олько мечтал он там, на Друри-Лейн, о
парижской Опере! Эмигранты, словно сговорившись, твердили об Опере как о
каком-то потерянном рае. Парижская Опера! Как будто она была главным
магнитом всей жизни Шарль-Фердинанда; отвоеванная Франция для него была
прежде всего парижской Оперой. Он возвращался во Францию как завоеватель,
как победитель, а что же бывает первой наградой победителю? Юная красотка!
Разве не так? Зал был переполнен, сплошь белые кокарды. Музыка. Ложи.
Толпа.
   Кто же предложил ему свой бинокль? Кажется, дама, сидевшая в соседней
ложе вместе с австрийцем. И сразу же в кругу танцовщиц он увидел ее,
козочку, отмеченную среди прочих, эту девочку, которая вместе со всеми
фигурантками делала на сцене какие-то неопределенные движения. Что же
давали в тот вечер?
   "Свадьбу Гамаша", конечно, - балет, решивший его судьбу. Виржини! Это
было его победой, возвращением из изгнания, торжеством его рода. И какая
выдалась тогда весна, благоуханная весна 1814 года, как пышно расцветала
сирень в саду его любовницы, окружавшем маленький особнячок, подаренный ей
маршалом Наполеона, как прекрасна была тогда курсельская сирень! Они
разыгрывали в жизни продолжение "Свадьбы Гамаша", перепробовали все
старомодные утехи, которых он не испытал юношей по милости этого народа,
этих санкюлотов: в Монсо они возродили трианонские игры Марии-Антуанетты.
Виржини звала его "мои пастушок", а когда наступило лето, они гонялись
друг за дружкой по люцерновым лугам, творили любовь под вольным небом.
   Шарль-Фердинанд забыл все на свете-двор, охоту, политику.
   В этот час, когда ему вновь предстояло отправиться в изгнание, Виржини
олицетворяла для него торжество королевской власти, Францию; он забыл всех
на свете, забыл Бургуен... и старого короля в язвах, который, лежа в
постели, приподнимает рубашку и подставляет свои недужные ягодицы
костлявым, скользким от белесой мази пальцам иезуита.
   - Послушай, Франсуа, ты совсем с ума сошел, зачем я только разрешила
тебя впустить... Разве ты сам не понимаешь, как нужно обращаться с
женщиной, только что оправившейся после родов? Оставь меня в покое! Нет,
ты только вообрази, а вдруг кто-нибудь войдет!
   И впрямь она была прелестна, еще более, чем всегда, прелестью молодого
материнства, с синевой усталости под черными глазами, а эта белизна рук,
плеч, маленькой трепещущей груди, набухшей от прилива молока. Виржини
лежала, откинувшись на смятые подушки, по которым рассыпались пряди ее
чудесных черных волос, в спальне стоял полумрак-светильники возле тускло
поблескивавшего трюмо погасили, и только одна свеча окрашивала в золото
сгущавшуюся по углам тень и белизну обнаженных плеч... И ей еще не было
полных двадцатидвадцать лет ей исполнится только в июле. Долговязый
Франсуа, веселый и глупый, как щенок, родился в декабре 1795 года.
   Виржини всегда смотрела на него как на ребенка... Когда в тот раз его
высочество герцог Беррийский устроил ей жестокую сцену, она с чистым
сердцем ответила: "Франсуа? Да ведь он же не мужчина!" Однако нынче
вечером ей почему-то было боязно.
   Она глядела на него, на своего Франсуа. А все-таки он прехорошенький.
Блондинчик, и вид у него до того свежий, будто его только что вынули из
футляра. Взрослый мальчик, еще не отдающий себе отчета в своей силе. И
слава богу, ничем, буквально ничем не похож ни на Бессьера, ни на
ШарльФердинанда! Они были знакомы давным-давно, с самого детства.
   Внимания она на него не обращала, но ей ужасно, просто ужасно
недоставало бы его, если бы он... Нет, конечно, всерьез она его не
принимала. Само собой разумелось, что Франсуа ее любит, ну и что из этого?
   Так шло вплоть до того дня, когда ей рассказали, что его встретили у
Фраскати с какой-то девицей. Даже странно, как это известие на нее
подействовало. Почему вдруг на нее налетело безумие? Тогда она была уже в
тягости-возможно, это обстоятельство и толкнуло ее на безрассудный шаг...
Произошло это в саду, она вдруг поцеловала его на балконе, что над
конюшнями.
   Там деревья особенно хороши. А с улицы доносились крики торговца
вафлями.
   - Франсуа... я же говорю, что в любую минуту могут войти...
   - Да брось, - ответил Франсуа, - я подкупил Пикара и осыпал подарками
Лизу... В случае чего, если кто-нибудь будет подниматься по лестнице, она
кашлянет, а я спрячусь в уборной и буду ждать.
   Да, он был прекрасен, как сама юность; это вам не Бессьер, грубый
рубака с багровым затылком, не герцог-маленький толстяк с выпученными
рачьими глазами. "Странные все-таки существа мужчины-достаточно просто
прикоснуться к руке, и, того гляди, его удар хватит. Вот Франсуа-совсем
другое дело.
   Ласковый мальчик. До чего же мне нравится, что между передними верхними
зубами у него такая милая щербинка".
   Пробрался он в ее спальню тайком, едва только унесли крошку.
   Хорошо запомнил часы кормления!
   - Нет, Нини, так больше продолжаться не может... Ты должна быть моей,
только моей...
   О господи, вс„ одно и то же! Что он, совсем с ума сошел? А кто будет
оплачивать дом, хозяйство, расходы семьи, туалеты?
   - Стало быть, ты предлагаешь мне шалаш и любящее сердце?
   Но ведь я твой шалаш отлично знаю! Нет, скажи, можно вообразить меня в
квартире твоего папаши на улице Сен-Дени? И потом, ты же отлично
понимаешь, я люблю его, да, люблю моего Шарля! Пожалуйста, не строй такой
похоронной физиономии.
   Тебя я тоже очень люблю... Но пойми, это совсем разные вещи.
   Ах нет, только не плачь!
   Когда разговор принимал такой оборот, он всякий раз прибегал к
последнему и, как ему казалось, наиболее вескому аргументу: предлагал ей
руку. Ребенка он усыновит. У^них будут еще дети, свои... Эта песенка
давным-давно была ей знакома. Безумец! Вступить в брак! До чего же он
все-таки буржуа! Члены королевской фамилии-это совсем другое... Тут уж не
важно, брак или не брак. Женился же в конце концов Людовик XV на госпоже
Помпадур.
   - Кстати, когда я родилась, папа тоже не был обвенчан с мамой... Ну и
что из-за этого переменилось? Сначала рожают детей, а там будь что будет!
   Тут он пустился в политические рассуждения. Разразился филиппикой
против Бурбонов. Но и за Наполеона он не стоял:
   зачем его маршалы соблазняли молоденьких, невинных девочек с помощью
уговоров, посулов и особняков. Хорошо еще, что не всех они оставляли с
ребенком на руках, как Дюрок оставил Биготтини... Нет, только Республика!
Необходимо отдать дворцы народу, открыть двери Оперы для неимущих; ты сама
увидишь, как они будут рукоплескать актерам. Короли-это чужеземцы на нашей
земле, а Наполеон-это война. Нам же нужно только одно-мир и Республика.
Тогда можно будет сказать всему свету: живите с миром в ваших собственных
странах. Никто больше не будет жечь ваши города, никто не опустошит ваших
нив. Испанцы станут хозяевами Испании, а пруссаки-хозяевами Пруссии.
Аристократы пусть снова убираются в Англию-их там любят. Бог их храни! Не
надо нам больше ни войны, ни императора, ни короля! Знаешь, что говорит
Огюстен... Что власти дворян, священников и военных пришел конец:
наступило то время, когда государство должно перейти в руки класса,
производящего ценности... пусть те, кто мостит дороги, роет канавы,
выделывает шелк и железо...
   - Не говори глупостей, Франсуа, а то я рассержусь! Твой Огюстен-урод,
противный, несносный урод! Ты, значит, хочешь, чтобы меня послали на
гильотину, как госпожу Дюбарри?
   И не забывай, что крошка тоже Бурбон... Следовало бы прогнать тебя
прочь за такие речи! Нет-нет, не тискай меня! Дурачок! Ты мне больно
делаешь, грудь больно!
   Вдруг она тревожно приподнялась на постели: послышались быстрые шаги,
какой-то приглушенный шум, кашель. Голос Лизы за дверью произнес:
   - Сударыня, его высочество идут!
   Его высочество! О, республиканец не стал мешкать: он уже юркнул в
уборную, примыкавшую к спальне; путь Бурбонам был открыт.
   - Любовь моя, - простонал Шарль-Фердинанд, - нас разлучают навеки!
   Виржини слабо вскрикнула. Она еще не понимала, что происходит. Она
впервые видела его высочество в парадной гвардейской форме, и сейчас он ей
даже понравился. Весь в сине-алом.
   Петлицы, оканчивающиеся серебряным треугольником. Серебряные эполеты.
Аксельбанты в виде трилистника, золотая каска с черным конским хвостом.
Белые лосины. Все-таки Шарль нечто совсем иное, чем Франсуа... К тому же
патетический тон Шарль-Фердинанда взволновал ее.
   - Нас разлучают? Кто разлучает? Наш дядя?
   Всякий раз, когда Виржини называла старого Людовика XVIII "наш дядя",
герцог смеялся до слез. Но только не сейчас. Он повторил:
   - Нас разлучают навсегда, бедное мое сердечко...
   Виржини начала плакать, заметалась в постели: объясни немедленно,
нельзя же так пугать человека! И она снова упала на подушки, еще более
хорошенькая, чем всегда. Глядя на нее, он окончательно потерял рассудок.
Эти юные, припухшие от молока груди, плечо, нежное, как персик...
   - О Шарль, оставь, оставь меня! Ты отлично знаешь, что я еще больна...
и потом, от этого может испортиться молоко!
   Опершись одним коленом о край кровати, он плакал своими всегдашними
восхитительно крупными слезами, которые текли из глаз, текли из глубины
столетий.
   - Бедное мое сердечко! - твердил он, не находя других слов.
   А Виржини, утопая в подушках, посматривала сквозь разметавшиеся пряди
своих великолепных волос на плохо прикрытую дверцу уборной.
   Когда двери салона распахнулись, дамы негромко вскрикнули, а игроки в
бульот, обернувшись, поглядели поверх очков. Все ставки перешли сейчас к
господину Тушару.
   На пороге стоял герцог Беррийский, поддерживая левой рукой бледненькую
Виржини в белом капоте с массой рюшей у ворота.
   Он вытянулся, стараясь казаться повыше, и мертвенный оттенок его
беззвучно шевелившихся губ поразил всех присутствующих. В салоне ничего не
знали о его визите, он поднялся прямо в спальню к Виржини, оставив своего
адъютанта господина де Лаферронэ под аркой ворот. Впоследствии каждый
передаст по-своему, что произнес он наконец, его первые слова, ибо память
человеческая склонна героизировать обыденные фразы. Но в действительности
первое его восклицание не имело никакого отношения к событиям. Он
воскликнул:
   - Опять этот проклятый иезуит? Что он тут делает, какого черта он сюда
явился в такой вечер, как сегодня? За кем он шпионит? В чью пользу?
   И все присутствующие изумленно оглянулись на преподобного отца Элизе.
Но его высочество не мог терять зря времени, его ждут у заставь! Этуаль,
да, впрочем, возможно, его и не так уж интересовал ответ на заданный им
самим вопрос. Отец Элизе, съежившись, юркнул за спину хозяина дома, и
неестественно вытянувшееся лицо господина Орейля, пожалуй, яснее, чем
последовавший засим разговор, свидетельствовало о степени всеобщего
изумления. Впрочем, известие, принесенное его высочеством, было столь
важным, что любого бы на месте куафера тоже прошиб пот.
   - Нынче ночью мы покидаем Париж и никогда сюда не вернемся. Король уже
мчится по дорогам Франции. Сейчас он еще не достиг Сен-Дени. Повсюду
измена. Армия жаждет диктатуры.
   Неблагодарный народ приветствует корсиканского бандита, забыв о мире,
принесенном Бурбонами, о всех благодеяниях, которыми они осыпали народ в
течение года... Поручаю вам мою Виржини и мое дитя. Не забывайте, что в
жилах его течет кровь Генриха IV.
   Увы, увы, бедное мое сердечко, нам не суждено никогда больше свидеться.
   Среди всеобщего оцепенения раздался вдруг голос МариЛуизы Орейль,
которая спросила, вернее, просто сказала, не обращаясь ни к кому и не
ожидая ответа:
   - А как же полторы тысячи франков в месяц?
   Госпожа Персюи вдруг громко зарыдала, очевидно решив, что в данных
обстоятельствах можно только рыдать. Мадемуазель Госселен и мадемуазель
Подевен бросились к Виржини. Господин Орейль выпрямился во весь свой
богатырский рост и окончательно заслонил притаившегося за его спиной
иезуита; первый Александр стал машинально тасовать карты, второй Александр
вдруг принялся ковырять в зубах ногтем большого пальца; один лишь господин
Тушар не встал из-за стола и сидел не шевелясь, прикрыв ладонями кучку
выигранных ассигнаций; да еще застыл в неподвижности друг мадемуазель
Госселен-младшей: он мучительно искал нужные слова и нашел их только к
следующему утру.
   Виржини судорожно всхлипывала. А бабушка Бургиньон, по обыкновению
ничего не поняв, осведомилась во всеуслышание:
   - О чем это говорит его высочество? На охоту собрался, да?
   В салоне царило такое смятение, что никто даже не заметил обходного
маневра иезуита, который, воспользовавшись тем, что госпожа Персюи и обе
барышни-Подевен и Госселенбросились к молодой матери, благополучно
выбрался через незатворенные двери в прихожую. Там он подошел к Пикару и
шепнул ему на ухо несколько слов. Слуга сначала отрицательно покачал
головой, видимо отказываясь, но иезуит не отставал; он шептал что-то с
самым ласковым видом, придерживая для верности лакея за бицепсы; наконец
он извлек из кармана увесистый кошелек, что сломило наконец упорство его
собеседника.
   - За такие дела, преподобный отец, и с места слететь недолго!.. Разве
что вы удовольствуетесь кабриолетиком да одной лошадкой.
   Он, может быть, и удовольствовался бы. но надо ведь нестись во весь
опор, чтобы настичь его королевское величество еще в Сен-Дени. Кто бы мог
ждать подобного вероломства от этого толстяка короля, прикидывающегося
таким добрячком? Скрыл псе, и от кого же-от отца Элизе! Бросить его, когда
корсиканец стоит у ворот Парижа! Стало быть, Людовик решил избавиться от
его услуг? И это после всего, что сделал для него отец Элизе!
   Целые годы самоотречения, неустанных забот. Не говоря уже о деньгах,
которые так ему до сих пор и не вернули! Да и нынче вечером, если он сидит
здесь, на улице Валуа-дю-Руль, то разве не затем, чтобы услужить королю?
Иначе стал бы он смотреть, как этот цирюльник режется в бульот с какими-то
лавочниками, и поддерживать разговор со старой бабкой, глухой, как
тетерев, и с дурехой Мари-Луизой! И все затем, чтобы подать небольшой
рапорт в Павильон Флоры насчет утех нашего возлюбленного племянника...
Согласитесь, тут требуется немалая доза преданности, а получаешь за все
про все из казны десять тысяч франков и комнату во дворце, тогда как этот
осел, Беррийский, дает своей танцовщице восемнадцать тысяч; правда,
иезуиту положена еще карета и пара лошадей, но на что они ему, он ими и не
пользовался никогда, вот только сегодня они действительно понадобились ему
до зарезу!


                                     V

                                 СЕН-ДЕНИ

   Нынче вечером господин Бенуа, мэр города Сен-Дени, улегся спать
пораньше, и не удивительно, что, когда его разбудили незадолго до
полуночи, он разразился самой что ни на есть отборной бранью. Тем паче что
разбудили его по распоряжению командира Национальной гвардии господина
Дезобри, которого мэр терпеть не мог, хотя их связывали общие деловые
интересы.
   Господин Дезобри был мэром города до 1811 года, и это он в прошлом году
заупрямился и решил защищать "нашу крепость", как он выражался, против
союзных армий. По его вине чуть не перебили всех жителей Сен-Дени. А
теперь Дезобри, совместно с Бенуа владевший мельницами, весьма доходными с
тех пор, как с их общего согласия там была установлена новая паровая
машина английского образца, явно злорадствовал и даже велел сообщить
своему преемнику-роялисту, что скоро через Сен-Дени проследует его
королевское величество. Эту новость уже успели принести гарнизону Сен-Дени
квартирьеры маршала Макдональда, направлившиеся на север подготовить
квартиры для постоя войск, а полковник егерей рассказал об этом лично
командиру Национальной гвардии.
   По-видимому, господин мэр был единственным человеком в городе, мирно
улегшимся в постель. Бредя под дождем по направлению к казармам-почтовая
станция помещалась рядом, - господин Бенуа только дивился такому
непостижимому столпотворению. Кареты, кареты, кареты... Кофейни забиты
посетителями, орущими во все горло, на улицах стоят кучками и о чем-то
горячо спорят пешеходы, и повсюду немыслимое количество военных: что сей
сон означает? Неужели их еще не развели по квартирам? Парижскую улицу и
улицу Компуаз всю сплошь запрудили экипажи всех видов и назначений, со
всех сторон прибывали все новые и новые, словно бежали не только парижане,
но даже сама Нормандия двинулась на Сен-Дени.
   Уличные фонари лили тусклый свет на этот хаос людей, лошадей и колес. А
тут еще косой дождь, сырой и холодный, глухое беспокойство во мраке,
обыватели, разбуженные непривычным грохотом, прильнувшие к щелям в
ставнях... Стало быть, верно, что его королевское величество удрал из
своей столицы?
   Проходя по плацу перед казармой, где имелся небольшой артезианский
колодец, у которого поили почтовых лошадей, и маленький фонтанчик, куда
ходили за водой хозяйки, мэр с неудовольствием заметил за решеткой солдат
и офицеров, стоявших вперемежку. Значит, воинской дисциплины больше не
существует или как это понять? Оказывается, здесь были войска, входившие в
Сен-Дени по Бовэзской дороге, - пехотинцы, забрызганные грязью и
измученные после долгого перехода, между тем как первые отряды
королевского конвоя, въехавшие по Парижской улице на взмыленных конях,
маячили у входа в казарму; кое-кто из всадников уже спешился и теперь
разминал затекшие ноги.
   Ясно, что зеваки успели сбежаться.
   Напротив казарм помещалось питейное заведение под названием "У
почтальона" - там, казалось, все уже были в курсе дела.
   Господин Бенуа вошел, уселся и заказал себе стакан рому, сахара и
горячей воды. Его и без того дурное настроение заметно ухудшилось при виде
господина Дезобри, весьма демократически чокавшегося со своими
гвардейцами. Явно желая насолить мэру, командир выкрикивал что-то насчет
Маленького Капрала и графа Лилльского... Впрочем, трудно было понять, что
он имеет в виду, провозглашая двусмысленные тосты, к великому удовольствию
громко хохотавших солдат, а также посетителей за столиками и у стойки. И
все это безнаказанно сойдет ему с рук: слишком тесно их связывают деловые
интересы, не может же. в самом деле, мэр пойти и донести на своего
компаньона! Да и кому... в данный-то момент? Сидевшие за столиками рабочие
распевали крамольные песни и перекрикивались через весь зал. Сюда пришли
дубильщики, распространявшие острый запах кожи. с темными от дубильных
растворов ладонями; красильщики, красящие сукна для военных мундиров,
которые в их глазах были не чем иным, как маскарадным одеянием; мастера
финифти от Ренэ Мартена, работающие в мозаичной мастерской Мадлен;
краснодеревцы Граффе, собиравшие декорации для театра; мастеровые с
содовой фабрики, где впервые применялось изобретение Никола Леблана,
множество обывателей, чиновники и лавочники. Женщин-ни одной, за
исключением служанок.
   Что же это такое? Неужели все эти люди забыли, что завтра понедельник и
что им следует вовремя явиться к месту работы?
   Пусть заведение не закрыто в столь поздний час-это понятно: ведь
дилижансы все еще ходят. Хотя в свете последнего распоряжения...
   Во дворе, несмотря на непрекращающийся ливень, уже готовили перекладных
лошадей. Известие о скором приезде короля лишь подтвердило и усилило
слухи, ходившие по городу с самого утра. Начал прибывать пешком
королевский конвой. Состоял он из молодых офицеров, еще не успевших
обзавестись конями, зато ружья им в последнюю минуту раздали в Орсейской
казарме.
   Впрочем, вид у них был вполне бравый, хотя плащи промокли насквозь, да
и привычки они не имели к пешим переходам с полной выкладкой. Откровенно
говоря, за час они сделали не больше двух лье-и все-таки сияли от
гордости-еще бы. ведь это вопрос чести. Это была рота князя Ваграмского,
ее выслали вперед в одиннадцать часов вечера. Командовал ею барон Лакур, и
он тотчас явился к генералу Мезону, губернатору города Парижа,
командующему первым военным округом. Мезон приехал сюда из В