в стороне Руана, серенькое небо прорезали
широкие оранжевые полосы, и при выходе из города мушкетеры увидели, как
вокруг еще голых деревьев кружат стаи воронья, будто, подстерегая эту
колонну на марше, готовятся к богатому пиршеству. Потом шумно пронесся
порыв ветра, и начался дождь.
   Луи Мюллеру, эльзасцу родом из Верхнею Отгрота, было всего семь лет,
когда его отец-каменотес погиб в результате несчастного случая: на него
опрокинулась повозка, груженная камнем. Мать, оставшись с пятью
ребятишками на руках, отдала сына в обучение к дяде-кузнецу в Нижний
Оттрот, и в десятилетнем возрасте мальчик, на удивление крепкий для своих
лет, уже умел управляться с мехами, называемыми в просторечии "коровкой";
держал во время ковки ноги лошади, научился пользоваться молотком и ковать
железо. В тринадцать лет ему пришлось покинуть кузницу: у дяди подрос
собственный сын, и Луи поступил на Клингентальскую мануфактуру,
расположенную в долине Лам, в полулье от их родной деревеньки. На
Клингентальской мануфактуре он приобрел навык чуть ли не во всех ремеслах,
которыми там занимались; вступил в общество Детей Мэтра Жака, но, когда
подходил его черед отправиться в странствие по Франции, грянула Революция.
Тут уже стало не до странствий, товарищи по обществу разбрелись кто куда.
В Клингентале наспех переплавляли медные колокола, ковали кавалерийские
сабли и штыки для защитников Республики. Но Луи втайне скучал без лошадей,
он успел к ним привязаться у дяди.
   Ему нравилось брать в руки и разглядывать конские копыта, так непохожие
одно на другое, и, уж если из него не получилось кузнеца, он решил стать
коновалом. Когда отечество было объявлено в опасности, Луи исполнилось
девятнадцать лет, и он поступил в гусары. Фландрия, Нидерланды,
итальянская армия, Египет, Австрия... - сбылись его мечты: он стал
полковым ковалем, что, впрочем, не помешало ему быть раненным чуть ли не
десять раз и не однажды валяться в лихорадке. Вернувшись во Францию-его
отправили в нестроевую часть куда-то на Сомму, - он и тут ухитрился
пострадать: норовистая лошадь повредила ему колено, и нога перестала
сгибаться. Хватит, отвоевался! Еще когда он находился на излечении в
Абвиле, он как-то зимой 1810 года случайно попал в Пуа: увидев кузнечное
заведение, забрел туда, влекомый тоской по любимому делу, и упросил
хозяина дать ему подковать разбитую на ноги клячу, которую как раз привели
в кузницу. Операцию эту он проделал с таким блеском, что хозяин, чей
подручный был взят в солдаты (а помогал ему только мальчишка-ученик по
имени Фирмен, которого заставил его нанять "посредник" кузнецов Абвиля, то
есть их представитель), умолил хромого остаться при кузне. Мюллер уже
давно перерос тот возраст, когда прилично ходить в подручных, но хозяин
изнемогал от работы и череды бед, обрушившихся на его голову: сын,
служивший матросом в императорском флоте, погиб, а дочка медленно угасала
в чахотке. Пил он сверх всякой меры, а Луи легко переносил любое
количество "шнапса", как звал он все горячительные напитки подряд на своем
французском языке, уснащенном армейскими шуточками и с заметным эльзасским
акцентом. И к тому же он оказался отменным любителем колбасы, словно и
впрямь был коренным пикардийцем.
   У владельца кузницы получилась неприятность из-за самовольного найма
помощника, что запрещалось компаньонами по цеху, и кузницу собрались было
объявить "проклятой", когда Луи весьма ко времени вспомнил, что был принят
в Клингентальский союз подмастерьев и мог это доказать, хотя его "дело"
было и не совсем в порядке ("делом" подмастерья называли профессиональную
книжку, без которой не принимали на работу). Война, уход помощника кузнеца
в армию-все это создавало совсем особый случай. Казалось, чего проще
послать запрос в Страсбур, которому был подчинен Клингенталь. Но в Абвиле
атмосфера накалилась, надо прямо сказать, стараниями одного злобного
каретника (каретники считались "детьми" кузнецов), и каретник, как это
вскоре стало известно, имел на то свои причины, ибо вторая жена хозяина
сбежала из дому с этим негодяем. Вслед за тем пошли слухи, что она погибла
во время пожара в какой-то деревушке под Амьеном-происшествие в тех местах
более чем рядовое. С цехом поладили, тем паче что каретник, обвинявший
Мюллера во всех смертных грехах, улизнул, не уплатив своих долгов
"Матери", то есть стал "бегуном". Можно себе представить, какую богатую
пищу дал этот случай местным острякам: поладили на том, что выдали
"посреднику" пятьдесят франков и спрыснули сговор за обедом у "Матери",
которая держала в Абвиле на улице дю Прейель кабачок. Пиршество получилось
шумное и веселое благодаря присутствию военнопленных испанцев: они
работали на канале Сен-Валери, а жили в двух шагах отсюда, в казармах.
Было это в январе 1812 года.
   Но кузнец так и не оправился после бегства супруги; он спивался все
больше и больше. Через несколько дней его нашли повесившимся; в петлице у
него было воткнуто письмо, в котором он просил прощения у императора за
то, что осмелился самовольно расстаться с жизнью, а все добро-кузницу и
дом, довольно просторный, - завещал своему помощнику Мюллеру Луи из
Оттрота.
   Таким образом Луи порывал с Цехом подмастерьев, но вовсе не потому, что
стал владельцем кузницы не совсем положенным путем, а по другой причине:
дело в том, что в этом краю, как и почти повсеместно, кузнецы мало того,
что вошли в Цех лишь недавно, в конце прошлого века, но еще и
воспользовались при этом услугами какого-то предателя, выдавшего им
цеховые тайны; другие, правда, утверждали, что помог тут вовсе не
предатель, а просто подручный, ставший, подобно Мюллеру, владельцем
кузницы-одним словом, действовавший в обход правил, - вот почему кузнецы
не признавались другими цехами корпорации и были ее пасынками.
   "Туи минуло в ту пору тридцать восемь лет, и сила у него была
Гюппырская-ее не смогли подточить ни болезни, ни горячительнее чапитки, ни
осколки ядер. Стси-.^о посмотреть, как он своими ручищами бьет молотом по
наковальне! В эти годы по всей Пикардии началось брожение, народ устал от
нескончаемых войн, сменявших одна другую, и Мюллер тем охотнее разделял
общее недовольство, что сам не мог вследствие ранений принимать
непосредственное участие в боях. Весьма скоро после переезда в Пуа он
установил связь со всеми республиканцами не только в городе, но и в
окрестностях. И в такой же короткий срок его заведение приобрело отличную
репутацию, потому что на всем пути от Парижа до Кале не было ни одного
кузнеца, который мог бы сравняться с Мюллером в умении подковать
неподатливых или бракованных лошадей. Один передавал эту весть другому,
другои-третьему; словно семена по ветру, разнеслась о нем добрая слава. С
непостижимой ловкостью прибивал он подкову к самому что ни на есть
уродливому копыту. Войдя после хозяина в права наследства. Мюллер сделал
Фирмена-хотя тот еще был мальчишкой-своим подручным, наплевав на правила.
К чертям все эти хитроумные выдумки уважаемых подмастерьев! Так-то оно
так, но члены Цеха, которые отныне перестали признавать Мюллера "своим",
взглянули иначе на незаконное возвышение юного Фирмена, сразу ставшего
кузнецом. Они всячески понуждали мальчишку убраться прочь из кузницы и,
натолкнувшись на решительный отказ, как-то вечером подстерегли его и
исколотили до полусмерти: перебили нос-словом, изуродовали на всю жизнь,
да еще стали величать его "пролазой" и "сукой"... а в Пикардии нет худшего
оскорбления, чем "сука", ибо в некоторых корпорациях "при приеме в дело"
новичка заставляют приносить торжественную клятву, что он любой "суке" до
потрохов доберется.
   Мюллер разгневался, направился к "Матери", швырнул на стол пятьдесят
франков и заявил, что дело так не пойдет: если его признают мастером, а не
подмастерьем, то пусть оставят мальчонку в покое. Пятьдесят франков
произвели свое действие не потому, что люди польстились на деньги, а
потому, что дар свидетельствовал о честных намерениях Мюллера, к тому же
дело его было правое. Однако владельца кузницы по-дружески предупредили,
чтобы он не особенно-то доверял своему подручному: ведь Фирмен, оставшись
у него в услужении, нарушил свою клятву-сегодня он нас предал ради тебя, а
завтра предаст тебя ради еще кого-нибудь. Мюллер только плечами пожал.
Работа у него в заведении не переводилась, потребовался еще один
подручный, и соседи охотно отдали ему в обучение своего сына. Раз уж
нарушать правила-так нарушать! Одного Мюллеру недоставало-жены.
   Наконец нашлась и жена: в том же году в Пуа из Сен-Рикье на пасхальные
каникулы приехала одна девица восемнадцати лет погостить к двоюродной
сестре. Старший брат ее еще при жизни покойного хозяина частенько
заглядывал в кузницу, а когда хозяин помер, заходил к Мюллеру, и, пока тот
ковал лошадей, они толковали о политике.
   Хотя у Луи Мюллера не сгибалось колено, хоть он и хромал, зато в
отношении молоденьких девиц его уж никак нельзя было назвать безруким. А
гостья была такая юная, такая белокуренькая (Мюллеру она напомнила девушек
его родного края), что он потерял голову и натворил глупостей. А Софи,
впервые очутившись в крепких мужских объятиях, сразу же уступила
домогательствам, так что пришлось кузнецу жениться. И естественно, что,
породнившись через жену с республиканской семьей, наш кузнец с головой
ушел в политику. Надо сказать, что в семье этой не только у кузена были
свои политические убеждения. Отец Софи, занимавшийся приумножением
овечьего поголовья, играл немалую роль в дни Конвента. Наполеон
продвигался в глубь России, и местные политики предавались радужным
мечтам: уже поговаривали о настоящем перевороте, тем паче что заговор Мале
неожиданно для всех показал непрочность существующего режима, особенно
очевидную с тех пор, как из Великой армии стали поступать зловещие
бюллетени, наполнившие сердца французов страхом и трепетом. В первых
числах нового, 1813 года у кузнеца родился ребенок, мальчик. А тем
временем кузница, бывшая раньше ареной бесконечных политических
разглагольствований, стала очагом настоящего заговора. В Пикардии имелась
некая организация, поддерживавшая связи даже с Парижем. Ожили старые
традиции, и руководители заговора, люди самого разного толка, которым
удавалось благополучно уходить от полиции за эти двадцать лет неудачных
заговоров, поняли наконец, как важно соединить разрозненные течения
народных сил. Все это давалось нелегко, приходилось вести тайные
переговоры, понадобились люди, могущие под самыми невинными предлогами
разъезжать от селения к селению. И Мюллер, по совету тестя из Сен-Рикье,
завязал отношения с одним странствующим приказчиком по имени Бернар,
который по самому характеру своей работы был незаменим для связи:
разъезжая по всему краю с фургоном, нагруженным пряжей для ткачей,
работавших на мануфактуру Ван Робэ в Абвиле. он не вызывал ничьих
подозрений. Молодого человека, натуру страстную, увлекающуюся, в свое
время постиг удар: его отца казнили за участие в военном заговоре в
Па-деКале. Во время своих разъездов Бернар взял привычку останавливаться в
Пуа, благо у Мюллера дом был просторный и кузнец жил там со всем
семейством и со своим помощником Фирменом, теперь уже восемнадцатилетним
малым, так и оставшимся с перебитым носом, держал даже служанку, что
вызвало настоящий переполох среди соседей, возмущавшихся этой причудой
кузнеца, который со всем пылом влюбленности сорокалетнего мужчины в
женщину вдвое его моложе считал, что Софи слишком хрупка, чтобы вести дом,
стряпать и возиться с "пискуном". Даже когда Бернар оставался ночевать у
Мюллера, рядом с комнатой Фирмена, на втором этаже, все равно пустовала
еще одна большая комната-до того дом был обширен.
   В "организации" Бернар пользовался безграничным доверием как сын
человека, бывшего при Робеспьере уполномоченным коммуны в своем селении,
участника чуть ли не всех заговоров во имя Свободы, которого, на его беду,
выдали полиции, уличив в связях с одним из полков в Камбрэ. Всякий раз,
когда заговоры начинали проникать в армию, в ряды заговорщиков сразу же
пробирались провокаторы. Вспомните хотя бы Гризеля, чей заговор решили
связать с делом Мале! Кончилось тем, что отца Бернара расстреляли во рву
Аррасской крепости. Однако горе, постигшее сына, не лишило его способности
видеть и чувствовать.
   И произошло то, что неизбежно должно было произойти: волнение,
охватывавшее его при виде Софи-а только об одной Софи и мечтал он во время
своих бесконечных странствований по дорогам Пикардии, - волнение Бернара
не укрылось от этой женщиныдевочки, которую любовь к Мюллеру подхватила
внезапно, как шквал, и, как шквал, вскоре же улеглась. Она привыкла
поджидать наезжавшего к ним невзначай гостя и тревожилась, если он долго у
них не показывался. Софи искренне считала, что ничего тут худого нет. Она
просто радовалась Бернару, как обрадовалась бы приезду кузины, думалось ей.
   В описываемое нами время по всей Фландрии и графству Артуа пошаливали
дезертиры, прятавшиеся в лесах и в болотах, терроризировавшие обывателей
своими налетами. Очередь дошла и до Пикардии. И когда в здешних краях
произошло несколько вооруженных нападений на мирных путешественников, Софи
начала бояться за Бернара: она так долго и так красноречиво твердила, что
ему необходимо иметь оружие для защиты от разбойников, что супруг ее в
конце концов решил преподнести приказчику в дар пару седельных пистолетов,
которые остались у него еще от службы в гусарах. Поглядели бы вы, до
какого блеска начистила пистолеты Софи, прежде чем вручить их Бернару!
   Чтобы люди зря не болтали, Мюллер велел домашним говорить, что Бернар
доводится двоюродным братом Софи-ведь в самом деле ею родная деревушка
была неподалеку от Сен-Рикье.
   С тех пор так и пошло: "кузен", мол, скоро приедет; -кузен".
   мол, что-то задержался в дороге. Так что в конце концов соседи-а среди
них были и люди злоязычные-уже не сомневались в воображаемом падении
госпожи Мюллер: знаем мы этих кузенов!
   А меж тем Бернар никак не решался открыть Софи свое сердце. Только было
он собрался излить свои чувства, как началось иностранное вторжение,
начались черные дни; и говорить о любви было тогда равносильно
святотатству. Лишь когда чужеземные войска покинули пределы Франции, он
отважился объясниться. Сам он считал себя чудовищем: ведь он был связан с
мужем Софи общим делом, участием в заговоре, да и принимали его в доме
Мюллера из уважения к памяти покойного отца, которого Бернар боготворил.
Потрясенная Софи с первых же слов Бернара поняла, что она уже давно
согрешила в душе, да и как могло быть иначе? Впервые в жизни она на досуге
начала мечтать о мужчине, и мужчина этот был хорош собою и молод, а полные
его губы, казалось, непрестанно молили о поцелуе, о том поцелуе, который
она не могла ему позволить. Весь их грех заключался в коротких беглых
беседах, которые Софи тут же прерывала, заставляя Бернара клясться, что он
никогда больше не заговорит с ней о любви. Впрочем, им редко удавалось
побыть наедине: оба смутно чувствовали, что за ними следят. И следит даже
не сам Мюллер, а Фирмен, этот кривоносый мальчишка, питавший к хозяйке
нежные чувства. Бернар прочел "Страдания юного Вертера" в переводе
Севеленжа; к книжке был приложен портрет г„тевского героя, выполненный
Буайи. И приказчику мануфактуры Ван Робэ показалось, что он сам отчасти
похож на Вертера, возможно потому, что у обоих от природы в беспорядке
вились кудри. Но уж никакого сходства не было в очерке губ: у того на
портрете маленький, горестно сжатый рот, тогда как у Бернара полные губы,
поражавшие своей чувственностью. Про себя он звал Мюллера "Альбертом":
ведь так звали мужа Шарлотты... и разве не сказала та своему маленькому
брату, показывая на юного Вертера при первой их встрече: "Луи, подай ручку
твоему кузену". Бернар возил в своем фургоне пару седельных пистолетов, и
вечерами в захудалых сантеррских харчевнях долго и любовно поглаживал их
ладонью. Тайна его любви стала всеобщим достоянием. И, подметив взгляды,
которыми обменивались между собой молодые люди, каждый воображал невесть
что. Один только Луи Мюллер ничего не замечал. Но до "друга". 01 которою
Бернар получал послания и развозил их по всему краю на своем фургоне,
дошли слухи об этом романе: в первом порыве гнева он хотел было распечь
своего чересчур чувствительного гонца, но воздержался. Господин Жубер был
не лишен черт макиавеллизма и поэтому, поразмыслив, решил, что в данных
обстоятельствах можно и поступиться республиканской моралью, исходя из
того, чтс любовное приключение в случае необходимости послужит его
посреднику убедительнейшим алиби...
   Двадцать первого марта 1815 года фургон мануфактуры Ван Робэ прибыл в
Пуа уже в сумерках, примерно на полчаса позже головного отряда мушкетеров,
готовивших квартиры для королевской гвардии. Квартирьер как раз осматривал
жилище кузнеца.
   намечая комнаты для постоя, и Софи совсем растревожилась, тем более что
Бернар без предупреждения явился к ним с неизвестным ей старым господином.
Нет, она его не узнает. Как-как?
   Бернар шепнул ей на ухо его имя. Она вопросительно повторила за ним:
"Жан-Франсуа?" - и удивленно открыла глаза: видно, забыла своего "дядюсю".
Ничего, все устроится! Если королевские мушкетеры увидят, что кровати уже
заняты, пойдут переночуют где-нибудь в другом месте.
   - А как же обед?
   - Ничего, можешь особенно не торопиться...
   - Мне еще одну сивку надо подковать для колесника из Сен-Ромена, так
что я ухожу, а вы тут пока поболтайте.
   - Раньше чем через час я ведь не управлюсь, кровяная колбаса не
уварится...
   - Смотрите-ка, колбаса! Мадам Мюллер, видать, решила не ударить в грязь
лицом, совсем захлопоталась!
   - Да ведь я просто так, гостей уважить.
   - Ну ладно, ужинать сядем, скажем, в восемь часов, согласна, Фифи?
   Мальчишка-ученик убежал домой к своей матери, и теперь им пришлось
работать вдвоем, а возчик держал лошади ногу.
   - Никак не могу взять в толк, что такое делается с нашим бесценным
Фирменом? В иные дни, за что ни возьмется, все не так. Спит на ходу.
Послал же мне бог такого растяпу! Беда да и только... Машет без толку
руками, как корова хвостом!
   Мюллер крепко выругался по-эльзасски, как и всегда, когда что-нибудь не
клеилось: пикардийское наречие было слишком слабо, дабы выразить именно
то, что требовалось. Зачем тогда человеку руки даны, если он молота
держать не способен...
   Словом, кузнец и его подручный несколько замешкались и уже решили за
поздним временем не подкладывать больше в горн древесного угля, как вдруг
при свете угасавшего пламени на пороге кузницы показался мушкетер. Он вел
на поводу захромавшую лошадь, а за его спиной виднелась фигура другого
военного, верхом на коне.


                                     X

                                НОЧЬ В ЛЕСУ


   Хорошо, что беда стряслась уже при въезде в Пуа.
   Теодор сразу же заметил, как только двинулись по мостовой. Эге!
   Что это? Трик спотыкается? Человек иной раз стерпит, когда сапог жмет
ему ногу, смолчит, никому не признается. Но если едешь верхом на лошади,
да она вдруг охромеет-это хуже, чем боль в собственной твоей ноге. Монкор
обернулся и крикнул:
   ..Что случилось? - Жерико спрыгнул под дождем прямо в грязь.
   посмотрел, и все стало ясно: слетела подкова-лошадь подгибает Horv..,
Хорошо, что это произошло уже в Пуа. а то бы Трик чьппел из строя. Если
лошадь расковалась, нельзя допускать, чтобы она ступала прямо на копыто:
собьет его до крови, и пиши пропало! Чем же ей обмотать ногу? Кажется,
специально делают кожаные чехлы на копыта-так сказать, лошадиные чулки-и
возят с собой в саквояже на тот случай, если лошадь потеряет свои железки.
Только в армии не до того. Однако можно при таких оказиях подложить под
копыто кусок картона, привязать его исподнизу или, еще лучше, - лоскут
фетра и обмотать сверху тряпкой. Но не так это просто! Где ты в походе
возьмешь картон? На дороге он не валяется, и лишней тре