эскорт, а также Гюло, которому придется побыть здесь до конца
починки, Макдональд с адъютантом уселся в дилижанс, дав предварительно
распоряжения поджидавшим его квартирьерам, уже подготовившим помещения для
постоя войск. Какие еще там квартиры, раз самой армии не существует! Никто
не следовал за королевским поездом, ни один полк, ни одна интендантская
часть.
   Макдональд рассчитывал, что в Бомон прибудет генерал Рюти, выгнанный из
Сен-Дени отставными офицерами, и, объединив по пути следования
разрозненные части, поведет их в Бовэ. Но никакого Рюти здесь и в помине
не оказалось! Верности престолу, особенно после того, как на Рюти нагнали
страху мятежные офицеры, хватило ему лишь настолько, чтобы добраться до
Сен-Дени. Ну что ж, оставим здесь пост на случай, если подойдет полк, а
распоряжения будут те же самые, что в Сен-Дени.
   Не было, пожалуй, на протяжении всей истории подобного случая:
главнокомандующий без единого солдата проделывает в обществе одного только
адъютанта путь, заранее намеченный красным карандашом на штабных картах.
Да еще в почтовом дилижансе. Сейчас речь шла только об одном: как бы
догнать поскорее королевский поезд: никто уже не думал об армии, стоявшей
в Мелэнском лагере, - да там и не было армии, была только королевская
гвардия под началом графа Артуа, был Мармон и впереди цуга карет катил
христианнейший король вместе с князем Пуа, Блакасом, а может статься, к
счастью, позади них трясется в своей колымаге Бертье, грызя по обыкновению
ногти и придерживая на коленях шкатулку с бриллиантами госпожи Висконти. А
еще дальше экипаж Бернонвиля вместе с кучером... Бернонвиль-интересно, о
чем сейчас думал Бернонвиль?
   Что касается князя Ваграмского, то ему, должно быть, до смерти надоело
слушать разговоры герцога Граммона с герцогом Люксембургским, классический
диалог двух глухих, когда один ждет, чтобы другой сделал наконец передышку
между двумя бесконечными историями об армии Конде, и, воспользовавшись
благоприятным моментом, вставляет свой рассказ о Португалии.
   А герцог Круа д'Аврэ, который мыслями и не покидал Версаля... - держу
пари, что он тихонько дремлет наедине со своим прошлым в уголке кареты в
неизменном пудреном парике с косицей и височками.
   В почтовом дилижансе, в котором продолжал свои путь маршал Макдональд.
кроме него, находились еще барышник, два коммивояжера, старая слепая дама
с компаньонкой, семейство парижан-в числе их девочка с котенком на руках-и
какой-то англичанин, время от времени отмечавший что-то в своем олокноте.
Всем было тесно, а после появления новых пассажиров в военной форме стало
еще и чуточку страшно. Кто он, этот генерал? Во всяком случае, ясно одно:
JTO генерал. На пего искоса поглядывали и молчали. Правда, с Парижа они
вволю насмотрелись на военных, но что-то не видно было. чтобы генералы
разъезжали в обыкновенных почтовых дилижансах.
   Стало быть, и генералы теперь-на манер всех прочих смертных-удирают в
дилижансах? Мало-помалу пассажиры успокоились. Коммивояжеры вполголоса
возобновили прерванный разговор. Для общей беседы атмосфера была явно
неподходящей. Да и здешний пейзаж не мог дать пищи для разговора, иоо
дилижанс ка-! ил по однообразной равнине мимо Шанблэ, где торчал высокии
шпиль собора, затем начался подъем на откос, затем дорога поворачивала на
Телль, и тут на открытом плато их снова настиг дождь.
   Было, должно быть, около пяти часов, когда дилижанс добрался до
Гобетской равнины, откуда шел спуск к Пюизе-леОберже. Тут обычно меняли
лошадей. Маршал рассеянно прислушивался к словам барышника, который
показывал куда-то влево, где стоял замок постройки минувшего века, и даже
назвал фамилию его владельца. Здесь процветало производство вееров.
   Или, вернее, оправ для вееров. Странный край, живущий поделками такого
рода! Основа его благосостояния-рассеяннококетливый взмах ручки, жест,
который уж никак не назовешь жизненно необходимым. Жак-Этьен припомнил,
как он когда-то преподнес Полине Леклерк веер, о котором продавец сказал:
   "Этот веер принадлежал госпоже де Брюан..." Уж не это ли имя произнес
барышник, говоря о владельце замка? У Полины были самые крохотные ручки во
всем мире, и веер казался естественным продолжением ее изящных
пальчиков... Странно, что это вспомнилось ему именно сегодня! Через эту
деревушку, насчитывающую от силы сотню хозяйств, прошел отряд роты князя
Ваграмского, половина солдат пешие, окруженные измученными всадниками, и
все сердитым жестом поднимали воротник и с упреком вскидывали глаза к
небу, хмурившемуся все Польше.
   Когда тот, другой, возвратится в Лувр, он пройдет, как и прежде, через
Маршальский зал, заложив руки за спину, вдруг остановится перед
каким-нибудь солдатом, скажет ему: "...а ведь мы с тобой где-то
ворочались..." Commediante! Commediante!" [Комедиант! Комедиант (итал.] A
когда он вступиг в зал Мира, кто соберется там. чтобы приветствовать
императора? Какие из бывших его соратников... из тех, что в прошлом году
присягали на верность королю...
   Макдональд представил себе хорошо знакомые лица, видел даже горделивую
осанку, одинаково-однообразные поклоны, церемонные жесты дам, приседающих
в реверансе... Королева Гортензия, госпожа Реньо де Сен-Жан-д'Анжели,
герцогиня Фриульская... И вдруг его словно укололо: ведь Полина была с
Бонапартом на острове Эльба... а вдруг она вернется в Париж? Он вздрогнул
всем телом. Ей-богу, можно подумать, что всю свою жизнь он был влюблен в
Полину! Уже давным-давно он позабыл генеральшу Леклерк, которая здорово
его обманывала, и с кем-с лучшими его друзьями! И какое ему, в сущности,
дело до принцессы Боргезе? Плевать он на нее хотел!
   Мелкий, нудный, надолго зарядивший дождь. Грязь, всюду грязь без конца
и края. Дилижанс проехал мимо группы строений, даже деревушкой их не
назовешь. Просто торчало что-то вдоль дороги. Отставшие от своих частей
солдаты выклянчивали у дверей ночлег. Были и другие-конные, пешие, которые
продолжали путь, не зная. где застанет их ночь, - бесконечно
разматывающийся клубок королевской гвардии, и тяжелая и легкая кавалерия,
и гренадеры, и другие гвардейцы-...все в парадной форме, еще не побывавшей
под огнем, но уже не выдержавшей испытания водой: плащи, супервесты,
кожаные штаны: и в том, что народ зовет их "алыми" ротами, было что-то
бесконечно нелепое, ироническое! И вместе с мушкетерами-швейцарцы, что
они-то могут сделать? Всего и пяти тысяч не наберется. Но их, устало
бредущих по дорогам, которым не видно конца, бредущих в беспорядке, можно
смело уподобить десяти тысячам Ксенофонта1 [Имеется в виду отступление 10
тысяч греческих наемников, принимавших участие в борьбе Кира-младшего за
персидский престол, после нанесенного им Артаксерксом поражения (401 г. до
и. э.). Этот поход был описан древнегреческим историком Ксенофонтом (около
455-430 гг. до н. э.), одним ич военачальников греческого войска.]...
Целая армия. Исход некоего мира- Итог долгих веков.
   Чудовищное смещение всех представлений о величии. Карикатура на
преданность, карикатура на героизм. Позорно рухнувшая легенда. Жалкая
знать с нездоровой кровью-и покорители Европы-немыслимая,
противоестественная смесь. Лористон, Лагранж, Мармон, Макдональд в одном
ряду с Граммонами.
   Ноайлями, Дама, и тут же Домбиду де Крюзеиль, Леларж де Лурдуньекс,
Бурбон-Бюссе, Галли де Менильграны, Форбены дез Иссары, Готье де ла
Клопери... Цепь, звеньями которой являются наполеоновские наместники и
наполеоновские ветераны-солдаты наполеоновской гвардии, под знаменами с
начертанным на них латинским девизом, в бутафорских костюмах, расшитых
золотым и серебряным галуном (завтра эти костюмы обнаружат в брошенных
фургонах и растащат местные жители), старые или новые клятвы до гроба и
клятвоотступничество-все это, шлепающее сейчас по грязи; и с обеих
сторон-бесконечная панорама чахлых нив и роскошных домов, которые
переходят от военных феодалов к титулованным торговцам, променявшим
доспехи на веера, а перламутровые пуговицы-на сукна, на биржевые
спекуляции, на мануфактуры... В кузнице в Пюиз„ высокий мрачный малый в
форме дворцовой стражи ждет, когда подкуют его лошадь, а сам еле держится
на ногах...
   Под мелким дождем маршал только что вылез из дилижанса чтобы размять
ноги, как вдруг карета, запряженная четверкой лошадей, ехавшая по дороге
из Бовэ, остановилась возле него. Он услышал крики и голос Нанси: "Папа!
Папа!" - и увидел вздернутый носик и светло-карие глаза своей дочки,
походившей на отца, как может походить кошка на тигра, вишенка на пушечное
ядро.
   Но голос у нее был совсем как у Мари-Констанс в Сен-Жерменан-Лэ.
Мари-Констанс-единственная его любовь, его молодость...
   - Что ты тут делаешь, герцогинюшка? - спросил он, нежно целуя Нанси. -
Носишься одна по дорогам без своего префекта?
   И со всем выводком...
   Он указал на своих внуков: младенцы хныкали в пеленках, пускали слюни,
тянули маленькие кулачонки к серому небу, и няня в черном шерстяном платье
подтирала их со всех сторон...
   Нанси объяснила отцу, что муж отправил их в Париж.
   - В Париж? Так вот что, сударыня, сделай-ка одолжение, отправляйся
вместе со своим родным отцом обратно в Бовэ!
   Надо полагать, что Сильвестр ровно ничего не понял в происходящих
событиях. И в самом деле, Сильвестр ничего не понял... Какая еще война в
Пикардии? Он, видно, воображает, что мы живем при Людовике XIV? Но
покинуть Бовэ ради Парижа-это все равно что сделать выбор между Сциллои и
Харибдой! Если даже предположить, что они не сразу очутятся в Париже, то
все же носиться по дорогам в эти дни...
   - Я-то уж достаточно навидался в Сен-Дени! Нет, нет, дочка, меняй
направление! Кстати, ты не знаешь, куда поехал король?
   Вы его у вас в Бовэ видели?
   В Бовэ его видели. Поехал он по дороге, ведущей в Кале. А остальные...
   - Как в Кале? А не в Амьен?
   - Нет, не в Амьен.
   - Ага, значит, все по-прежнему. Заметь, он вполне может свернуть по
дороге еще куда-нибудь: Людовик Восемнадцатый каждые десять минут меняет
решения! Из Пуа имеется дорога, идущая прямо на Амьен... Самое досадное,
что у всех создастся впечатление, будто он хочет удрать в Англию.
   - А почему бы ему туда не поехать? - спросила Нанси.
   Но ведь он не туда направляется. Отнюдь нет. А беда в том, что, если
дорога поворачивает к северу даже только в Абвиле, все равно создастся
впечатление-непременно создастся, и притом вполне определенное, - а это
может обескуражить наиболее надежных сторонников монархии, которые в
Пикардии и в Артуа как раз особенно многочисленны. Поди сопротивляйся в
таких условиях: ты лезешь в драку, а твой повелитель потихонечку улепетнул!
   - Ты знакома с этим дурнем? - Такими словами маршал представил дочери
своего адъютанта, который почтительно поклонился. - Вообрази только:
влюбился в одну итальянку, а ей уже под шестьдесят.
   Отнекивания, краска, выступившая на щеках, придали убедительность шутке
развеселившегося герцога. Но дилижанс уже тронулся в путь.
   Ровно в шесть часов они прибыли в Ноайль, где находились принцы. Герцог
Тарентский, покинув дилижанс, который продолжал путь на Бовэ, поместил
дочь и внуков в доме у дороги, принадлежавшем одному буржуа, так как ему
сообщили, что хозяева беззаветно преданы его величеству; сам герцог в
карете Нанси поехал в замок герцогов Муши, в полумиле отсюда, где граф
Артуа, герцог Беррийский, их свита и командиры королевских рот должны были
остановиться на ночь. Мармон, опередив их, достиг уже Бовэ. Герцог Муши и
его супруга Натали, доводившаяся сестрой Александру Лаборду, тому самому,
которому поручили охрану Тюильри на время с момента отъезда Людовика XVIII
до въезда Наполеона, - словом, чета Муши прибыла сюда днем, покинув Париж
по совету отца герцога, князя Пуа, и уехали они сразу же после того, как
господин Шатобриан, коротавший у них вечер, ушел к себе домой. Все
общество собиралось сесть за стол, когда вдруг появился маршал Макдональд.
Из кухни шли сладостные ароматы, от которых начинала приятно кружиться
голова и подводило живот. Все Бурбоны одним миром мазаны: еда для них дело
государственной важности. Чуть ли не весь птичий двор подвергся
истреблению, так как обед готовили на тридцать персон, и герцогиня Натали
велела ничего не жалеть. Предполагалось подать даже цесарок, жаренных на
вертеле. Гости заранее смаковали соус, под которым будут поданы эти самые
цесарки, приготовленный по рецепту Меревиля-другими словами, по рецепту
семьи Лаборд. Хотя у Макдональда буквально сводило от голода кишки-после
легкого завтрака в Сен-Дени у него во рту маковой росинки не было, - он
отказался сесть за стол: его дочь осталась в Ноайле... Тут поднялся крик,
герцог Муши заявил, что он пошлет человека к госпоже де Масса... он чуть
было не назвал ее госпожой Ренье... сейчас же, тут же пошлют ей половину
цесарки и десерт... надеюсь, она любит бургундское?.. Словом, все оказались
гак миль! и любезны, что маршал с легким сердцем дал себя уговорить и
признательности ради отведал неслыханное количество всяких чудес, которые
без передышки сменялись' на столе.
   Правда, он был несколько огорчен отсутствием Мармона-ведь только с ним
одним он мог серьезно обсудить военную сторону ситуации. Не обсуждать же
подобные вопросы с Шарлем де Дама, командиром легкой кавалерии, или с
графом де Вержен, начальником дворцовой стражи, расспрашивавшими его о
событиях вежливо и даже с интересом, - ни тот, ни другой не обладали
истинно военным духом, хотя оба в прошлом служили в армии Конде. Как могло
случиться, что с ними не оказалось Этьена де Дюрфор? Но сердечное
отношение членов королевской семьи, гостеприимство Натали, блиставшей
красотою, хотя прошло уже двадцать лет (когда Макдональд познакомился с
ней, она была молоденькой девушкой, занималась живописью в мастерской
Давида, и вполне можно понять господина Шатобриана)... После ужасной ночи,
проведенной в пути и под дождем, гул голосов сливался в успокоительный
гомон. До цесарок очередь еще не дошла: у герцога Муши имелся прекрасный
живорыбный садок, и для гостей наловили форели, однако приготовили ее не
померевильски... только у одних Ноайлей умеют ее готовить как надо, и, по
обычаю, к рыбе подали испанское вино, названия которого маршал даже и не
слыхал ни разу в жизни. Он разглядывал картины, хрусталь на столе и вдруг
почувствовал всем своим существом, что здесь он выскочка, парвеню. Он
вспомнил детские годы, проведенные в Сансере, родителей, прочивших ею в
священники и обосновавшихся в этом городе по примеру многих шотландцев
из-за дешевизны съестных припасов и превосходного качества вин. Он
почувствовал, что краснеет, повернулся к графу Артуа и, продолжая есть,
доложил ему о событиях нынешней ночи и исчезновении королевской армии.
   Его высочество герцог Беррийский, который был непосредственным
начальником герцога Тарентского (точно так же, как его отец, граф Артуа, -
начальником герцога Рагузского)- другими словами, был номинальным
командующим армией, имея под своим началом Макдональда, окончательно впал
в мрачность, когда увидел, что Макдональд адресуется к его отцу. ^который,
через Мармона, командовал только королевской гвардией. Но что герцог мог
поделать? В отсутствие короля монархию представляет его брат-граф Артуа. И
потом-армия, где она, эта армия? При этой мысли он почувствовал, что на
глаза навертываются крупные слезы-наследие прабабки Анны Австрийской.
   Проснулся Мармон на пышной постели в огромной темной комнате, все стены
которой были затянуты тканой материей, перекупленной по дешевке у некоего
господина де Буасервуаз, после того как в VII году Люсьен Бонапарт отказал
префекту города Бовэ в разрешении меблировать свое жилище бесплатно за
счет мануфактуры. Слегка тронутые молью гобелены изображали все в том же
порядке сцены из "Благородной пасторали" Буше (правда, вместо шести сцен
налицо было только четыре), предыдущий префект, граф де Бельдербуш, видимо
широкая натура, добавил к обстановке еще софу, затканную по
бело-лазоревому полю букетиками цветов, шесть разномастных кресел, а над
кроватью и на окнах по его распоряжению повесили узорчатые занавеси.
Ложась спать, Мармон разделся второпях, и его одежда в беспорядке валялась
на полу. Спал он, должно быть, не' особенно долго, если судить по дневному
свету, пробившемуся полосами сквозь щель раздвинутых им тяжелых занавесей.
Слава богу, можно переменить белье: пока он спал, в комнату внесли его
чемодан. Чемодан испанской кожи, утыканный гвоздиками с крупными шляпками,
немало повидавший на своем веку чемодан.
   Мармон рассеянно оглядел "Фонтан любви" и "Ловлю птиц на приманку" и
решил про себя, что все это безнадежно вышло из моды. У изголовья кровати
болтался длинный шнурок сонетки.
   Вошедший слуга принес теплой воды, и маршал принялся за утренний
туалет. Критическим оком он осмотрел в зеркале свое отражение, и особенно
придирчиво плечи и ляжки. "Ох, начинаю жиреть. И что это за противные
черные пятнышки вот здесь, слева, на ноздре?" Даже после сна он чувствовал
усталость.
   Усталость эта шла не так от нынешней ночи, хотя ему удалось поспать
всего три-четыре часа, как от всех предшествовавших этой ночи дней,
проведенных в Париже, от утомительной нерешительности короля, от вечных
полумер, от вестей, поступавших с Юга. Ему достаточно быстро стало
известно содержание деклараций, выпущенных Бонапартом по высадке в Канне.
Обвинения, предъявленные ему, Мармону, императором... О них он думал не
переставая.
   Некоторое успокоение в его душу внесла процедура бритья, с которой
ловко справился присланный префектом цирюльник.
   Герцог Рагузский провел ладонью по свежевыбритым щекам, рассеянно
прислушиваясь к болтовне цирюльника, восторгавшегося физическими
совершенствами своего клиента. До того ли ему было! Эта кампания, если
только можно назвать кампанией беспорядочное бегство... разве похожа она
на то, что происходило в Испании, где лучшим рассеянием воину служила
любовь...
   Для него Бовэ был не гарнизонным городом, но местом временного постоя:
не сегодня завтра враги будут здесь. А французы... для него французы
похуже, чем испанские партизаны на Пиренейском полуострове. Если он
попадет в руки своих, его постигнет судьба герцога Энгиенского. Не это ли
имела в виду его жена-а не только случайности войны, - когда после
стольких лет разлуки попросила его увидеться с ней в эту субботу? Как и
всегда, горечь примешивалась к его мыслям о герцогине Рагузской... о
мадемуазель Перрего, как про себя он называл Гортензию с тех пор, как она
после событий 1814 года заявила, что не ^желает носить его имя. Фактически
они не были мужем и женой уже с 1810 года, и Гортензии не хватило даже
простой благопристойности не афишировать свои любовные похождения, пока
супруг ее воевал по всей Европе. Однако выглядело все так, будто это она
осудила его, когда он предал Наполеона, хотя герцог сам, вернувшись из
Иллирии, прогнал ее из своего особняка на улице Паради. Впрочем, поскольку
она изъявила желание с ним увидеться... он согласился и поехал в особняк
на улице Черутти...
   Пожалуй, ничто не могло лучше прояснить весьма неясную ситуацию,
царившую при дворе, чем этот шаг со стороны мадемуазель Перрего. Она
предложила мужу сделать перед отъездом полное завещание в ее пользу. При
существующих между ними отношениях это было уже не просто наглостью,
но-как бы выразиться точнее? - твердой уверенностью в грядущей его судьбе.
Конечно, он мог отказать, расхохотаться ей в лицо. Но его вдруг словно
коснулся аромат первых дней их брака, словно прозвучала незавершенная
музыкальная фраза мелодии, которая преследует вас денно и нощно, хотя
знаком вам из нее один лишь отрывок. В конце концов, если ему суждено
умереть, разве не должна остаться после него герцогиня Рагузская? Он не
разошелся с ней в ту пору, когда Наполеон ввел разводы и когда разводы
были в моде. Умрет ли он, останется ли в живых-все равно она его
жена,"поскольку сейчас разводы отменены. Ему почудилось д