеры на карауле у ратуши, посетители кофеен, внезапно вскочившие с
мест, - все понимали, что катастрофа надвинулась. Да что же, собственно,
происходит? Куда ведет своих солдат маршал Мармон, следующий верхом через
площадь? Неужели он не остановится? Неужели он приехал сюда не для того,
чтобы пресечь разброд в королевской гвардии, собрать воедино рассеявшиеся
части и направить все верные войска в Лилль, к королю?
   Но нет, отряд просто пересекает город, даже не собираясь делать
остановку. Что это значит? Такой вопрос задают не только в толпе военных и
штатских, на улице, у окон, в кофейнях-он точно кошмар навис над самим
отрядом, над всадниками, которые топчутся на месте, сгрудившись в узких
переулках, или протискиваются сквозь взволнованную толпу, над всадниками,
которые с утра проделали уже около десяти миль, неизвестно зачем изменили
маршрут, отклонялись на Бетюн, считая, что это и есть цель их следования,
но оказывается, что нет, их, по-видимому, гонят дальше, к Лиллю: ведь
головная часть колонны уже вышла с площади на улицу Большеголовых и
свернула на Аррасскую улицу... А в Лилле взбунтовался гарнизон...
   Командир серых мушкетеров Лористон совещался в ратуше с супрефектом,
мэром и господином де Мольд. Он увидел в окно, что творится, и совсем
потерял голову. Постойте, надо предупредить графа Артуа, маршала! Им
ничего не известно. Они не знают о письме герцога Тревизского! Су префект
Дюплаке опрометью сбежал с лестницы, другие чиновники-следом за ним. Они
мчатся, расталкивая толпу, кидаются под ноги лошадям, и только на
Аррасской улице напротив Тесного переулка догоняют карету графа Артуа.
Господин Дюплаке обнажает голову, а его высочество через дверцу подает
знак кучеру. Скрипят удила, колеса скребут булыжник. Что случилось? Те,
что впереди, еще продолжают двигаться. Лошади задних наталкиваются на
крупы, потому что всадники не успели натянуть поводья и вовремя остановить
их бег. Граф подозвал солдата легкой кавалерии, и тот, с трудом пробираясь
между домами и войсковой колонной, бежит по узкой улице предупредить
головной отряд-маршала, герцога Беррийского... Что случилось? Карета графа
Артуа не может повернуть.
   Сперва соскакивает Франсуа д'Экар, затем Арман де Полиньяк, он помогает
графу Артуа, который, сойдя с подножки, надевает треуголку с плюмажем.
   Отрывистые слова команды, лошади подались назад, многие всадники
спешились. Принцы, господин де Лагранж, маршал, целый синклит генералов,
всех и не назовешь, а также господин Дюплаке и его спутники, которые
жестикулируют и отвешивают поклоны, гурьбой возвращаются на площадь и
всходят на крыльцо ратуши, где их встречает господин де Лористон...
   Сезар де Шастеллюкс стянул к ратуше отряд легкой кавалерии, гренадеры
ретировались, отсалютовав саблей. Что происходит в ратуше? В