и по приказу герцога Орлеанского, призывавшего маршала в Лион,
откуда ему самому пришлось спасаться бегством перед приходом Наполеона по
причине солдатских бунтов. Парижский особняк Макдональда стоял пустой:
маленькая Сидони осталась в Курселе с теткой Софи, и с тех пор, как вслед
за старшей дочерью вышла замуж средняя дочка маршала, Адель-она
повенчалась в 1813 году с Альфонсом Перрего, - особняк на Университетской
улице почти все время пустовал, оставленный на попечение многодетной семьи
привратника. В полутемной бильярдной Жак-Этьен обнаружил в футляре,
подбитом голубым бархатом, свою скрипку как некое полузабытое
воспоминание. Уже очень давно он не прикасался к ней. Он отнюдь не считал
себя виртуозом, но унаследовал страсть к музыке от отца-якобинца,
передавшего ему также свои романтические, чисто шотландские глаза; отец
был в свое время без ума от Генделя, с которым сблизился, когда композитор
уже ослеп.
   Прежде чем отправиться в Павильон Флоры, маршал помузицировал в своем
огромном пустынном жилище. Если Макдональд слыл в молодости неотразимым,
то во многом был обязан этим скрипке. После первой помолвки (было это в
Сен-Жермен-ан-Лэ), во время его жениховства, Мари-Констанс аккомпанировала
ему на клавесине. Тогда, быть может в первый и в последний раз в своей
жизни, он любил беззаветно, не внося в свои чувства расчета. Потом, когда
он женился вторично, новая жена, мать Сидони, высмеивала мужа всякий раз,
как тот брался за скрипку, и называла его игру "пиликаньем". Она умерла
через два года после свадьбы, и он, вдовец с двумя дочерьми на руках,
меньше всего собирался вступать в третий брак. О, не только из-за скрипки!
Теперь скрипка стала для Макдона.1ь;1а спосю рода средством ухода от
будней. Весьма жаль, что ему не удалось более серьезно заняться музыкой...
В это вербное воскресенье он разбирал Гайдна. И сразу же прошли
ревматические боли. Он думал о странной своей судьбе и о внезапном-до
нелепостидоверии короля... Удивительная все-таки выдалась неделя.
   Приехал в понедельник вечером, и уже во вторник его назначили в корпус,
который создавался при особе герцога Беррийского, - тот самый корпус, что
должен был формироваться в Мелэне и прикрыть подступы к столице. Однако до
субботы его старались держать как можно дальше от этого великолепного
замысла, и, несмотря на то что маршала обласкал сам король, его целых
четыре дня мытарили по прихожим, пересылали от одного лица к другому,
заставили побегать по всем закоулкам дворца, словно враг и не стоял у
ворот Парижа. Для всякого, кто в четверг слушал в Палате речь его
величества, было очевидно, что король не отдает себе ни малейшего отчета в
грозящей опасности.
   Наконец только! в субботу маршал был принят своим непосредственным
начальником, его высочеством герцогом Беррийским.
   Его высочество был решительно невыносим и еще более груб, чем обычно, -
должно быть, совсем потерял голову, свою мерзкую пустую башку: казалось,
он вот-вот заплачет и злится оттого, что это могут заметить; маршал послал
королю свою отставку, которую пришлось взять обратно в тот же вечер. Было
это накануне; тогда король собирался ретироваться в Вандею. Или в Бордо.
Макдональд первый посоветовал ему отправиться во Фландрию, в Лилль или
Дюнкерк. Идея эта показалась монарху просто блестящей, но вместе с тем он
находил, что еще успеет над ней подумать. И вот нате вам: в воскресенье
утром, то есть сегодня, в семь часов утра у герцога Беррийского, откуда за
Макдональдом послали гонца, он из собственных уст его высочества услышал
об измене Нея. Весь город знал об этом еще накануне, но двор (хотя многие
чиновные люди, не особенно веря слухам, все же отправили своих жен за
границу), двор продолжал не верить вплоть до ночи с субботы на
воскресенье, пока в Париже не появились генералы, покинувшие князя
Московского.
   Взволнованный донельзя рассказ барона Клуэ. Накануне по крайней мере
еще притворялись, делали друг перед другом вид, что не верят таким слухам.
Может быть, этим и объяснялась вчерашняя нервозность его высочества. Утром
Макдональд застал герцога в совсем ином расположении духа-тот так и
бросился к нему навс-речу, словно желая загладить вчерашнюю некрасивую
сцену. И только тогда Макдональд вдруг заметил, что у его высочес1ва глаза
цвета небесной лазури, и это, пожалуй, искупало непривлекательность
топорной физиономии Шарль-Фердинанда.
   Жак-Этьен отложил смычок... В саду, окружавшем его особняк, на разные
юлоса залитлись птицы... "Они поют лучше меня!" - подумалось ему.
   "Ней! Многого я навидался на своем веку. Дюмурье, Моро.
   Пишегрю... но Ней! Вот бы никогда не подумал". В 1814 году Макдональд
оставался до самого конца верен Бонапарту. Друзья всей его жизни, лучшие
друзья, как, скажем, де Бернонвиль, член временного правительства,
созданного в Париже в 1814 году, поспешили заранее выйти из игры, и, что
уже было серьезнее.
   Мармон и Сугам. в сущности, предали императора в ратном деле.
   тогда-то Неи и бросился в объятия Бурбонов... Все это не "сметало
герцогу Тарентскому явиться в Фонтенбло, и, таким образом, он cian
последним козырем в руках побитого Бонапарта.
   Император HUKOEO не просил продолжать бесполезную отныне игру. То
обстоятельство, что позже, да, все-таки позже, неделю спустя, герцог
Тарентский перешел на сторону Бурбонов, было не сюлько актом вероломства,
сколько вполне закономерным поступком солдата. Присоединился Макдональд к
королю и Компьене в конце апреля. Он сопровождал Людовика XVII! во дворец
Сент-Узн. 1 де король дожидался конца церемониального прохождения войск.
Его, Макдональда, появление было отнюдь не неуместным, ко-ii. скоро там
присутствовали все, или почти все, маршалы, Бсртье, конечно, пока еще не
появлялся... но. скажем, Удино был уже тут. Во всяком случае, королевская
фамилия делала все, что могла. Правда и то, что если третьего мая охрану
королевской особы поручили-мысль довольно страннаямаршалу Удино, то
произошло это более или менее случайно: сначала король подписал приказ,
назначавший начальником караула своего племянника, герцога Беррийского. Но
тог помчался веселиться в Париж и передал свои полномочия Удино. Таким
образом уже с первой минуты наполеоновские маршалы превратились в стражей
монархии. Когда партия проиграна, когда стано вится безумием продолжать
бессмысленную войну, как может такой вот Макдональд клеймить Мармона,
Сугама или Нея-он просто следует их примеру. Другое дело-сейчас, в 1815
году: король послал Нея преградить Бонапарту путь к Парижу, а Ней перешел
на сторону Бонапарта, не выполнив своего долга-вот измена, это уже грех
непростительный, воинская честь с такими вещами мириться не может. Вы
скажете: а почему же ваша воинская честь преспокойно молчала 18 брюмера?
Да ведь 18 брюмера мы предавали лишь штатских, а Бонапарт-это же армия.
   "Кажется, действительно придется расстаться со скрипкой, - подумал он,
- и зрение портится... скоро для игры по нотам мне понадобятся очки..."
   Решено было послать все находящиеся в запасе войска на обе дороги,
ведущие к Фонтенбло. Потом вместе с герцогом Беррийским и графом Артуа они
отправились к королю. Вот тогда-то король и решил выехать в Лилль, но не
желал, чтобы об этом стало известно. Поэтому и изобрели для отвода глаз
всю эту историю со смотром войск на Марсовом поле. Мармон, который
командовал королевской гвардией, положил немало труда, чтобы помешать
этому: ведь он был одним, из сторонников плана защиты Лувра как центра
обороны. Безумие! Весь день отдавали, а потом отменяли приказы. Итак,
призванный во дворец Макдональд нарядился в черный фрак и оливковые
панталоны. Пусть в качестве камердинера привратник ровно никуда не годен,
зато жена его, к счастью, умеет орудовать утюгом. А дождь все лил.
   Жак-Этьен раскрыл зонтик-трость и медленно побрел по набережным под
серым шелковым балдахином, нацепив крючок трости на запястье. Никто бы не
узнал в этом прохожем командующего Мелэнским лагерем. Никто, за
исключением бурьеновского эмиссара, который шел на некотором расстоянии за
маршалом и готовил в уме обстоятельный доклад начальству по поводу этого
загадочного маскарада. Шпик попался с самолюбием: он, как и все прочие,
считал, что раз ты маршал, так уж наверняка изменник, на что он и
рассчитывал, выслеживая Макдональда.
   Ему мерещился очередной заговор, который он с блеском разоблачит, но
кому завтра донести о заговоре-вот в чем вопрос. И как устроить, чтобы ему
утвердили расходы по слежке.
   Жак-Этьен шагал под дождем, он совсем забыл, что нынче вербное
воскресенье 1815 года, что Бонапарт в Фонтенбло. Всю жизнь прослужив в
армии, он видел, как сдает свои позиции человек, видел, как ненависть и
личные интересы толкают даже наиболее дельных офицеров на постоянные
распри, он по собственному опыту знал цену этому соперничеству, этим
мизерным интригам. Всю свою жизнь. Но ничто не могло изменить его натуру.
Он служил Революции, служил честно, хотя в силу аристократического
происхождения был на подозрении, служил честно, хотя считалось почему-то,
что он участвовал в заговоре Дюмурье, хотя комиссары Конвента десятки раз
грозились его арестовать, арестовывали, выпускали на волю... даже чин
генерала, внезапно пожалованный ему в 1793 году, принес не только радость,
но и уверенность, что за этим кроется какая-то ловушка... Он служил
Бонапарту, был одним из участников переворота 18 брюмера, а потом на пять
лет его сдали в архив... Неважно, тогда он был еще молод, кровь у него
была горячая, и генеральша Леклерк помыкала им как хотела. На пять лет, не
считая тех трех, что просидел он в Копенгагене посланником, это он-то,
он-то! Для такой должности требовался женатый человек; вот почему он и
вступил во второй брак с вдовой Жубера, той самой, что называла его игру
"пиликаньем". Но даже этот брак не умилостивил императора... А потом,
потом, поскольку он был на подозрении, то и решил заживо похоронить себя в
Курселе. А сколько раз сам Наполеон отстранял его... Между ними всегда
стояла тень Полины. Ну что же, Макдональд теперь служит Людовику XVIII,
чье благоволение к маршалу насчитывает ровно пять дней. Он ни от кого не
зависит. У него есть свой дом, свои земли. Он сберег субсидии, которые
получал в Неаполитанском королевстве у Мюрата... Реставрация тут ничего не
изменила...
   Надо понять, что все это казалось ему совершенно в порядке вещей:
честолюбцем он был лишь в девятнадцать лет, еще в заведении Пауле. где
воображал себя этаким Ахиллесом... Но поручик в 1791 году, полковник в
начале 1793 года и генерал летом того же года, он слишком быстро поднялся
по иерархической лестнице, и юношеское честолюбие исчезло с возрастом как
дым. Он жаждал теперь спокойной жизни. Столько раз он глядел в глаза
смерти. Ему вспомнился один июньский вечер-было это в конце прошлого
столетия. Часть разбитых австрийских улан засела за поворотом дороги между
Болоньей и Моденой, и, прежде чем он успел их заметить, его уже выбили из
седла. И вот он, раненный в голову, лежал на дороге, в горькой дорожной
пыли, задыхаясь от зноя, не в силах подняться, а перепуганные кони без
всадников повернули вспять и пронеслись по его телу-он тогда лишился
чувств. В те времена он не боялся смерти; он только что потерял свою
Мари-Констанс, свою молодость. А возвращение на родину в тряских каретах,
когда каждый поворот колеса болезненно отдается в искалеченной груди! Или
взять хотя бы вечер Ваграмской битвы, после того как Ло де Лористон-нынче
он командует серыми мушкетерамиатаковал врага, открыв огонь из сотни
орудий, и его части благодаря умелому маневру смяли центр армии эрцгерцога
Карла; от того вечера остался в памяти дом, еще дымящийся после наспех
потушенного пожара, крышу снесло ядром, сам он лежал на полу, на охапке
сена, с разбитым коленом: его лягнула лошадь, невыносимая боль в ноге, а
над головой-безоглядное июльское небо со всею щедрой россыпью своих
звезд... А эта звездная, бесконечно долгая ночь, когда ему так хотелось
взять в руки смычок и скрипку, чтобы забыть раненое колено! Эта ни с чем
не сравнимая ночь, когда столько было передумано... и все казалось-таково
уже свойство славы-возможным, легкоосуществимым, даже вопреки боли, даже
вопреки сомнениям... например, излюбленная его мысль о великом всеобщем
мире, о красоте Италии, античном искусстве, немецкой музыке, Неаполе,
Вене, обо всем, что жило в нем неразделимо, воскресало неподалеку от тех
мест, где творил Бетховен... и. когда утром император, войдя в разрушенный
дом, поздравил его и сказал: "Жалую вас маршалом Франции..." - слова эти
прозвучали будто финальный аккорд, как разрешающая фраза долгой ночной
мелодии.
   Дворец был окружен громко галдевшей толпой, люди беспокойно сновали
вокруг королевского поезда. С улыбнувшегося вдруг неба тихо сыпались
легчайшие пылинки дождя. В непрерывной беготне офицеров чувствова.тась
предотъездная лихорадка, и, подойдя вплотную к окнам, можно было пидегь,
как в королевских покоях суетятся вокруг открытых и уже опустошенных
шкафов придворные, священники, дамы, на полу валяются упакованные тюки,
все укладываются, толкаются. Зрелище целой вереницы карет, поданных к
крыльцу уже несколько часов назад, лишь усугубляло страхи парижан.
   - Его величество вас ждет, - обратился к Макдональду господин
д'Альбиньяк, помощник командира королевского конвоя и комендант Тюильри.
Был он неестественно бледен и возбужден.
   "Вот кому тоже не мешало бы поиграть немножко на скрипке", - подумал
Жак-Этьен. Он взглянул на часы: без четверти четыре.
   Человек, вышедший из личных апартаментов короля, вежливо посторонился,
пропуская маршала-тот мельком взглянул на него и узнал отца Элизе, который
массажировал и врачевал Людовика XVIII. "Слава богу, я пока еще не
нуждаюсь в услугах иезуита с его мятными лепешечками", - подумал
Макдональд.
   У короля находился неизменный господин Блакас, а также князь
Ваграмский, он же Бертье, старый соратник Макдональда по 18 брюмера. Он
яростно грыз ногти. Бертье еще больше располнел, постарел. Ему, должно
быть, сейчас шестьдесят два, шестьдесят три года... непосильное бремя
ответственности, трое малолетних детей, молодая жена и старая любовница,
особняк на бульваре Капуцинок, замок Шамбор и земли в Гро-Буа... Увидев в
его глазах испуганно-тоскливое выражение, а на лбу крупные капли пота,
Макдональд вдруг почувствовал себя юным, легким, бодрым. В ушах его
настойчиво звучала Гайднова фраза-всеснова и снова... Как там дальше у
Гайдна? И что говорит его величество?
   - Нет ничего хуже для ревматизма, чем мартовская погода, - говорил
Людовик XVIII, - а вы представьте себе только, каковото будет в пути!
Скажите-ка, господин маршал, если не ошибаюсь, ведь в Бовэ живет ваш зять?
   Из окон Военного училища, стоявшего на самом берегу Сены, Марсово поле
казалось огромной вольерой, затянутой со всех сторон частой сеткой дождя.
Таким по крайней мере видел его Сезар де Шастеллюкс, помощник командира
легкой кавалерии, возможно, еще и потому, что слово "вольера" приводило
ему на память детские годы, протекшие во дворце Бельвю, у теток короля
Людовика XVi-мадам Виктуар, мадам Аделаиды и мадам Софи, среди пестрого
идиллического мирка попугаев, в этой теплице, словно.сошедшей со страниц
романов Бернардена де Сен-Пьер. заставленной пальмами и экзотическими
цветами, вокру которых порхали пестрые птички.
   А здесь пестроту создавала многоцветная гамма мундиров, впрочем,
преобладали белые плащи гвардейцев-на Марсовом поле скопилось более трех
тысяч человек, а рядом стояли тысячи полторы коней под пурпуровыми
чепраками; мозаичный ковер мундиров расцвечивали треуголки, конские
хвосты, каскадом ниспадавшие с касок, медвежьи шапки, плюмажи, эполеты,
лядунки, галуны, темляки, кисти, начищенные до блеска пуговицы с
королевскими лилиями, с изображенными на них солнцем и гранатами,
перевязи, знамена, орденские ленты, пряжки, аксельбанты, шпаги и сабли,
ружья и мушкеты... словом, вся королевская гвардия, битых два часа
простоявшая в полной боевой готовности под проливным дождем, роты, похожие
сверху на разноцветный газон: в глазах буквально рябило от смеси одежд и
самых различных видов оружия, и не удивительно, ибо все это войско удалось
собрать только случайно: людей хватали направо и налево, когда большинство
уже разошлись после утренней поверки: исключение составляли подразделения,
участвовавшие в учении на плацу Гренель; гвардейцы были кто в парадном
мундире, кто в обычной форме, и, как всегда, беспорядок вносили
спешившиеся кавалеристы, стоявшие впереди эскадронов: Сезар де Шастеллюкс,
проходя мимо штаба королевских кирасиров, которыми командовал его
двоюродный брат Этьен де Дюрфор, приветствовал командиров, высоко подняв
саблю.
   По рядам королевского конвоя прошел ропот нетерпения, и от этого еще
острее нахлынули воспоминания о Бельвю; как раз среди гвардейцев конвоя
смешение видов одежды достигло своего апогея, и так как они преобладали,
то, глядя на всю эту массу пешей гвардии, хотелось воскликнуть: "Хоть
этих-то чучел не пускайте на смотр!" Рота герцога Граммона, которой
командовал Тони де Рейзе, в данный момент целиком поглощенный рассказом
своего зятя, барона Клуэ, о событиях в Лионе, как ни странно, сумела
перещеголять все прочие части вопиющей разномастностью одеянии, хотя она
справедливо считалась наиболее старой и лучше всех экипированной: однако в
последнее время сюда устремились дворянские сынки, которые сочли бы для
себя бесчестьем служить в ротах князя Ваграмского или г-ерцога Рагузского,
существовавших без году неделя! Синие мундиры.
   шитые золотом; черные треуголки, вкрапленные среди касок с бронзовыми и
медными бляхами и черными или красными султанами; плащи с золотыми
шнурами-в этой пестроте трудно было разобраться, однако же Сезару
показалось, что он попал на скучное семейное торжество. Тут повсюду были
свойственники Шастеллюксов, Д."ма, Ларошжакленов, Ноайлей, Лоржей... Смесь
поколений и чигов многие вернулись из Польши или Италии, из Англии или
Австпии, где они п" сживали в качестве эмигрантов.
   но большинство - молодежь, что где-нибудь в медвежьих углах, в своих
разоренных поместьях, среди лесов и садов, долгие годы мечтала под сенью
орлиных крыл о возвращении Бурбонов.
   А также и те аристократические юнцы, которые служили под знаменами
Узурпатора, потому что не было для них жизни, кроме службы, и другого
ремесла, кроме военного. И впрямь это была огромная вольера, где мокли под
дождем в тревожном ожидании огненноперые птицы, а расшитые золотом, с
латинскими девизами знамена хлопали по ветру, как птичьи крылья.
Утверждали, что слух об измене Нея опровергнут...
   - Вот видите' Я же говорил...
   - Поживем-увидим! - У Тони де Рейзе все еще звучал в ушах рассказ
барона Клуэ...
   Сезар де Шастеллюкс наконец добрался до своей роты. В Военном училище
вместе с маршалом Мармоном. чей приказ он вез, остался и его тесть, граф
Шарль де Дама. командир легкой кавалерии, - Сезар был его помощником.
Итак, вот чем все кончилось. И взор полковника обратился к высотам Шайо на
том берегу Сены... "Двигаться на Сен-Дени..." В течение дня из Парижа
постепенно отводили войска: одни части направляли в Вильнев-Сен-Жорж или в
Эссон, другие-на Север. Но королевская гвардия... Значит ли это, что его
величество не прибудет на смотр, подготовленный с таким трудом? Почему
именно на Сен-Дени? Для того чтобы стоять там или идти вперед, но куда?
   Как намерены поступить принцы? Пока что речь шла не о том, чтобы
немедленно идти на Сен-Дени, - просто требовалось подготовиться и ждать
сигнала, по которому и начнется маневр на Сен-Дени... Значит, покидать
Париж? Покинуть короля? Легкая кавалерия стояла вдоль Сены, позади всех,
между черными и серыми мушкетерами.
   Старший в роде Шастеллюксов твердил про себя: "Конец, это конец..." В
его воображении вставали картины давно минувших дней: возвращение из
Версаля в Париж в октябре 89-го года в одной карете с королевс