вот сколько ты вперед забрал. Жульничество одно, а доказать не докажешь!
   - Совершенно необходимо, - воскликнул адвокат из Арраса'-чтобы
отношения между хозяином и мастеровыми были основаны на полном доверии!
Впрочем, по закону хозяину верят на слово, когда он указывает, сколько им
выплачено рабочему как при расчетах за истекший год, так и при выдаче
аванса в текущем году...
   - Верят? - возмутился один из абвильских ткачей. - Ему верят, а мне
почему не верят, раз я говорю, что он меня обкрадывает?
   И в эту минуту в сознание Теодора проникла мысль, глубокая,
мучительная, как нежданный удар, как жгучая рана... О чем свидетельствует
это шумное сборище? Эти люди, значит, настолько близки друг другу, что
вместе шли сюда или хотя бы вот собрались здесь вместе на эту ночную
сходку, невзирая на все ее опасности... И, значит, они надеются, что это
их собрание приведет к чему-то хорошему, во всяком случае к какому-то
действию. А ведь это шумное сборище сперва казалось ему просто случайным,
так же как он сам случайно очутился в королевской гвардии, и случайность
эту подчеркивало его тайное присутствие здесь. Сначала каждый из
выступавших своими речами как будто показывал ему, невежде, ему, незваному
зрителю, только свою обособленность от других. Каждый говорил не совсем
то, что следовало бы сказать для того, чтобы пьеса была хорошо построена,
или по крайней мере для того, чтобы сыграть в ней центральную роль. Однако
эти словесные схватки, это проглядывавшее в них взаимное недоверие
выражали всеобщую волю собравшихся найти сообща нечто важное, чего они еще
не знали, но что было, во всяком случае, правдой, бесконечно нужной,
драгоценной истиной, которой им до сих пор всем не хватало. Может быть.
Теодор и ошибался, но ему казалось, что тут каждый не вполне был уверен в
своей собственной отдельной правде, которую он этой ночью принес сюда в
глубине своего сердца, дабы звать к ней других. Все эти люди прожили
нелегкую жизнь, хотя у каждого жизнь сложилась по-разному, они были рабами
своего положения, все искали естественного выхода, стремились нащупать
путь, сделав логический вывод из своего жизненного опыта, своего
порабощения, своей усталости, своих несчастий. Хотели покончить с долгой
нищетой. Впервые в жизни перед Теодором предстали в такой безжалостной
обнаженности и люди, и неотвратимость их судеб, и эти люди вызывали в нем
такое чувство, будто он плывет на корабле, который дал течь, и самым
важным стало теперь заткнуть щели в днище корабля, и уже не могло быть
иной красоты, иного величия, иной доблести, чем эта жертвенная борьба, эти
неустанные, неистовые усилия, поглощающие и сердце, и ум, и все силы
телесные... Впервые Теодор оказался в присутствии людей совсем не таких,
как он сам. А ведь он лишь с пятого на десятое понимал то, что они
говорили, и чувствовал всю свою ненужность для них. Что должен он был
сделать, чтобы помочь им? Чем мог он облегчить их участь? И даже как он
мог бы связать себя с ними, отдать им свою силу до последнего дыхания,
свою душу, загореться их горением? Ведь они совсем другие. Впервые в жизни
он увидел именно других, совсем других... и это было мучительной, почти
физической болью... В Пантемонской казарме, у Фраскати или среди убегающей
по дорогам своры для него не было совсем других, как для лесных зверей
прочие звери в лесу не бывают совсем другими. В обществе, к которому он
принадлежал, в лицее, в ателье художников и среди мушкетеров людей
отличали друг от друга мундир, фрак, прическа. А здесь разница между
людьми-живыми существами из плоти и крови-и сходство их между собой
зависят от обстоятельств, о которых до этой ночи Теодор Жерико никогда не
думал, - от обстоятельств трагических.
   Вот именно... нынче он вступил в мир трагедии. Он вступил в этот мир...
вернее, остановился на пороге... Зашел уже слишком далеко и не может
отступить, но все же чужд этому миру и не способен сделать еще один шаг,
который ввергнул бы его в геенну огненную. Он здесь, и как будто его нет
здесь. Не может же он вмешаться в их споры! Ведь если бы его вдруг
обнаружили, то, конечно, сочли бы преступником, соглядатаем... негодяем. И
его охватил ужас. не потому, что он испугался неминуемой карыфизических
страданий и смерти: его наверняка убили бы... Нет, его страшило совсем
иное: мучительна, невыносима была мысль, что ему так и не удастся рассеять
заблуждение, жертвой которого он станет, и он умрет, не успев объяснить,
что в нем сейчас происходит, сказать этим людям, что он вовсе и не думал
приходить сюда, попал к ним нечаянно, но теперь и в самом деле, в самом
деле он на их стороне.
   В Фельклингене я боялся, как бы не стали убивать тех. других, на моих
глазах, от моего имени, и я не смог бы им сказать того, что не решался
сказать самому себе...
   Но разве мог Теодор действительно понять и этих людей, и то, в чем у
них были самые важные разногласия? Одни говорили о нации, взывали к
патриотизму, а ведь он-то не хотел воевать, он допустил, чтобы его отец
нанял за деньги рекрута, такого же человека, как и они, чтобы тот пошел
умирать вместо Теодора Жерико... И однако, ему очень хотелось, чтобы
говорившие здесь о патриотизме убедили тех, кто лишь смутно угадывал
истину этих слов, - тех. кто был, в конце концов, таким же, каким 6("1Л
он: их тоже не слишком радовала необходимость пожертвовать собою, ибо они
хотели жить. Они говорили, что хотят есть. Разве мог Теодор Жерико понять
их, ничего не зная об условиях их существования, да и об их мыслях тоже, -
ведь он, например, не знал, что тот, кто как будто хотел только есть.
готов скорее умереть, чем выдать тайны своих братьев, ибо дал в том клятву,
которая была его поэзией и поэзией его собратьев... Теодор ничего не
знал о союзах подмастерьев, а ведь из участников ночного собрания,
вероятно, многие принадлежали к этим тайным обществам-например, слесарь из
Виме, выступавший против клубов, состоял в Свободном цехе, плотник из
Амьена был "городским старейшиной" странствующих подмастерьев плотничьего
цеха. или Славных малых, как они себя называли; состоял в цеховом союзе и
каменотес из Дулана, хотя в ту ночь на правом лацкане его куртки не было
отличительного знака Волковразвевающихся длинных лент зеленого и синего
цвета... Теодор не знал, каких дипломатических усилий стоило
"революционным агентам" организации собрать их здесь-ведь из Парижа пришло
указание вовлечь подмастерьев в движение. Ничего он не знал, да и никогда
не узнает об их моральном уставе, который требовал карать преступление и
чтить добродетель, ничего не знал о соперничестве между цехами, о
столкновениях между "оседлыми"
   и "странствующими", о проклятьях, которые булочники слали сапожникам, о
схватках между членами враждующих цехов, а ведь совсем недавно в Абвиле
произошло сражение между Детьми Соломона и Детьми Отца Субиза. и одного
плотника убили ударом палки, окованной железом. В эту ночь пришедшие сюда
члены тайных корпораций не говорили на странном своем языке, не именовали
друг друга особыми прозвищами, в которых сочетались названия городов и
цветов, не старались распознать своих собратьев; они стояли среди
заговорщиков, а, может быть, завтра им предстояло стоять перед полицией и
отвечать на допросе, бывают ли они у "Матери", знают ли они "Возницу" и что
такое "мозаичный пол" или "зубчатый хохолок". На этом собрании, куда они
пришли как свидетели, как наблюдатели, их ни в чем не убедят-для того чтобы
их убедить в некоторых вещах, понадобилось целое столетие и три революции.
А сейчас никто не убедил их, даже выступавший в конце собрания человек,
присланный из Парижа, - господин Жубер; Теодор находился как раз позади
него, так что вверху, прямо над головой мушкетера, невольного соглядатая,
при свете факелов четко вырисовывались движения правой руки оратора, в
которой он держал шляпу.
   Господин Жубер не сказал в своей речи ничего нового по сравнению с тем.
что накануне говорил урывками в фургоне Ван Робэ молодому вознице на
перегоне между Бовэ и Пуа. Правда, сейчас он говорил все это более связно.
И слова употреблял давние, чуть старомодные, находил аналогии в античной
истории.
   Не все доходило до слушателей-у каждого свой язык, но, в сущности.
Теодору Жерико как раз эти слова и были понятны, и хотя его несколько
раздражала "давидовская" торжественность речи оратора, она внушала
уважение. Как раз таких тирад он и ожидал, они напоминали ему беседы с
дядей-цареубийцей и то, что в детстве рассказывал ему о своем отце
маленький Дьедонне на берегу Сены, когда по лугу пробегали нестреноженные
лошади, а буйный ветер гнал по реке высокие волны с белыми гребнями. Но
явственнее всего Теодору слышался в этой речи голос многолетней верности,
необычной в те времена непрестанных измен, и для него вопрос был не в том,
прав ли господин Жубер в целом и в частностях, а важна была эта верность,
которую он чувствовал в его словах. Теодор Жерико считал верность делом
чести-даже верность тому, во что уже не веришь. А господин Жубер говорил о
Дарте так же, как говорил о нем на этом собрании человек из Бетюна,
говорил о Бабефе, чьи убеждения выковывались как раз в тех краях-между
Абвилем и Амьеном, - среди таких же вот бедняков или подобных им...
говорил об отце Бернара, расстрелянном в Аррасе... Теодор вздрогнул,
нахлынули смутные мысли, вспомнилось, что в прошлое воскресенье, утром,
они стояли на Гренельском плацу, где были расстреляны генералы Мале и
Лагори... вспомнились Китайские бани, толпа, ринувшаяся в Пале-Ройяль...
ведь это не было далеким прошлым, делами давно минувшими, о которых старик
Жерико с ужасом размышлял вечерами у камелька... Нет, все эти события
произошли только что и происходят сейчас, в них участвуют по разным
причинам его современники, живые люди, которых можно встретить тут и там,
у которых своя жизнь, свои взгляды, люди, которые пронесли через годы
Директории, Консульства, Империи крепко засевшие в них убеждения и вот эту
последовательность мыслей... И конечно, ни у кого из этих людей нет
старинных особняков на улице Виктуар или на улице Сент-Онорэ, им не нужно
спасать свои поместья, ордена, титулы... И вот один из них утверждает, что
Наполеон, тот самый Наполеон, который возвращается во Францию и гонит
перед собою убегающих дворян, принцев и короля... это уже не прежний,
раззолоченный Наполеон, раздававший доходные местечки, - он будет другим,
если мы того пожелаем, если сумеем этого добиться, если мы направим его и
сумеем объединиться.
   - Кто это "мы"? - крикнул кто-то, и оратор смутился. Ведь это крикнул
не ткач из Абвиля, не плотник из Амьена, не батрак из Понтье, а Бернар,
молодой человек во фраке английского покроя, сын якобинца, расстрелянного
в Аррасе. Вновь поднялся шум, но теперь Жерико, примостившийся внизу, на
откосе, не хотел больше ничего слушать, ничего не хотел знать. Он уже
услышал то, что было важно для него. Какое могло иметь значение все
остальное? Зачем ему знать, разойдутся ли эти люди чужими друг Другу или
примут сообща какие-то решения и к чему на деле приведет это сборище? Не
надо ему этого знать, это его не касается, а иначе будешь чувствовать себя
соглядатаем... ведь завтра утром опять предстоит тащиться по дорогам в
свите до смерти перепуганного короля.
   Пора было ретироваться, воспользовавшись шумным спором.
   Медленно приподняться, встать и, оборвав ниточку близости, уйти отсюда,
пробираться опять через лесную чащу, через укрепления, через кладбище.
Сердце у Теодора сильно колотилось. Сейчас он не желал, чтобы его
заметили, схватили. Еле слышный шорох сухих листьев и веток, которые он
раздвигал... неуверенность-все воспринималось с необычайной остротой,
вызывало смятение, каждая жилка была напряжена. "Что это, неужели я боюсь?
Да нет, не то. Я не боюсь. Только не хочу, чтобы меня схватили. Не
хочу-из-за тех мыслей, которые теперь у меня появились. А ведь никто не
поверит, не сможет поверить, что у меня теперь такие мысли. Надо
изловчиться и уйти-ради себя самого и ради этих людей. Ведь это их самих я
спасаю сейчас... спасаю, потому что теперь думаю согласно с ними..." Сабля,
висевшая на боку, мешала, приходилось все время придерживать ее рукой,
чтобы она не стукнула о дерево, не зацепилась за куст. Попробуй найти
дорогу среди этих лунных бликов и густого мрака, в котором уже исчезли огни
далеких факелов. А выбравшись из леса, куда идти? Сюда они пришли с
Фирменом вон с той стороны, это несомненно, значит, сейчас надо повернуть
налево... Сразу похолодало. Из-под ног вырвался и с шумом покатился
камушек. Теодор замер, вслушиваясь в тишину, потом осторожно зашагал через
развалины к белевшей в темноте крепостной стене... Он ошибся: к бреши вела
другая тропинка.
   Можно было спрыгнуть и тут-стена не больше трех метров высоты, но,
пожалуй, услышат шум и всполошатся. Он пошел дальше вдоль стены,
продираясь сквозь кустарник; одежда цеплялась за сучки, за колючки, за
старые побеги терновника...
   Очутившись наконец на кладбище, он почувствовал себя вне опасности.
Вздохнул с облегчением, окинул взглядом могилы, высокий силуэт колокольни
и, выйдя из ворот, начал спускаться по лестнице... Вдруг навстречу
метнулась черная тень: какой-то человек загородил ему дорогу, зашептал
что-то... Теодор выхватил саблю, замахнулся. Человек отскочил.
   - Не трожьте... это ж я, я-Фирмен!
   Теодор опустил саблю, и тогда подручный кузнеца опять подошел,
вытягивая шею и сгибая спину. Луна осветила его гнусную рожу с
перешибленным носом, и видно было, как блестят у него глаза; Теодор левой
рукой схватил его за плечо, крепко стиснул и, почувствовав, что сжатые
мышцы судорожно вздрагивают, словно кольца змеи, выдавая тревогу Фирмена,
потащил его за собою: "Ни слова! Идем!" Они повернули на площадку,
расстилавшуюся у подножия высокой средневековой стены, и тогда внизу, за
парапетом, увидели белевшие при луне шиферные крыши и глубокие узкие
дворы, как воткнутые между домами черные кинжалы мрака. Спустились по
лестнице, потом по дороге, дошли до первых домов, кровли которых были ниже
дороги, и свернули в темный переулок.
   И тут Фирмен, до тех пор покорно подчинявшийся крепкой руке, которая
сжимала его плечо, вдруг вырвался, словно хотел убежать, но вместо этого
прижался к мушкетеру, торопливо забормотал на своем пикардийском шепелявом
наречии, напирая на Теодора всем телом, преградив ему путь, шепча ему
прямо в ухо. Теодор грубо его оттолкнул-в этой липкой назойливости, в этой
наглости было что-то мерзкое. "Что ты бормочешь? Говори громче,
разборчивее". И наконец понял: "Надо ваших солдатов позвать..." Тогда он
еще крепче схватил доносчика и, хотя чувствовал такое отвращение, будто
сжимал в руке ужа, потащил его к дому кузнеца.
   Но Фирмен все дергался, все шипел, и, даже не понимая этого шипения,
можно было угадать его смысл. Ясно было, что он повел мушкетера на гору
вовсе не для того, чтобы развлечь его занятным зрелищем. Он требовал,
чтобы Теодор позвал "солдатов": пусть они придут с саблями, с ружьями,
оцепят лес и схватят заговорщиков, изменивших королю, арестуют "ихнего
Бернара"... Внизу, под горой, где лунный свет заливал улицы, пролегал
млечный путь тишины и все казалось таким огромным и красивым, даже
брошенная у сарая тележка с большими колесами, даже грязные лужи перед
воротами. На колокольне пробило час ночи.
   Теодор, не говоря ни слова, вдруг толкнул Фирмена и, отшвырнув его в
тень, падавшую от амбара, подальше от лунного света, прижал к стене и со
всего размаху закатил ему две оплеухи, не щадя гадкой его физиономии.
Фирмен крикнул что-то, кажется: "Убивают!" Теодор не разобрал, да и не до
того ему было. Юный дикарь весь подобрался, напрягся и, прикрываясь
согнутой в локте рукой, бросился на него, норовя ударить головой под
ложечку. Он промахнулся, от удара оба пошатнулись.
   Мушкетер инстинктивно схватился за саблю, но прикосновение к холодному
металлу словно отрезвило его, и он не вытащил клинка из ножен:
повернувшись, выждал второго наскока, опередив противника, откинулся назад
и ударил его ногой прямо в грудь с такой силой, что Фирмен отлетел и
покатился под откос.
   Обезумев от ярости, он даже не дал себе времени оправиться и собраться
с силами, чтобы снова кинуться на противника, умелого борца, но зато
Теодор увидел, как в руке этого бесноватого что-то блеснуло-возможно,
копытный нож. Мушкетер парировал удар правой рукой и сделал выпад левой.
Французского бокса тебе мало, голубчик? Ладно, получай английский. И, тоже
распалившись злобой, он раз за разом молча наносил удары "ихнему Фирмену";
тот прикрывался локтем, однако не отступал, ударяя в пустоту рукой,
вооруженной ножом, увертывался, бросался вперед... Но вдруг мушкетер
ударил его кулаком под подбородок, и Фирмен, рухнув навзничь, лишился
чувств.
   После такой встряски у Теодора улегся гнев и даже зашевелилась в душе
тревога за побежденного противника. Он наклонился над Фирменом, наставив,
однако, на него саблю в ножнах...
   Ужасно неудобно, когда при боксе у тебя болтается на боку сабля... а
сейчас, кто его знает, может, юный негодяй, распростертый на земле,
притворяется. Но он увидел, как у Фирмена разжалась рука и выпавший из нее
нож докатился до лунной дорожки. Теодор подобрал нож и, посмотрев на него,
присвистнул. Ничего себе, подходящее оружие для подлецов! Потом нагнулся к
застонавшему Фирмену:
   - Ну, вставай! Хватит. Ты свое получил... Вставай, говорят тебе. Пора
домой идти. Слышишь?
   Побежденный повернул голову, попытался сесть, привалившись спиной к
стене... Он действительно "получил свое". Теодор подхватил его под мышки
и, поставив на ноги, прислонил к стене амбара. Взглянув на безобразное
лицо Фирмена, он увидел что-то темное, влажное на его губах-кровь... Нож
Теодор сунул себе в карман рейтуз и сквозь сукно почувствовал острое
лезвие. Он усмехнулся, потом вполголоса проговорил:
   - Ну полно, держись, будь мужчиной...
   Фирмен опять застонал, бессильно склонил голову к плечу и поднес руку
ко рту, ощутив что-то мокрое на губах.
   - Не бойся, приятель, просто кровь из носу пошла. Из-за таких пустяков
нечего в обмороки падать. Пойдем-ка отсюда...
   Подняв левую руку Фирмена, Теодор обвил ее вокруг своей шеи и потащил
его, волоча как тряпку... Фирмен всему покорялся, даже пытался сам
держаться на ногах и, с доверием тупого существа к грубой силе, опирался
на человека, избившего его...
   Он, всхлипывал, глотал кровь и слезы. Так дошли они до дома кузнеца.
   - Ну, смотри, чтобы никакого шума!.. Как же ты все это объяснишь своей
Софи? Вот дурень!
   В комнате первого этажа Теодор сбросил его как мешок на постель,
которую юный предатель устроил себе возле очага.
   Фирмен упал на свое ложе, и при последних отсветах огня видно было, как
плечи его вздрагивают от рыданий-он плакал от стыда и отчаяния, прижимая
кулаки к разбитой губе, к болевшему подбородку, пряча глаза...
   - Слушай и запомни хорошенько, что я тебе скажу, негодяй!
   Не смей отсюда вылезать до утра. Слышишь? До утра! А не то я выпущу
тебе кишки и уши отрежу. Начисто отрежу. Только нос у тебя _и останется,
обезьяна ты мерзкая! Понял?
   Теодор осторожно стал подниматься по лестнице и, останавливаясь,
прислушивался. Слух у него был тонкий, и он отчетливо улавливал
раздававшиеся во мраке приглушенные короткие всхлипывания Фирмена. В
коридоре второго этажа он уже перестал их различать... На чердаке
по-прежнему спал как убитый Монкорни скрип двери, ни шаги товарища не
нарушили его доверчивого сна. А Жерико сел в темноте на тюфяк и долго
вслушивался в глубокую и обманчиво спокойную тишину, пытаясь угадать по
легким шорохам движения людей, дышавших в этом безмолвном доме. Потом
тихонько вытащил из кармана нож, которым кузнец подрезал копыто его
лошади. Положил нож на пол. Стальное лезвие блестело. Теодор смотрел на
него. И долго не отводил взгляда. Очень долго. Рукам было больно-ведь он
колотил противника изо всех сил, - но боль эта вызывала в душе