.. Быть может, вы упрекнете меня в
противоречии: только что говорил я одно, а сейчас другое, но ведь одно
дело-исправлять нравы нашей аристократии в заботе о ее же будущем, и
совершенно другоеупорствовать в слепом и неразумном осуждении былых ее
ошибок, что приводит лишь к укреплению союзов, не очень-то сообразных с
интересами монархии... Аристократия подобна буриданову ослу: она
колеблется в выборе между предложенной ей готовенькой охапкой сена и
свежей ключевой водой, от которой не разжиреешь. Почему же она сама не
добивается собственного благосостояния? Ведь таким путем ей удалось бы
избежать вырождения. Заметьте, что я вовсе не считаю такое опрощение
худшим из зол. Достаточно глупы и те, о ком я только что говорил: они
считают, что, подкрасив свои гербы и заявив:
   "Не вкушаю от хлеба сего!", они искупили все свои прегрешения.
   Возьмите, к примеру, одного из спутников его величества, который сейчас
колесит где-то по дорогам. Я имею в виду герцога д'Аврэ, которого знаю с
детства. Кто может сомневаться в том, что он превосходнейший человек? Но
вы послушайте, каков был его отец, маршал, - его, как и меня, звали
Эмманюэлем. Вот это был настоящий вельможа. Семейство Круа д'Аврэ родом с
Севера, и маршал, который был князем Германской империи и служил в Богемии
и Баварии, справедливо считался одним из победителей при Фонтенуа. Он
укрепил Булонь, Дюнкерксловом, все побережье. Но даже не в этом, даже не в
том, что он участвовал в осаде Антверпена и Маастрихта, даже не в
героизме, проявленном под Рамильи или Лоуфелде, вижу я подлинное его
величие. Известно ли вам, что именно благодаря ему на Скарне и Шельде была
основана Анзенская компания, а сколько ему пришлось повоевать против
предрассудков, пустых страхов, против рутины, чтобы наладить добычу угля
из недр земных и тем самым положить конец зависимости Франции от Эно,
откуда нам приходилось каждый год ввозить горючее? Четыре тысячи рабочих,
шестьсот лошадей, тридцать семь шахтных деревянных колодцев, двенадцать
пожарных насосов... более ста тысяч ливров на пособия, ежегодно
раздаваемые калекам, вдовам и сиротам...
   Дело находилось в руках буржуазии и прозябало с грехом пополам, пока
Эмманюэль де Круа, воспользовавшись своими феодальными правами на земли
Конде н Брю-", не учредил ассоциацию на новых началах, откуда, заметьте,
он по своему великодушию не выкинул людей третьего сословия; так возникло
акционерное общество, распорядителем коего стал он сам. Таким образом, мы
имеем пример тою, как можно преобразовать старинную дворянскую
собственность и одновременно ограничить притязания третьего сословия. В
семьсот девяносто четвертом году я собственными глазами видел детище
маршала-было это как раз во время злополучной кампании австрийской армии,
в которой мне довелось участвовать при осаде Дюнкерка, Валансьенна, Конде.
Никогда в жизни я до того не бывал на шахтах, даже представления не имел,
какого вложения капиталов они требуют, сколько нужно там машин, сколько
там происходит несчастных случаев. Мы разбили бивуак как раз возле того
места, где шла та, другая битва, ибо добыча угля-это. если хотите, тоже
война. В лагере союзников нашлись люди, которые хотели разрушить дотла его
детище, ибо негласно они были связаны с разработкой угольных шахт в
Шарлеруа. Их намерениям помешал приход республиканцев, что, несомненно,
явилось огромной удачей для французской экономики... Не знаю. настанет ли
такой день, когда Эмманюэлю де Круа воздвигнут статую за его промышленный
гений и за ту смелость, с какой он поддерживал позиции аристократии... А
теперь взгляните на его сына. Вот вам типичный представитель той знати,
что покидала родовые гнезда ради Версаля. Ему было тридцать лет или около
того, когда маршал скончался. Сын и не подумал заняться отцовскими делами;
он был полковником того самого фландрского полка, который во время
революции передали под командование Макдональда. Сначала он представлял
дворянство Амьена в Генеральных Штатах, затем эмигрировал в Кобленц,
откуда был послан королевской фамилией в Мадрид в качестве посланника
правительства, находившегося в изгнании. Я отнюдь не собираюсь упрекать
его за старания вычеркнуть свое имя из списка эмигрантов; на его месте я и
сам так поступил бы... Конечно, по иным соображениям: у меня сестры...
   Но ведь он согласился в самые первые годы Империи принять ничтожную
ренту в оплату за то, что было создано руками покойного Эмманюэля! Вот вам
и все его притязания, а шахты целиком перешли в руки буржуазии, где на
смену семейству Круа д'Аврэ пришел какой-то Перье, банкир из Гренобля,
какой-то весьма искушенный в делах Камбасерэс. Так аристократия сама
очищает место другим, не понимая ни нового мира, ни того, каким путем она
могла бы вершить дела. Вот что увозит с собой наш бедный король в своих
каретах; поймите меня, я скорее готов возложить свои надежды на русские
или прусские армии, нежели делать ставку на таких людей...
   Мармону невольно подумалось, что владельцы шахт в Эно и на сей раз
будут иметь друзей в рядах вышеназванных армий, на горе детищу маршала де
Круа. Но разве не приходится выбирать между чужеземцами и Наполеоном,
который старается воздействовать на всякую голь, на офицеров в отставке, и
вновь возродит эпоху проскрипций, расстрелов в Венсенском рву. При одной
этой мысли Мармон вздрогнул всем телом, и судьба Анзенских шахт показалась
ему сущим пустяком. К тому же Александр I известен своим великодушием и,
кроме того, прислушивается к Ришелье... Очень возможно, что молодой
Стемпковский, которого герцог отрядил вперед, имеет как раз поручение
призвать российского императора на помощь Бурбонам... Выбирать не
приходится, выбор уже сделан. И Мармон поглядел на своего собеседника.
   Как-то странно было представлять себе в этих высоких готических покоях
префектуры города Бовэ этим дождливым вечером, при свечах, яркое солнце,
пыль и ветры Черноморья, унылый губернский город, выросший вокруг бывшей
крепости Хаджи-Бея и насчитывавший всего двадцать лет от роду, этот город,
где Ришелье проложил улицы, насадил деревья, построил театр... и самого
герцога среди этого смешения немцев и татар, черкесских пленников, русских
бар, которые с кучей крепостных съезжались со всех углов России в новый
город, привлеченные данным им правом свободно гнать водку и продавать ее
без акциза, чему старались помешать царские чиновники, а также дешевизной
товаров, прибывавших сюда транзитом и облагавшихся пошлиной в центральных
областях, тогда как Ришелье сумел, правда с трудом, добиться для своих
горожан всяческих в этом отношении льгот... в этом удивительном краю,
который каждый день мог подвергнуться набегам кавказских князьков, турок,
куда фельдъегери доставляли императорские указы, грозившие подчас
настоящей катастрофой; где подсиживали друг друга чиновники, где
интриговали купцы, разгуливала чума; казалось, в этом краю он, Ришелье, с
курчавыми, до срока поседевшими волосами, весь пропахший духами,
пренебрегая собственным комфортом, был занят лишь одним-строил, разводил
сады. Он перемежал рассказы о свирепых схватках, сожженных городах,
насилии и грабеже сценами из оперы-феерии, где все превращалось в
блистательные балы, маскарады и пикники. Но высот лиризма герцог достигал,
когда заговаривал о том, как на одном из песчаных бугров, вчера еще
неотличимых среди пустынной степи, возникла его знаменигая вилла,
обсаженная акациями, молоденькими вязами и серебристыми итальянскими
тополями, - на бугре, где среди тенистых аллей, причудливо взбегавших на
откосы, терялось строеньице с колоннами, нечто вроде храма, и хижина,
точная копия Трианонской. Сначала Ришелье завещал свою виллу юному
Рошешуару, но, поскольку тот возвратился во Францию и не совсем деликатно
покинул службу русского императора, герцог в конце концов решил передать
ее своему адъютанту Ивану Александровичу Стемпковскому, племяннику
английского генерала Коблея, начальника Одесского гарнизона. Все это было
сдобрено занятными историями о путешествии княгини Нарышкиной, подруги
сердца Александра I, и о празднествах, даваемых в ее честь; тут же шел
рассказ о чуме 1812 года-раздирающие душу сцены, как в одном селе пришлось
сжечь дома вместе с больными, даже не уверившись, живы они или умерли.
Одним словом, трудно было решить, что преобладало в рассказах
герцога-нарочитая легкость в передаче самых драматических эпизодов или же
широта взглядов, административный талант, почти гениальность,
обнаруживаемые одной случайно брошенной фразой, и поистине удивительная в
этом внешне суетном человеке способность к самоотречениюкороче говоря,
человеческое сердце под одеждой придворного.
   - Все там, - говорил он, - зависит, к несчастью, от случайности, от
того, насколько сумеет вникнуть царь в дело, от воли какого-нибудь
петербургского фаворита... Сам император Александр-человек высокого ума,
но бдительность его обмануть нетрудно. Как много могут принести зла
сумасбродные выходки людей вроде князя Петра Долгорукова, сумевшего
испортить отношения между царем и его наиболее верными слугами! К тому же
машина Российского государства столь огромна и неповоротлива, что не
удивительно, хотя и трудно представимо, насколько сами правители бессильны
с нею совладать... Если бы я вам рассказал...
   В эту минуту вошел адъютант, принесший маршалу на подпись бумаги.
   Герцог сощурил близорукие глаза и, плохо, вернее, ничего не видя в
полумраке спальни, принял вошедшего за Фавье и крикнул ему: "Добрый вечер,
полковник, ну, как отдохнули?" Желая выручить смутившегося офицера, Мармон
поспешил поправить герцога: это не полковник Фавье, а совсем молоденький
офицер...
   Ришелье извинился, сказав, что худого тут ничего нет, потому что
полковник Фавье-известный силач, и сам герцог был бы не против, чтобы их
путали дамы. И добавил два-три похвальных замечания в адрес не по возрасту
развитого юнца, будто разбирал по статям лошадь. Молоденький офицер
покраснел до ушей, пробормотал что-то неразборчивое и пододвинул бумаги
маршалу. Пока Мармон читал их, Ришелье принялся тихонько хохотать.
   - Вот видите, - сказал он, - одни лишь бумажки никогда и нигде не
теряют своих прав... Стоит только сколотить армию в три тысячи человек, да
еще рассеянную на пространстве десяти лье, плетущуюся из последних сил от
привала к привалу, как вам уже нужно скреплять своею подписью реестр
бегства и разрухи...
   Когда они снова остались одни, Ришелье осведомился:
   - Скажите, так же было и в армии... - Он не докончил фразу, стесняясь в
присутствии Мармона произнести имя, столь привычное в его устах, но Мармон
понял и утвердительно наклонил голову.
   - То же самое. Вы командовали армией, ваша светлость, и вы знаете, что
война-это прежде всего дело канцелярское... и ценою крови чернил не
сэкономишь. Помню, как-то в Саламанке...
   Он стал рассказывать историю, забавную историю, но тут же понял, что
Ришелье его не слушает. Где блуждали его мысли, что означало внезапно
воцарившееся молчание, после того как Мармон довел свою историю до конца,
странное, непостижимое молчание после бесконечно долгой беседы; какие
мечты вдруг овладели бывшим губернатором Одессы? Маршал почтительно не
прерывал этих мечтаний до тех пор, пока Ришелье не взял со стола флакон
и-в который раз! - не полил себе на руки ароматической воды.
   - Кажется, я прервал вас своими воспоминаниями об Испании, - проговорил
Мармон. - Вы говорили?..
   Ришелье вздрогнул всем телом, как человек, внезапно разбуженный ото
сна, огляделся вокруг и проговорил: "Я сказал..." - и вдруг действительно
сказал нечто, что не имело ни малейшего отношения к их беседе:
   - Настало время, настало время решительно и бесповоротно покончить с
духом авантюры. Покончить с авантюрами. Порядок... именно порядок
необходим Франции. Пускай Мюраты убираются обратно в свои конюшни! А те из
нас, кто бродил от Гибралтара до Самарканда в поисках опьянения, стараясь
забыть о насущных нуждах, те, кто жил, поглощенный личными замыслами, -
пусть они возвратятся на прежний путь, на дорогу былой чести... Настало
время...
   Ришелье говорил почти шепотом, точно для себя одного.
   Вдруг он повысил голос и спросил Мармона так, как будто и не было
предыдущих слов:
   - Скажите-ка, господин маршал, что это вы мне говорили... У вас в
Шатийоне есть недвижимость, и вы, если не ошибаюсь, задумали приспособить
ее под промышленное предприятие... Очень, очень занятно; расскажите-ка мне
об этом поподробнее.
   Взаимоотношения знати и третьего сословия не всегда бывают такими,
какими рисовал их герцог Ришелье, говоря о грядущих опасностях. В этом мог
бы убедиться самолично Теодор, вернись он домой чуть пораньше, но он,
движимый своей страстью к лошадям, застрял в конюшне, желая
удостовериться, что его Трик ни в чем не нуждается. Автору, боюсь, не
избежать упреков за то, что он не ускорил возвращения Жерико в бакалейную
лавочку госпожи Дюран, не ускорил даже в прямое нарушение целостности
этого образа, даже в ущерб заботам Теодора о верном Трике, дабы Теодор еще
с порога мог увидеть сцену, которую со всеми подробностями описывают в
любом современном романе. Но должен оговориться: автору такие сцены
претят, и, хотя сейчас у нас середина XX века, все же гораздо легче, чем
разрушенный войной город, описывать, как гренадер из роты Ларошжаклена
насилует в лавочке шестнадцатилетнюю девушку тут же на импровизированном
ложе, приготовленном ею самой с помощью доверчивой матери, или же просто
на полу, а девушка отчаянно отбивается от насильника, и оба, борясь,
катятся по полу... ведь в этой области за прошедшие сто сорок три года не
столь уж многое изменилось... Но нет! Пусть лучше нарушится единство тона
и прервется, по видимости, ход романа, пусть он останется незавершенным на
этой странице и превратится в неуклюжий набросок или в огромную
композицию, где одна какая-нибудь сцена лишь намечена, но еще не нанесены
краски и получается как бы бесцветная дыра, пусть в чем-то понесет ущерб
само мастерство романиста... - нет и нет! Пусть лучше читатель не загнет
на полагающихся местах уголки страниц и не передаст книгу своей знакомой
даме, чтобы та сразу же нашла нужную сцену, ради которой небрежно
перелистывают начало и, пожалуй, даже не читают дальнейшего. Вы знаете
разговор между Денизой и Теодором и можете поэтому понять без посторонней
помощи, какой отклик нашли слова мушкетера в этой доверчивой детской
головке, понять ход ее мысли, подготовивший мнимое торжество Артура де Г.,
о котором Теодор и думать забыл... Бедняжка Дениза, ей так хотелось
отправиться в чудесное путешествие, а постоялец хоть и нравился ей, но
внушал страх. Нет-нет, хватит о прошлом. Правда, Дениза могла бы попенять
на Теодора, потому что ей хотелось познать неведомое и чудесное
наслаждение, о котором он говорил ей, познать ту особую Италию, но такую
уж она прожила юность, такое уж получила воспитание, что даже
представления не имела о поведении мужчины, о том, что, обняв девушку,
подобную ей, он не удовлетворится этим. Вот и все.
   А сейчас она унта в дождь и в ночь, ушла, безумица, - где-то она
бродит, не смея показаться на глаза матери. Драматург поискуснее
непременно устроил бы так, чтобы Теодор, возвращаясь домой, встретил бы ее
то ли на углу улицы, то ли тогда, когда она выбегала из лавчонки. Но
жизнь-она иная, да, впрочем, если бы она и свела их лицом к лицу, они не
узнали бы друг друга в кромешном мраке. Муниципальное освещение города
Бовэ нам в данном случае плохой пособник. То. что станется с Денизой, не
относится к нашему рассказу: читателю достаточно знать, что утром она
домой не вернется. Бросилась ли она в воды Терэны?
   Но река Терэна слишком мелководна и не создана для утоления отчаяния, а
разве кто поздней ночью станет пускать отчаявшихся девушек на башню собора
св. Петра? Волей-неволей приходится отказаться от мелодрамы.
   Когда Теодор вошел в лавочку, он паже не заметил в темноте царившего
там беспорядка, постарался как можно тише подняться по лестнице на
антресоли, чтобы не разбудить гренадера, крепко спавшего на кушетке с
чувством человека, выполнившего свой долг... Никогда не узнает он того.
что произошло: ведь утром на заре он быстро пройдет через пустую лавчонку,
чтобы поспеть в казарму к сбору мушкетеров. Само собой разумеется, ему не
хотелось будить хозяев и еще меньше-будить проснувшегося гораздо позже
Артура де Г.
   Здесь читатели вправе удивиться, почему это автор, смело называющий
даже третьестепенных персонажей романа подлинными именами, вдруг решил
вывести под инициалом этот эпизодический персонаж, и ждут, по-видимому,
объяснений. Артур или, может быть, даже вовсе не Артур... пусть так и
останется Артуром де Г.. хотя его не слишком прославленное имя могло бы
быть написано полностью, но дело в том, что семейство де Г. с тех пор
сильно разрослось и по его линии, и по линии его родных и двоюродных
братьев, так что в наши дни существуют представители этого рода, которым
автор не обязан отчетом, но о которых он, однако, подумал. В самом деле,
господин де Г. - посторонний в этом романе, он появляется в нем лишь для
того, чтобы совершить дурной поступок. Быть может, стоит в виде исключения
сказать несколько слов о его социальной биографии именно в силу того, что
биография эта полностью лежит вне нашей истории.
   Семейство де Г. - я изменил также и инициал-хоть и не слишком родовито,
зато может похвалиться древностью. Через брак, совершенный при Людовике
XV, они породнились с одним камергером, а позже, при Людовике XVI. - с
одним генеральным откупщиком. Батюшка нашего гренадера во времена Террора
счел благоразумным отсидеться в своем нормандском поместье, а сын его,
родившийся в 1790 году, в момент нашей с ним встречи был почти ровесником
Теодору Жерико. Наш Г. служил при Наполеоне, и один из его братьев женился
на дочери крупного тогдашнею банкира. Сам он получил первое боевое
крещение незадолго до Лейпцига, в 1813 году, и в 1814, вполне естественно,
перешел на сторону Бурбонов одновременно со своим генералом, старым другом
отца. господином де Бернонвилем, знавшим Артура еще ребенком, когда
господин де Бернонвиль, будучи в 1797 году инспектором береговых
гарнизонов, гащивал в замке господ де Г. Вступив в период первой
Реставрации в гренадерскую роту Ларошжаклена, Артур после роспуска
королевской гвардии перешел во время Ста дней в армию Бонапарта под тем
предлогом, что их командир не последовал благородному примеру господина де
Вержен, начальника дворцовой стражи, который роздал своим офицерам
армейскую казну и тем самым дал им возможность существовать, избавив от
необходимости продаваться, хотя они предпочли бы увезти нетронутую казну в
Бельгию в качестве, само собой разумеется, военного трофея. Гренадер Г.,
которому довольно скоро простили его юношеские заблуждения, служил в 1816
году в королевских войсках, нашел себе весьма благопристойную партию в
лице дочери поставщика, снабжавшего армию во время Испанской войны, а при
Карле Х получил титул маркиза. Однако в дни событий 1830 года он весьма
своевременно вспомнил, что в последние месяцы Империи его бывший шеф.
   маршал де Бернонвиль, ввел юношу в члены Великой Символической ложи,
где состоял и сам маршал, и Макдональд, и Жозефина Богарнэ. И Фуше тоже.
Таким образом мы можем опознать нашего Г. в числе прочих персонажей на
картине, висящей в Версале, где изображена встреча Луи-Филиппа Орлеанского
с Александром Лабордом и многими другими мятежниками 1830 года перед
зданием Парижской ратуши. Депутат центра от департамента Нижней Сены во
время Июльской монархии, маркиз де Г. командует одним из взводов
Национальной гвардии, помогавших генералу Кавеньяку подавлять восстание в
июне 1848 года.
   Вторая Империя делает его сенатором. Восьмидесятилетним старцем он
принимает в своем замке пруссаков, идущих на Руан, и со свойственным ему
прирожденным достоинством напоминает захватчикам о дружеских связях,
которые поддерживала е