питок, не то пиво, не то сидр, какая-то
тягучая жидкость, а женщина говорила: "Пейте, пейте..." - и еще какие-то
непонятные слова.
   Подсунув руку под ею затылок, немного приподняла ему голову.
   Ох, больно! Но ведь надо же попить... И вдруг кружка выпала из руки,
подносившей ее к губам раненого, жидкость потекла по его шее, полилась за
рубашку, по груди. Раздался громкий крик. Что случилось?
   Женщина корчится, изгибается, откидывается назад, хватается за живот.
Волосы ее рассыпались, плечи вздрагивают, грудь тяжело дышит. Она отходит
куда-то в тень, дети цепляются за ее юбки и тоже кричат. Она копошится в
темном углу. Марк-Антуан не может повернуть головы, но догадывается, что
там грязное логово, на которое рухнула эта грязная туша. Что же случилось?
   Он спрашивает старика взглядом-тот вернулся подобрать свою палку,
упавшую около носилок.
   - Схватки... - отвечает старик, и лицо у него становится мудрым, как у
всех людей, близких к природе.
   Все, однако, успокоилось. Это были только первые схватки, только
предвестники родов. Старший из детей разжигает огонь в очаге.
   - Хорошенько разожги, а то уже смеркается.
   Дымное пламя освещает картину... И Марк-Антуан вдруг чувствует, что
будет жить.


                                   XIII

                              СЕМЕНА БУДУЩЕГО

   Ровно в шесть часов лилльский префект господин де Симеон прибыл на обед
к королю. Вернее, к мэру города господину де Бригод, у которого были
отведены покои королю и свите. Бригодовский особняк, больше известный как
Авеленовский, - поместительное и очень красивое здание-находится на
северной окраине Лилля, и, возможно, выбор пал на него как раз потому, что
оттуда его величеству было легче податься в Дюнкерк, не проезжая снова
через весь город, что, ввиду настроения гарнизона, весьма нежелательно.
Охрана короля была поручена капитану Ванакеру, командиру отряда,
состоявшего из королевских гренадеров, в которых были не очень-то уверены,
и артиллеристов местного гарнизона, по имеющимся данным вполне
благонадежных. Согласно сведениям, полученным префектом, между гренадерами
и артиллеристами уже были стычки, и теперь опасались, что дело может дойти
до драки. Маршал герцог Тревизский как раз говорил об этом королю. Здесь
же были Бертье, Бернонвиль, Макдональд, все генералы, министры,
поспешившие в Лилль, Жокур, Бурьен, аббат Луи, аббат де Монтескью, вся
свита, господин де Блакас, князь Пуа, герцог Дюра, герцог Круа, герцог
Граммон, принц Конде, герцог Орлеанский, человек пятьдесят гостей и, само
собой разумеется, господин де Бригод, несколько местных жителей и отец
Элизе.
   В окно большой залы был виден двор, где стояла стража, но его
величество разговаривал с маршалом Мортье в другом углу комнаты и смотрел
в противоположную сторону, в сад, где на кустах, сразу зазеленевших после
теплого сегодняшнего дождика, уже распустились почки. Король обратил на
это внимание маршала, который тоже не знал, что это за кусты, и сказал,
что надо спросить господина де Бригод.
   В том углу. где герцог Граммон и князь Пуа весьма резко отзывались о
поведении гарнизона при въезде короля в город, явно чувствовались тревога
и гнев. И не скажу точно, кто-помоему, чей-то адъютант-заявил во
всеуслышание:
   - Что же, если эти господа недовольны, остается только послать
нарочного в Турнэ, опустить подъемный мост и ввести в Лилль двадцать
батальонов англичан, а уж те, будьте покойны, вправят им мозги.
   Король, который, как и все присутствующие, услышал эти слова, обернулся
и остановил вопросительный взгляд на Мортье.
   Маршал пробормотал:
   - Какая неосторожность! Такие вещи не говорят, а делают...
   Когда сели за стол, стало ясно, что все эти разговоры, теперь смолкшие,
не вселили бодрости в собравшихся, ибо, несмотря на изысканно
сервированный стол и роскошную обстановку, вид у всех был мрачный. Герцог
Орлеанский сидел но правую руку от его величества, и нельзя сказать, чтобы
беседа между ними была оживленной.
   Может быть, король притворялся, будто занят разговором со своим соседом
слева, хозяином дома? Во всяком случае, он беседовал с ним вполголоса, и
герцог Орлеанский не мог уловить, сколь значительна их беседа. На самом
деле Людовику XVIII было очень не по себе: всю дорогу он бодрился, но в
конце концов нервы сдали. Да и ревматизмы давали себя знать. Король только
что вышел из искусных рук отца Элизе, но особого облегчения не ощутил. Он
чувствовал себя так, словно! за ним гнались по пятам; не подавая вида, он
постарался, чтобы в суматохе сборов отъезд его брата и племянника
несколько задержался, и оставил всю королевскую гвардию на попечение
ультрароялистов, надеясь, что сторонники графа Артуа скомпрометируют себя
беспорядочным бегством, а сам он впоследствии выйдет сухим из воды,
непричастным к возможным прискорбным инцидентам. Пожалуй, он был бы даже
доволен, если бы его брат попал в руки к Бонапарту: ему уже год не давали
спокойно спать интриги, которые плелись в Павильоне Марсан. Все вожделеют
к его короне. Ее с нетерпением ждут и брат, и его сыновья, и
родственничек, что сидит от него по правую руку. Ничто ведь не остается
тайной. Все вокруг интригуют. Фуше предан орлеанской партии. Витроль
работает на Карла. Если бы Бонапарт не вернулся, все равно или одни, или
другие постарались бы свергнуть его, Людовика, - это ясно как день. Может
быть, следует воспользоваться заварухой и подготовить будущеевернуться с
союзниками, обезопасить себя от всех претендентов?
   И подумать только, что он первый протянул руку молодому Луи-Филиппу,
когда тот после дела Дюмурье покинул ряды республиканской армии и явился с
повинной. Тем самым он, Людовик, хотел обезвредить происки брата... Король
думал об этом, говоря о другом: о восторженной встрече, повсюду оказанной
ему населением. Вдруг он сморщился. Ой, поясница! Ну его совсем, отца
Элизе! Только один раз он действительно был ему полезен-тогда, в
Хартуэлле, когда раздобыл письмо господина де Шаретт, обличающее графа
Артуа; возможно, оно сфабриковано англичанами, но ему оно очень кстати,
так как дает в руки оружие, с помощью которого легко призвать брата к
порядку... В любой момент он может предать гласности это письмо,
обвиняющее Артуа в трусости, которая погубила шуанов. Вдруг король
услышал, что на другом конце стола Конде говорит что-то очень смешное, он
попросил повторить. Принц Конде, который прибыл в Лилль после полудня и,
вероятно, не знал состояния умов в гарнизоне, как раз сейчас произнес
слова, в первую минуту повергшие всех в изумление, а затем вызвавшие
бурный взрыв смеха, впрочем тут же подавленный. Принц Конде спросил очень
громко:
   - В каком храме благоу годно будет его величеству, ежели мы пробудем
здесь и завтрашний день, совершить, как обычно, обряд омовения ног, ведь
завтра страстной четверг?
   Гул разговора, стук ножей и тарелок на минуту заглушили его слова, но
принц, сам глуховатый, подумал, что его не расслышали, и, будучи в том
возрасте, когда жиры и высокий ранг заменяют ум, повторил громче, стараясь
перекричать остальных:
   - В каком храме его величеству благоугодно будет омыть завтра ноги
нищим?
   Только памятуя, что он несчастный отец герцога Энгиенского и глава
бывшей эмигрантской армии, можно было удержаться и не прыснуть ему в лицо.
Вообще-то говоря, господин де Бригод был больше в курсе дел, чем префект:
наклонившись к его уху, он шепнул, что у артиллеристов в патронных сумках
найдены орлы и трехцветные кокарды.
   - Подумаешь, в городе я видел солдат, которые уже нацепили их на кивер!
- заметил один из соседей, услышав сказанные по секрету слова.
   Да. состояние умов гарнизона внушало опасения. Уже с утра это
чувствовалось: если по прибытии его величества торговый люд,
простонародье, крестьяне кричали: "Да здравствует король!" - то сразу
после полудня войска, которые были выстроены вдоль улиц для встречи
монарха и должны были сопровождать его в пути, хранили молчание, не
предвещавшее ничего доброго.
   И весь день заметно было волнение среди войск. Его величество выказал
недовольство, что герцог Орлеанский и Мортье вернули гарнизон в Лилль:
ведь полки были отправлены в Перонский лагерь, и приказ об их возвращении
тревожил короля, ибо его уверяли, что гарнизон взбунтуется, когда сюда
прибудет королевская гвардия. Итак, он должен сидеть здесь как бы в плену
у мятежников, а оставшиеся верными полки будут далеко: графу Артуа был
послан приказ сконцентрировать королевскую гвардию в Бетюне. Да еще
отправили в Париж всех здешних благонадежных людей, которые сформировались
в отряды волонтеров-тех самых воодушевленных патриотизмом горожан, что
вместе с артиллеристами капитана ГТореля, предводительствуемые двумя
конногвардейцами герцога Беррийского-господином де Формижье и Шарлем
Фьеве, сыном господина Фьеве, того самого, что сидит сейчас здесь за
столом. - явились ровно неделю тому назад, прямо в театр, когда шла
"Джоконда", и потребовали, чтобы господин де Бригод дал им оружие... Это в
четверг. А в пятницу по их стопам пошел другой отряд, с двумя орудиями,
под началом капитана Костенобля. Здесь же у нас артиллерии нет.
Национальная гвардия так слаба, что не может даже обеспечить порядок, и
когда прибудет королевская гвардия, она окажется лицом к лицу не меньше
чем с семитысячным войском, отдохнувшим, хорошо вооруженным и враждебно
настроенным.
   Господину де Симеон все это было известно. И преданность королевскому
дому рождала в нем желание, чтобы король был не здесь, а у черта на
куличках. Префект, надо сказать, был человеком чувствительным, пописывал
на досуге, и как раз в такие дни...
   Его величество вызвал общий смех рассказом о бетюнском супрефекте
господине Дюнлаке, который никак не мог влезть в штаны. Все старались
говорить о чем угодно, только не о создавшемся положении. Говорили, что и
сегодня тоже театр будет переполнен и что публика, несомненно, опять
выкажет преданность государю, как и всякий раз, когда дают "Охоту".
   При этих словах господин де Симеон не мог сдержаться и кашлянул, и
господин де Бурьен, посмотрев на него, прекрасно понял, что кашель
префекта ставит под сомнение "стихийный" характер этих оваций. Когда прибыл
король, министр полиции находился в толпе и имел возможность составить себе
мнение о положении вещей. Но так как маршал князь Ваграмский видел все в
черном свете и, слушая его речи, король с недоумением поднимал брови,
Бурьен, понаторевший в придворном обращении благодаря той роли, которую он
играл при Наполеоне, поспешил во всеуслышание заявить маршалу, что
известия, полученные из Вены, а также его собственные сведения позволяют
предполагать, что европейские государи не потерпят наглости Буонапарте и
его величество к концу июня снова будет спать в Тюильри.
   Эти слова произвели большое впечатление, все замолчали и посмотрели на
его величество. Король, казалось, не очень верил в серьезность заявления
Бурьена, надо думать, расцененного им как желание сделать ему приятное, и
вопросы, которые он задавал, свидетельствовали о его неуверенности в
будущем. Но, должно быть, заметив, как помрачнел Бертье и как подавлены
все остальные, сидящие за столом, Людовик XVIII, не желая оставаться в
долгу, сказал несколько лестных слов Бурьену.
   Дом стоял на узкой улице и, хотя еще не стемнело, пришлось зажечь
люстры, так как для королевской трапезы было недостаточно светло. Вина у
господина де Бригод подавались отменные, готовили гораздо вкуснее, чем у
господина де Вервиль. Жалко, что не пригласили дам, было бы куда веселее,
но тогда собрание было бы слишком многолюдным. Вы только взгляните на
Бертье!
   Нельзя же, голубчик, до такой степени не уметь скрывать свои чувства!
Жокур, сидевший рядом с Бурьеном, спросил, не знает ли тот, что сталось с
госпожой Висконти... по словам Макдональда... Нет, министр полиции ничего
не знает, когда он покидал столицу, у него и без госпожи Висконти было
достаточно хлопот.
   - Нет, вы только посмотрите на Бертье: сидит и грызет ногти...
   - А что ему еще делать, раз он не может целоваться со своей
итальянкой...
   Граф де Жокур славился своим злым языком. Он следовал версальской
традиции. А Бурьен, тот давно знал князя Ваграмского. Его нельзя было
обмануть: в тайне сердца Бертье питал роковую любовь и к Наполеону. И,
сидя тут за столом, он не только грыз ногти, он терзался сомнениями: с
одной стороны, ему льстило, что он в почете у короля, с другой-его
одолевало желание вновь красоваться в свите императора...
   Да, Бертье все время грыз ногти... Отец Элизе, сидевший через два
человека от Жокура, нагнулся к нему и, сморщив свой противный потный нос,
сказал обычным для него громким шепотом:
   - На слова принца Конде касательно страстного четверга не обратили
должного внимания... но я предложил бы омыть ноги на сей раз не нищим, а
маршалам...
   К счастью, эту тонкую шутку услышал только министр полиции. И в самом
деле, у Мортье и Макдональда лица были не менее мрачные, чем у Бертье.
Аббату де Монтескью, сидевшему напротив Жокура, верно, пришла в голову та
же мысль, так как он сказал:
   - При перемене строя маршалы Франции всегда переживают трудные
минуты... Нет, благодарю вас, красное вино мне вредно, даже такое
превосходное, как здешнее бордо... Это "Шато", не правда ли? Вы, отец
Элизе, вероятно, знаете толк в винах?
   Отец Элизе покраснел. Всем было известно, что в винах он не силен: раза
два-три король даже подшутил над ним, он спутал бургундское бог знает с
чем... Тут внимание гостей было привлечено вошедшим адъютантом, который,
сделав общий поклон, нагнулся к королю и сообщил ему что-то, должно быть,
очень важное, потому что Людовик XVIII отодвинулся от стола, уронив при
этом салфетку, и быстро сказал:
   - Зовите его сюда...
   У всех сразу появилось такое ощущение, словно не сцене произошла смена
декораций: салонная комедия обернулась площадной драмой.
   Вошел генерал Рикар, тот самый, что рано утром проезжал через Пуа в
черном тильбюри с желтыми колесами, укрыв ноги зеленым пледом в синюю
клетку. Он привез письмо от графа Артуа королю, которого думал застать в
Абвиле. Он делал очень большие перегоны, торопясь в Лилль, куда прибыл к
семи вечера.
   Король усадил его по левую руку от себя, рядом с господином де Бригод,
и теперь окончательно повернулся спиной к герцогу Орлеанскому, которому до
конца обеда так и не сказал больше ни слова. Луи-Филипп, казалось, был
очень этим обижен-ему пришлось удовольствоваться разговором с сидевшим
напротив маршалом герцогом Тревизским.
   Король выслушал беглый отчет Рикара о состоянии королевской гвардии,
которая должна была ночевать сегодня в Абвиле, где Артуа надеялся нагнать
короля, о путешествии самого Рикара, проехавшего через Сен-Поль и Бетюн...
генерал сказал, что граф Артуа направляется из Абвиля в Дьепп, что солдаты
совершенно не в силах продолжать путь... в Дьеппе он будет дожидаться
короля...
   - Дайте же наконец письмо... - нетерпеливо перебил король.
   И погрузился в чтение, через пятое на десятое слушая окончание рассказа.
   Глаза всех были обращены на короля. Он казался очень озабоченным.
Дочитав письмо, он принялся перечитывать его сначала, и на сей раз более
внимательно. Все знали, что днем у его величества были сильные боли в
ногах, должно быть, поэтому он так и вздыхал.
   Король сообразил, что его разговор с Рикаром слышали и новости уже
облетели весь стол; к тому же герцог Граммон, который был туг на ухо,
громко заявил, что придется отказаться от надежды вместе с королевской
гвардией сесть в Дьеппе на корабли. Уже раздавались отдельные голоса: "В
конце концов надо призвать англичан и пруссаков, они живо расправятся с
этим сбродом". Людовик XVIII бросил взгляд в ту сторону, откуда слышались
столь бестактные речи. Там сидели лилльские жители, они ему, несомненно,
преданы, но могут сболтнуть лишнее. Он не заметил, что Мортье, услышав эти
неосмотрительно брошенные слова, весь почернел и закусил верхнюю губу,
втянув ее в рот.
   - Вы, вероятно, говорите еще на каком-нибудь языке, не только
по-французски? - спросил король, повернувшись налево, к генералу Рикару.
   - Я говорю по-итальянски, сир, - ответил генерал.
   - По-итальянски так по-итальянски, - согласился король.
   Людовик XVIII был полиглотом. Луи-Филипп понимал поитальянски, но
король говорил слишком тихо со своим соседом слева, и Луи-Филипп не мог
следить за их диалогом. Он был озабочен одним: как бы отделаться от
короля. Предположим, они застрянут тут, в Лилле, гарнизон возмутится, и
все решат, что виной этому его, герцога, происки. По правде говоря, король
охотно бы уехал из Лилля, где он не чувствует себя в безопасности. Перед
обедом он решил выехать в полночь в Дюнкерк. По его словам-осмотреть
границу. Ладно, если ему угодно притворяться-его дело, только пусть не
вздyмae вернуться обратно!
   Макдональду хочется, чтобы король уехал на следующий день после
назначенного на утро смотра: никак он не может отрешиться от мысли, что
ночной отъезд смахивает на бегство. ЛуиФилипп приготовил целую кучу
доводов... Надо также опровергнуть сообщение господина де Симеон, согласно
которому дорога на Дюнкерк в районе Касселя не безопасна. Потому что в
Касселе находится генерал Вандам, который не мог простить королю, что тот
услал его из Парижа в сентябре прошлого года, через сутки по его
возвращении из Сибири... Сообщение господина де Симеон поразило его
величество. Это верно, генерал Вандам пользуется в Касселе поддержкой
населения: ведь он тамошний уроженец и в свое время, в 1792 году, когда
родина была в опасности, собрал отряд вольных стрелков
Мон-Касселя-ЛуиФилипп это помнил. Как разубедить короля?
   Когда встали из-за стола, король позвал всех трех маршалов, своего
кузена герцога Орлеанского и, само собой разумеется, господина де Блакас
д'0п, чтобы выслушать сообщения генерала Рикара. Все встали, и лица,
приглашенные Людовиком, отправились в отведенную ему комнату.
Макдональд-как всегда стремительный, Мортье-стянув бантиком свой и без
того маленький рот, князь Ваграмский-в сильном волнении, которое он не мог
скрыть. Во время обеда он не сказал ни слова, а с той минуты, как вошел
генерал Рикар, не мог усидеть на месте.
   - Когда же он наконец перестанет грызть ногти? - сказал Жокур Бурьену.
Действительно, весь этот вечер Бертье яростно грыз ногти.
   Бертье... Бертье... В конце концов, что мы знаем о нем, о том, что у
него на душе, почему он грызет ногти? Все зубоскалят на его счет. Он
маленького роста, ну и что же? Разве что-нибудь изменилось бы, будь он
ростом повыше? У него есть брюшко, но в его возрасте оно есть у многих.
Нет, над ним смеются, потому что он влюблен, и смеются давно, не только
теперь, когда ему минуло шестьдесят три года. В Египетской армии другие
генералы острили по его адресу в присутствии своих подчиненных. Те, кто
остался ререн Наполеону, не прощают ему 1814 года, а приближенные короля,
дворяне, не прощают ему его происхождения. О, я нисколько не претендую на
объективность, и все же... военные презирают его, потому что он не боевой
генерал, но, кто знает, может быть. Наполеон не был бы Наполеоном, если бы
не было Бертье. Если бы не было Бертье, который ночи напролет просиживал
над бумагами и картами, если бы не вел он огромную административную работу,
кто знает, существовала бы Великая армия, не будь Бертье, который входил во
все до мелочей-от пуговицы на солдатских гетрах до пушек, - который
подготовлял этапы, организовывал и арьергард, и авангард? Император знал,
что делает, и после сражения при Ваграме дал титул князя Ваграмского не
Лористону, руководившему решающей артиллерийской атакой из ста орудий, не
Макдональду, возведенному наутро в маршалы, а Бертье. Да, пусть даже
Бертье, как это утверждает генерал барон Гурго, на следующий день после
битвы при Маренго пять раз упомянул в своем рапорте капитана Сопранси, дабы
тому достались все лавры победы, пусть даже Бертье был ж