нать еще что-нибудь о Бамберге? Князь
Ваграмский по городу не гуляет, хотя Бавария в противовес остальной
Германии долгое время была союзницей Наполеона. Здесь тоже произошли
большие перемены: князь Ваграмский катается теперь в коляске, и не по
Бамбергу, а по идиллической Германии, ездит в селения, что наверху, в
горах, в Альтенбург, куда ведет липовая аллея, или в Ротгоф, где такие
прекрасные вишневые сады, или в Михельсбергервальд... Князь Ваграмский
рассеянно смотрит на этот мирный ландшафт, не замечая его, князь
Ваграмский грызет ногти и думает о другом: о женщине, у которой нет больше
сапфиров, о мире, куда ему нет возврата, о Шамборе и о ласковой Луаре...
Иногда он все же гуляет пешком по окрестностям в сопровождении верного
Антуана, а на некотором расстоянии, чтобы не мозолить глаза, за ним
следует начальник бамбергской полиции или один из его агентов-в те дни,
когда эта важная персона занята другими делами. Сердце у Бертье
пошаливает, но призванный к нему доктор Циглер уверил, что ничего
серьезного нет.
   Далека, ах, как далека та страстная неделя...
   Как отнесся Наполеон к письму, которое Бертье в конце концов написал и
доверил маршалу герцогу Тревизскому в четверг утром? Было ли оно вручено
Наполеону? Бертье все время мучает мысль, что он написал не то, что нужно,
не то, что было бы нужно написать. Так терзали его угрызения совести.
Угрызения не из-за того, как он вел себя после возвращения Бурбонов, а
из-за этого письма. И все же это угрызения совести, это стыд.
   Порой его даже бросает в пот. Он озирается вокруг. Задает себе вопрос,
не читают ли люди его мысли. Те люди, что окружают его. Нет, конечно нет.
Они ничего не видят. Не надо обнаруживать перед ними свои мысли. Ни перед
кем. Даже перед Марией-Елизаветой. Особенно свои мысли о ней. Потому что в
них странно соединились нежность и раздражение. Раньше он не смотрел на
нее таким критическим взглядом. Он привык к ней и даже начал считать ее
красивой. В известном смысле. Но теперь, хоть он и знает, что обе они-и
Джузеппа и его женаприложили к этому руку, теперь, когда госпожа Висконти
далеко, он склонен идеализировать ее и обвинять во всем княгиню
Ваграмскую. Она толкнула его на разрыв с Наполеоном, она хотела занять
подобающее место при дворе Людовика XVIII.
   Разумеется, Бертье не спорил и даже поспешил подчиниться их решению,
решению их обеих. Как раз эту поспешность и не простили ему: возьмите хотя
бы Макдональда, о нем и речи быть не может, потому что он признал принцев
неделей позже. А ведь если ты уже понял свою судьбу, если знаешь, что
сделаешь этот скачок, лучше сделать его сразу же... вот как рассуждал
Бертье год назад. Но 1815 год не 1814-й. Так или иначе, все это отдаляло
его от молодой жены, всецело поглощенной детьми. И тем, что скажут при
Баварском дворе. Хотя в душе она была бы не прочь вернуться в Гро-Буа,
снова сесть за партию в вист с госпожой Висконти. Только побуждения у нее
были не те, что у мужа, - вот и все. О чем могут они говорить? Если он
заговорит с ней о Франции, она обратит к нему недоуменный взгляд своих
больших глаз.
   И потом, драгоценности. Они дремлют в шкатулке у них в спальне, в
глубине стенного шкафчика, он закрыл его на ключ, а ключ носит на груди...
Мария-Елизавета не могла не заметить исчезновения ключика, однако ни слова
не сказала. Во всяком случае, до возвращения мужа она этим шкафом и не
пользовалась. Что подумала она, когда увидела, что шкаф заперт, а ключ
вынут из замка? Может быть, ничего не подумала. А может быть, подумала,
что у него там государственные документы. Она от природы не любопытна. А
он, это даже смешно, стеснялся показать драгоценности Марии-Елизавете,
хоть она их и знала, потому что сто раз видела на Джузеппе. Он ей еще не
сказал, что у него на крайний случай есть этот ресурс-к чему? Ведь взятых
с собою денег пока хватает. А вот если придется сказать, что тогда?.. Он
боялся, что жене его вдруг захочется надеть бриллиантовое ожерелье или
сапфировый убор. Ему это будет очень неприятно. Очень. Кроме того, эти
драгоценности тоже частица его независимости. До тех пор, пока они
спрятаны.
   Герцог Вильгельм, его тесть, человек понятливый, отлично ладил с зятем.
Он был доволен, что Бертье приехал сюда. Можно будет испробовать на нем
систему шахматной защиты, которую он разработал на основании партии,
обычно разыгрываемой князем Ваграмским. А потом, ему очень хотелось, чтобы
внуки, их было уже трое, остались у него. Хотя бы мальчик, старший,
которому как раз сравнялось пять лет. Хорошо бы сделать из него маленького
баварца, пусть поет в хоре, катается верхом, владеет шпагой. Но если
молодые-он называл Александра Бертье и свою дочь молодыми-захотят
вернуться в Париж, он со своей стороны препятствовать не станет: все равно
каждый поступает как хочет, ничего тут не поделаешь. Это все, чему его
научили жизнь и его брат, король баварский Максимилиан Т Иосиф. Однако
граф де Монжела, министр короля, не посмел взять на свою ответственность
решение и запросил мнение Вены.
   Но, к сожалению. Вена, то есть его императорское величество кузен
Франц, держалась другого мнения. Как и союзники, собравшиеся на Конгресс,
Франц, надо думать, так почитал военные таланты князя Ваграмского, что
боялся, несмотря на все данные обещания, сглупить, выпустив к Буонапарте
организатора австрийского поражения, и потому отказался выдать Александру
Берите разрешение на выезд, которое тот просил для себя и семьи. И по
распоряжению Максимилиана I Иосифа бамбергский начальник полиции из
охранителя князя Ваграмского, каким он был до сих пор, превратился в
тюремщика. Он совсем потерял голову: не выходил из префектуры, каждую
минуту готов был вскочить в седло. Своими драконовыми законами он отравлял
жизнь всем-станционным смотрителям, почтальонам: на заставах каждый
неизвестный брался под подозрение: его обыскивали, допрашивали, сажали в
тюрьму.
   Тем более что один из агентов донес, будто маршал пытался получить у
ростовщика пятьдесят тысяч франков под залог драгоценностей.
   Погода стояла прекрасная, и дом был полон цветов, которые
Мария-Елизавета сама расставляла в вазы-ведь по части букетов у ее фрейлин
вкуса не больше, чем у горничных. Она очень хотела вернуться с мужем в
Париж или Шамбор, пусть даже маршал будет не на виду и жизнь придется
вести "далеко не барскую" - выражение, которое она услышала от Джузеппы и
сама стала часто употреблять. Но. скажите на милость, почему у него такая
кислая физиономия? В Бамберге, правда, скучновато, но два-три месяца можно
выдержать. Крыло замка, которое им отвели...
   Это было восточное крыло герцогского замка. Оно выходило на
Каролиненплац. Напротив собора. Оттуда был виден весь спуск к Майну;
здание замка, насчитывающее не более полутораста лет, трехэтажное, с
мансардами под шиферными крышами, господствовало над черепичными кровлями
старого города: с верхнего этажа открывался вид на расстилавшиеся за
собором на юг и на запад зеленые просторы, глубокие долины, уходящие к
Альтенбургу и Михельсбергервальду. Позади здания, со стороны
Резиденцштрассе, был сад, а это большое счастье для детей.
   Правду сказать, было немного смешно отводить такое помещение для людей,
приехавших в простом экипаже, всего с несколькими баулами. Крыло, в
котором они жили с небольшим штатом немецкой прислуги, Антуаном и
мадемуазель Гальен, сообщалось с главным корпусом дворца посредством
анфилады залов и гостиных.
   Мадемуазель Гальен, приехавшая с Марией-Елизаветой, была французской
бонной при детях. На ее попечении лежало также белье, которое она чинила,
чтобы не сидеть сложа руки и не предаваться праздным мыслям, пока дети
играют или спят.
   Главным неудобством дворца в ее глазах было то. что приходится очень
много бегать вверх и вниз по лестницам. К тому же детей поместили на
третьем этаже, который туг можно считать четвертым, потому что комнаты
первого этажа очень высоки и потому что эта часть здания стоит на склоне
холма. Детскаяпросторная угловая комната-выходила одной стороной на
площадь, а другой на примыкавшую к ней Каролиненштрассе, и уже с утра
здесь было солнце. Для детей лучшего и придумать нельзя.
   А лишний этаж не смущал Бертье, который подымался в детскую по всяким
пустякам, не обращая внимания на одышку. МарияЕлизавета заподозрила даже,
что дело тут в мадемуазель Гальен, но, надо сказать, для этого не было
никаких оснований. Просто он был хорошим отцом. Отцовство на склоне
лет-кого это не преобразит?
   Понятное дело, ему не нравится пиво, от которого он чувствует тяжесть в
желудке, но ведь папа чрезвычайно внимателен к Александру: он прислал им
несколько корзин с рейнским и токайским вином. Правда, князь Ваграмский
очень плохо говорит по-немецки, но ведь в его присутствии все, по крайней
мере в семье, разговаривают по-французски. Чего ему не хватает?
   Нет. Говорить с Марией-Елизаветой о Франции бесполезно.
   Она подумает, что он тоскует по родине. Ну конечно, тоскует. В Гро-Буа
он оставил охотничьих собак, которых так обожает.
   Бесполезно. Она не в состоянии понять. Они говорят на разных языках.
   Почему маршал не хочет никого видеть? Не скажу, чтобы местная знать
была так уж приятна, но, во всяком случае, это помогло бы убить время.
Комнат здесь хоть отбавляй, гостиных-не перечесть. И при всем том
невозможно иметь отдельные спальни, как последнее время в Париже: баварцев
это шокировало бы. Огромная комната в бельэтаже с окнами на две стороны-в
сад и на спуск к городу; мне всегда нравились такие комнаты, насквозь
пронизанные светом, одно только неприятно-близость собора. Колокола
отбивают часы. Бамбергцы очень гордятся своими колоколами, особенно двумя,
названными Генрихом и Кунигундой в память короля Генриха II и его супруги,
чьи мраморные надгробья, высеченные Тильманом Риманшнейдером, спят посреди
собора. Когда Генрих и Кунигунда принимаются за работу, просыпаются даже в
герцогской резиденции. Порой.
   проснувшись ночью от звона, Мария-Елизавета видела, что муж сидит на
постели и смотрит в открытое окно-иногда в сад, иногда на город. Когда она
тихонько окликала его, он не слышал.
   Его била дрожь. Она не могла понять, что ее разбудило-то ли колокола,
то ли эта дрожь.
   Как-то раз под вечер, поднимаясь к детям, она услышала голос мужа,
говорившего с мадемуазель Гальен. Хоть это и было не в ее характере, все
же она остановилась у двери. Он говорил:
   - Вы родом из Турню, мадемуазель Гальен? Как странно! Я отлично помню
Турню: чуть не полгорода-старинное укрепленное аббатство, ведь правда? Я
останавливался в Турню, когда ехал из Италии... Как странно!
   Мария-Елизавета открыла дверь: мадемуазель Гальен в глубине комнаты
перепеленывала малышку, двое старших уже лежали в кроватках. Мадемуазель
Гальен была занята не маршалом, он стоял очень далеко от нее перед
открытым окном и смотрел вдаль, освещенный лучами заходящего солнца. Он
оперся обеими руками об оконную решетку и согнул колени, словно
приготовившись к гимнастическому упражнению.
   - Как странно! - повторил он и, обернувшись и увидя жену, сказал ей
самым естественным тоном:-Представь себе, мадемуазель Гальен родом из
Турню.
   Княгине Ваграмской, впервые в жизни слышавшей про Турню, это было
абсолютно безразлично. Маршал через плечо пальцем показал жене на
небо-оранжевое и лилово-красное-и сказал:
   - Удивительно, какое у вас здесь яркое небо...
   Правду сказать, французы были не в почете в Бамберге из-за того, что в
свое время всячески подавляли вспышки патриотизма.
   Кучер Антуан совсем перестал ходить в пивную, где молодые люди, как
сговорившись, чокались и кричали "hoch!" и в совершенно недвусмысленных
выражениях прохаживались насчет его светлости. Маршалу не прощали
расстрела в 1813 году пяти юношей-членов Тугендбунда. К тому же еще
баварская королевская фамилия, недавняя союзница Франции, вызывала
известную оппозицию, которую, по слухам, тайно поддерживали агенты
прусского короля. Два или три раза к резиденции подступала с криками
толпа, угрожая кулаками. Баварские жандармы разгоняли толпу, если только
это можно было назвать толпой... Кроме того, молодежь с энтузиазмом
приветствовала подготовку к войне с Францией, никто не сомневался в исходе
боев, всюду пили за реванш, за гибель Наполеона, который сделал из Баварии
королевство, а из Максимилиана I Иосифа, брата герцога Вильгельма, -
короля.
   Маршал ничего бы этого не знал. не будь у него преданного Антуана. Тот.
само собой, рассказывал не все. Но по утрам, когда он приходил брить
маршала, а Марии-Елизаветы уже не было в спальне, оба переживали приятные
минуты. Высунув кончик языка, Антуан на минуту замолкал, склоняясь над его
светлостью, кожа на лице маршала была туго натянута, так как полагалось
предварительно засунуть клиенту за щеку серебряную ложку... затем он брал
на кисточку новую порцию мыла и принимался распевать-не петь было свыше
его сил-те песни, что пели у него на родине: он был из Берри и не
отделался от тамошнего говора. Бертье, которого прежде это очень
раздражало, только теперь заметил, какой у Антуана красивый голос, какой
приятный тембр, как верно он поет. И даже каждый день с нетерпением ждал,
когда наступит время бритья. Он сразу переносился на родину...
   Обдумывая очередной шахматный ход, Бертье вел долгие беседы с тестем.
Большой разницы лет между ними не было.
   Герцог Баварский, человек весьма деликатный, понимал чувства зятя, его
тревогу за родину, он сообщал ему новости в возможно менее обидной для его
слуха редакции. Он интересовался несколькими знаменитыми шахматистами, с
которыми Бертье в молодости был лично знаком и встречался в "Кафе де ля
Режанс".
   - Не говоря уже о вашем Наполеоне-он, как я слышал, не ударит в грязь
лицом перед профессионалами... А что вы скажете об этом гамбите, голубчик,
не ожидали?
   Такие сценки происходили в очаровательном кабинете стиля рококо, с
окнами в сад. Но даже здесь настигали их Генрих и Кунигунда.
   В конце апреля Бертье решил отправить своих в Гро-Буа, и на сей раз
граф Монжела не счел себя обязанным докладывать по начальству, так как сам
маршал не уезжал из Бамберга. Итак, Мария-Елизавета с детьми и мадемуазель
Гальен сели в берлину, намереваясь добраться до Франции через Швейцарию,
но в Штокахе генерал принц Гогенцоллерн приказал задержать карету, потому
что у отъезжающих не было визы штаб-квартиры Союзных армий. Вынужденное
возвращение жены дало почувстовать маршалу, как крепка его клетка. Он
написал дяде Максу, баварскому королю. Безрезультатно. Здоровье Бертье
пошатнулось: он воспользовался этим предлогом и отправил в Гент его
величеству Людовику XVIII письмо, в котором покорнейше просил в дальнейшем
не рассчитывать на его услуги... Его величество как раз рассчитывал на
услуги Бертье в качестве командира небольшого армейского соединения,
которое должно было представлять монархию при союзниках, уже начавших
стягивать войска в Бельгию.
   Война была неминуема. Война против Франции. И Бертье в почтительном
письме к Людовику XVIII снова отказался служить ему.
   Двадцать девятого мая граф Барклай де Толли, главнокомандующий русских
войск, расположился в замке Зеехоф, словно герцог Вильгельм переделал это
очаровательное здание специально для него. Вместе с ним прибыл корпус
генерала Сакена, который расквартировали в Бамберге и его окрестностях. В
Гофмановском театре во время представления, музыку к которому написал
директор театра, князь Ваграмский встретился в герцогской ложе с генералом
Сакеном. В чрезвычайно любезной беседе русский генерал без труда убедил
своего собеседника в неминуемом успехе выработанного союзниками плана. В
Париже они будут самое позднее через месяц, и маршал сможет вернуться на
родину, поселиться в своих владениях, заняться охотой. На следующее утро у
Бертье был приступ удушья. Доктор Циглер, которого призвали, сказал, что
это пустяки. Разгулялись нервы.
   Разгулявшиеся нервы, вероятно, побудили Бертье всю неделю под разными
предлогами искать случая поговорить с Сакеном. В среду на следующей неделе
он узнал от генерала Сакена, что русские лейб-кирасиры пройдут завтра
около двенадцати дня по городу. Весь Бамберг говорил об этом. Во дворце за
обедом только о кирасирах и шла речь. Мария-Елизавета, правда, видела, что
с ее мужем творится что-то неладное. В спальне она попыталась заговорить с
ним о скором возвращении в Париж. Он промолчал. Она сказала:
   - Я буду счастлива свидеться с Джузеппой... меня бесцокоит ее
здоровье...
   Он опять промолчал, и они легли спать. Мария-Елизавета всю ночь
чувствовала, что муж ворочается в постели. Ей хотелось заговорить с ним,
но она не могла, она до смерти устала. Да и что сказать? Последнее время
ничто ему не мило. Все, что ни говорится для его успокоения, только
раздражает его. Накануне вечером, когда он раздевался и она опять увидела
у него на шее цепочку с двумя ключиками-один подлиннее, а другой совсем
маленький, - которую он не снимал с тех пор, как приехал в Бамберг,
княгиня Ваграмская, до того ни разу его об этом не спрашивавшая не столько
из деликатности, сколько просто по свойству характера (вопросы были не в
ее стиле), - княгиня Ваграмская вдруг спросила:
   - Что это за ключики у вас на шее, мой друг?
   В сущности, ей это было безразлично. А потом, она знала: тот, что
подлиннее, от запертого стенного шкафа, незачем было и спрашивать. И
спросила-то она просто так, чтобы что-нибудь сказать, прервать ставшее
невыносимым молчание, отвлечь мужа от мрачных, тревожных дум! И какая же
это оказалась неудачная мысль!
   - Почему вы спрашиваете именно сегодня? Я всегда их ношу, вы не раз эти
ключики видели... Впрочем, вы следите за мной, я это знаю... Не успею я
подняться к детям, как уже слышу на лестнице ваши шаги! - И так далее, и
так далее. Но ответить он так и не ответил.
   Итак, в то утро русский лейб-гвардии кирасирский полк, отправлявшийся в
Бельгию, чтобы сражаться против французов, должен был продефилировать по
Бамбергу, и все население города было охвачено тем возбуждением, которое
МарияЕлизавета называла "немецкой горячкой". Она собиралась в город, но ей
посоветовали убедить мужа не покидать резиденции.
   Утром он несколько раз подымался в детскую, откуда в подзорную трубу
было видно поле, где строились русские войска.
   Мария-Елизавета опасалась, что ее советы рассердят мужа, однако, когда
она сказала, что ему лучше не выезжать сегодня, он не вспылил, не стал
кричать, что он уже не мальчишка, что это невыносимо... Он не сказал ни
слова. Он был мрачен и подавлен.
   - Погода, правда, очень хорошая, так или иначе, вам, мой друг, остается
сад.
   Этого говорить не следовало, она прикусила язык. Но нет, ничего.
Александр в это утро был очень спокоен. Может быть, немного грустен, но
очень спокоен.
   Ему остается сад. Ничего больше. Он провел часть утра в саду, как ему
посоветовали. Антуан следил за ним из окна. Его светлость князь Ваграмский
ходил по саду-вот и все. Потом дети, то есть двое старших, вышли погулять.
Мадемуазель Гальен, у которой были дела в доме, привела их в сад,
обменялась двумя-тремя фразами с маршалом, присела в реверансе и ушла.
   Во что играли дети? Девочка бегала за братом и не могла его догнать.
Потом ее отвлекла бабочка. Мальчик что-то крикнул, и она заплакала. Мысли
его светлости, очевидно, были далеко.
   Вместо того чтобы утешить девочку и пожурить мальчика, как следовало
ожидать, он вдруг направился к крыльцу с видом человека, которого поразила
неожиданно возникшая мысль. На крыльце он минутку постоял в
нерешительности, затем устремился во дворец. Соборные колокола звонили во
всю мочь, но даже сквозь этот звон слышны были звуки приближающегося
военного оркестра. Несомненно, в Бамберг входили вышеупомянутые кирасиры.
   В спальне, во втором этаже, было распахнуто окно в сад, откуда
доносился чудесный свежий аромат. Маршал расстегнул воротник и вытащил
золотую цепочку с двумя ключиками, кото