хлеба в деме ни крошки, двое младшеньких, совсем
младенчики еще. померли оттого, что молока-то не было. А теперь вот, когда
на всех перекрестках дорог опять крестов понаставили, послушайте, как наш
кюре в один голос с господами поет, - теперь ведь и господа отовсюду
повылезали и завопили: все эти, говорят, торфяники все здешние поденщики и
батраки-лодыри, не хотят, такие-сякие, надрываться за грош на господской
работе: их зовут, а они не идут и живут по-воровски: пускают свою тощую
коровенку пастись на бывшие господские луга. И все хором-и господа, и
попы-требуют, чтобы отменили общинные владения: тогда, мол, не станут
мужики бездельничать. Корова! Спать она им не дает, наша мужицкая
коровенка". Действительно, при всех обсуждениях дел в муниципалитетах
постоянно шли разговоры об этих коровах.
   Ведь именно из-за нее земледельцам, как называли теперь тех, кто жил на
своей земле чужим трудом, приходилось нанимать людей из других мест в
горячую пору сева и уборки хлеба. "А главное-то вот в чем: у торфяников и
крестьян-бедняков своей земли нет, им некуда гонять корову на выпас, и
ходит она у них по общинному болоту, бывшему господскому владению,
выбивает траву на пастбищах; да вдобавок хозяевам этих коровенок теперь
уже не надо просить у господ дозволения на добычу торфа, и они режут его,
роют яму за ямой, так что здешний край стал похож на развороченные
кладбища-чернеют пустые могилы, как будто покойники, не дожидаясь
Страшного суда. сами убрались в ад.
   Опять же на болоте зря пропадает навоз, а ведь он пригодился бы для
удобрения полей крепких хозяев, у которых есть земля и есть бумаги,
доказывающие их права на эту землю. А поденщики-то какие наглецы! Все им
мало, этой голытьбе! Нате получайте две трети соломы при уборке хлеба. И
вот уж они тогда стараются, под корень жнут, косить ни за что не
станут-только серпом.
   Хозяин прикажет косой убирать-так на него штраф накладывают: солома,
дескать, должна идти беднякам. А знаете, во что тогда обходится уборка
хлеба хозяевам, у которых много земли?.."
   Вот какими мыслями была полна голова Элуа Карона. когда он добывал
торф; перебирая в уме доводы богачей, он язвительно ухмылялся, сердито
бормотал что-то и, громко вскрикивая:
   "У-ух!", отрывал от тинистого дна тяжелый черпак. Жан-Батист даже
встревожился; поглядывая на отца исподлобья, он задавался вопросом: что
такое делается с ним? - и уже чувствовал на своей спине отцовские
колотушки.
   "Плачут они, богатей, из-за нашей коровы, плачут из-за соломы, плачут
из-за торфа. Насчет торфа они, пожалуй, согласились бы, чтобы мы его
добывали, а они бы им торговали, но чтобы сами мы продавать его в городе
не смели. А насчет скота они ловкие: тоже гоняют свою скотину на общинные
луга, на болото, а свою-то траву косят и сено продают. И ведь корова-то у
них не одна, а целое стадо, да еще отара овец. Но ты не смей про это и
слово молвить-будешь говорить, работы не дадут, а ведь работа-то нам
нужна, вот и приходится ладить с богатеями, хотя так и хочется дать им по
шее и избавиться от них. А послушать их, так чего только они не наговорят!"
   Земледелие, видите ли, может процветать лишь тогда, когда им занимаются
богатые фермеры да зажиточные хлебопашцы, у которых хозяйство крупное,
скота много, а значит, землю можно удобрять навозом. А мелкие фермеры,
мол, погубят земледелие.
   Куда было бы лучше сделать их всех батраками у богатеевпусть ходят за
плугом или работают на скотном дворе. И пора покончить с нелепым
предрассудком, будто бедняку нужна корова: из-за этой коровы вся голытьба
бездельничает, примером чему могут служить в Пикардии Элуа Карон и ему
подобные. "Ну и ну! Нашли лентяя! Поглядите-ка на мои руки. Разве у
лодырей такие мозоли бывают?"
   - Эй, ты! Чего стоишь? Погоди, вот дам тебе затрещину!
   Окрик относился к Жан-Батисту: выпустив рукоятки тачки, мальчик застыл
на месте и, вытаращив глаза, со страхом смотрел в сторону Лонпре. Он
ничего не ответил отцу, только протянул руку, указывая на дорогу.
   Там показались всадники в высоких меховых шапках-они ехали рысью вверх
по течению реки и вдруг застыли на месте, столкнувшись с другими
всадниками, в зеленых мундирах с красными отворотами, - этот второй отряд,
двигавшийся со стороны Амьена, возник между деревьями над желтой стеной
камышей.
   И вдруг раздался выстрел.
   Командир полка барон Симоно пожелал лично дать приказ поручику
Дьедонне. Проскакав за пять часов четырнадцать лье, полк прибыл в Амьен
около десяти часов утра и был радостно встречен гарнизоном, уже нацепившим
трехцветные кокарды.
   Казалось, в городе открылась ярмарка; вести, дошедшие из Парижа, уже
были преданы гласности, и, несмотря на дождь, на улицах толпился народ,
везде были солдаты, принаряженные девицы-словом, в Амьене будто справляли
какой-то праздник, и власти явно поощряли это настроение. Удивительное
дело: во всех питейных заведениях, во всех гостиницах вдруг появились
музыканты, и повсюду шли танцы, повсюду на столах, заменявших подмостки,
восседали импровизированные оркестры, всюду звучали мелодии, популярные в
дни Империи, и даже казалось, что вот-вот люди будут требовать исполнения
,,Марсельезы". Егерям барона Симоно отвели для постоя амбары у западной
заставы города, около бульвара Отуа, оголившегося, неузнаваемого для тех,
кто видел его двадцать пять лет назад, как, например, доктор Денуа,
который провел в этих краях свое детство, - вековые исполинские деревья
были срублены, и вместо них при Империи понасажали каких-то хлыстиков...
Арнавон, Шмальц и Рошетт отправились побродить по берегу Соммы-им на месте
никогда не сиделось. Тут кругом жили огородники, уже доставлявшие в город
первые овощи из своих теплиц: у каждого был разбит садик и огород, сейчас
затопленные дождями. Солдаты принялись мыться, бриться, чиститься-ведь
перед выступлением они не могли уделить время своему туалету: из
Сен-Жюст-ан-Шоссе вышли в пять часов утра! А в Амьене, по слухам,
предстояла ночевка, можно было надеяться, что вечером в караул не пошлют,
и значит...
   Как только прибыли походные кухни, 2-я рота 3-го эскадрона поужинала,
потом кавалеристы почистили своих лошадей, привязав их к деревьям.
Дьедонне закурил трубку. Вдруг его вызвали к полковнику. Не скрою,
Дьедонне крепко выругался. Вот ведь всегда его роту назначают в наряды, а
все потому, что ротный командир не капитан, а поручик, и раз так-на него
взваливают всю работу. Значит, ничего не переменилось. Как было при
Сен-Шамане, так, видно, и дальше будет. Но что поделаешьприказ есть
приказ! В конце концов, капитан ты или не капитан, тебе оказано доверие и
твоим людям тоже. "Я знаю, - сказал Симоно, - ваша рота справится с самым
трудным заданием".
   Говор у полковника грубый-сразу видно уроженца Тарна. А насчет трудных
заданий сказал, наверно желая подкупить. Наверно. И ведь действительно это
подкупает. Сен-Шаман так не делал.
   Отдавал приказ с высоты своего величия, подпертого жестким воротником,
вот и все.
   Задание состояло в следующем: проехать по долине Соммы до подступов к
Абвилю или по крайней мере до места расположения королевских войск. Весьма
возможно, что дальше Пон-Реми проникнуть не удастся, - следовательно,
лошадей гнать больше восьми лье не придется. Остановиться как можно ближе
к противнику, ибо маловероятно, что отряды королевской гвардии станут
преследовать кавалеристов Дьедонне, когда они поскачут обратно. Маневр
этот имеет вполне определенную цель: дать Мармону почувствовать близкое
соседство императорских войск, подстегнуть его, чтобы двигался побыстрее,
показать, что он взят в кольцо, вообще создать у противника впечатление
непрестанно грозящей ему опасности. То ли они хотят, чтобы сражение
произошло как можно дальше отсюда, то ли задумали поставить красным
мундирам капкан и загнать их туда. А вернее всего, желают припугнуть их
такой перспективой, заставить короля и принцев как можно скорее убраться
из Франции с частью войска, создать благоприятные условия для того, чтобы
остальные не уходили и присоединились к своим преследователям. Страна
больше не должна видеть в Людовике XVIII своего законного монарха: нужно
отбросить этого графа Лилльского к линиям союзнических войск-пусть он
вновь станет заграничным претендентом. Между тем в широковещательных
воззваниях, которые передавались во все концы Франции по оптическому
телеграфу, а также через эстафеты, мчавшиеся во весь опор, сообщалось, что
отдан приказ схватить и арестовать короля и всех Бурбонов, где бы они ни
попались. Упоминалось также еще человек десять важных особ, и в списке их
Робер Дьедонне увидел имена Мармона и Бурьена. Но нигде не говорилось, что
приказано атаковать королевские войска. Симоно настойчиво подчеркивал это.
Преждевременная битва могла ускорить вражеское нашествие на французскую
землю, а императору нужно было выиграть время, чтобы произвести
реорганизацию государства и армии. В случае необходимости поручик Дьедонне
пошлет в Амьен курьера с донесением.
   - Вс„ поняли? Да? Можете не скакать всю дорогу сломя голову.
Остановитесь в Пикиньи, разведайте, не занят ли проселок между Пикиньи и
Эреном... Затем не спеша двигайтесь к Пон-Реми. Никаких глупостей не
делать. Постарайтесь только, чтоб они увидели вас. Вот и все... Пожалуй,
достаточно будет сосредоточиться в Лонпре и послать к Пон-Реми лишь
нескольких кавалеристов, дать им приказ только показаться противнику и
немедленно возвратиться к отряду. Оставляю это на ваше усмотрение... Вы
толковый офицер, я читал ваши донесения.
   Сущее безобразие, что у вас до сих пор нет третьей нашивки.
   Имейте в виду, что еще одна колонна развернется по правому берегу
Соммы. Если понадобится, соединитесь с нею. Нынче вечером мы выступаем на
Дуллан.
   Отряд Дьедонне снялся с места около полудня. Часа полтора двигались по
дороге, проходившей у подножия холма, реки еще не было видно. Проезжали
через деревни, вернее, скопища лачужек у перекрестка дорог. Долина Соммы в
середине марта только начинает зеленеть. И все же чувствовалась буйная
сила уже пробуждавшейся растительности: со склона косогора деревья
протягивали к всадникам, словно руки, серые и узловатые толстые ветки;
побеги плюща, омелы спускались с них завесами и гирляндами до самой земли,
устланной ковром опавших листьев.
   Природа напоминала старуху в запыленном платье-стала старуха неряшлива,
не следит за собой, к тому же исхудала, вся высохла, а все-таки видно, что
была хороша собой в молодые годы, когда по ее плечам рассыпались волны
блестящих и мягких волос. Прорезая это переплетение серых тенет, тянулись
под дождем к нависшему небу высокие деревья, и в черном узоре их ветвей
виднелось множество желтых и рыжих шаров остролиста.
   Егеря двигались по дороге, впереди-Дьедонне, а за ним десяток улан с
пиками, отборных кавалеристов, добавленных к его отряду, - они, в
сущности, не входили ни в одну из частей, словно и не были причислены к
армии, и не удивительно, что поручик Дьедонне их не знал. В общем, он был
против этой системы: она вносила разнобой в вооружение отряда, а
присутствие в нем каких-то особых, отборных вояк нарушало боевое единство
и солдатскую солидарность. За деревней Дрейль сквозь сетку дождя увидели
Сомму. Она лениво текла между высокими тополями и уже зелеными пастбищами,
кое-где прорезанными черными ямами торфяных карьеров; река разбивалась на
несколько рукавов: одни были проточные, другие заглохшие старицы; взгляд
терялся в их лабиринте; а какое множество излучин делала Сомма: то
удалялась, то поворачивала назад. Несмотря на упорные, не стихавшие дожди,
день выдался необыкновенно теплый-хотя было не больше двадцати двух
градусов, но по сравнению со вчерашней прохладной погодой Роберу Дьедонне
казалось, что стоит удушливый зной, какая-то нездоровая, парная,
расслабляющая жара. В Эйли, в Брейли люди выходили из домов поглядеть на
проезжавших егерей, даже кричали: "Да здравствует император!" За Брейли
Сомма делает излучину в сторону Тиранкура, льнет к правому холмистому
берегу, а между дорогой, что идет по левому берегу, и рекою тянется
длинной полосою болотистая низина с жидкими перелесками и озерами.
   Дьедонне ехал и думал о том, что ему оказали большое доверие и это
очень приятно; разъясняя приказ, полковник не ограничился изложением
стратегического плана. А как он сам, поручик Дьедонне, поступает со своими
солдатами? Требует от них повиновения, но ведь ничего им не объяснил.
Значит, надо сделать привал в Пикиньи и там поговорить с ними.
   Через час прибыли в Пикиньи. Дьедонне ожидал увидеть город, а
оказалось, это просто большая деревня в триста дворов с населением в
тысячу двести душ. Прием здесь оказали восторженный, вывесили трехцветные
флаги, которые прятали при Бурбонах; жители Пикиньи, в целом народ
бедный-добытчики торфа да ткачи, работавшие для амьенских и абвильских
мануфактур, - пожелали угостить вином императорских кавалеристов.
   Выяснилось, что о королевской гвардии они ничего не знают, никого не
видели. Лавочник решительно отказался брать деньги за табак, купленный у
него поручиком. Пришли люди из ШоссеТиранкура, с правого берега Соммы. Они
сказали, что видели, как проходил отряд императорских егерей, который шел
из Амьена, направляясь к Фликсекуру. Итак, встреча была превосходной, все
очень приятно, но разговоры разговаривать некогда. Дьедонне собрал свой
отряд и повел его на гору, где виднелся полуразрушенный замок в духе тех
руин, которые так милы Шатобриану и английским поэтам. Но поручику
конно-егерского полка Роберу Дьедонне развалины были не по душе-ни в каком
виде. Зато с горы далеко видна была долина, перерезанная озерами, и
вздымавшиеся на ней голландские тополя, темные пятна сушилен и черные ямы
торфяных выработок, словно могилы, вырытые для жертв предстоящей резни; и
повсюду-в полях, на пастбищахдымились, несмотря на дождь, кучки торфа. Но
Робера интересовала не долина, а то, что было за развалинами башен и
древних стен, - пустынное пространство, испещренное белыми и лиловыми
пятнами, необозримое голое плато, на котором земля почти нигде еще не была
вспахана. Скверная проселочная дорога, шедшая из Эрена, наискось
пересекала это плато и спускалась в глубокую ложбину, тянувшуюся за
Пикиньи. Вдали на дороге Робер заметил повозку, ехавшую навстречу отряду.
Подождали ее. В ней везли из Эрена конопляное масло и мешки для зерна;
возчик, оказалось, видел королевские войска: он утверждал, что какие-то
конные солдаты в красных мундирах движутся к Абвилю по той дороге, что
идет на Кале. И больше ничего нельзя было вытянуть из этого молчаливого
небритого пикардийца, закинувшего за плечо длинный кнут.
   - Но уж что касаемо беспорядка, то уж действительно беспорядок у них...
хуже некуда... Шайка бездельников!.. Все верхами, а челядь ихняя везет
господский скарб, да только коляски-то увязают в грязи...
   На плато, у замка Пикиньи, поручик Дьедонне велел своим конникам стать
вокруг и обратился к ним с речью... Он, разумеется, не сказал своим егерям
того, что ему доверительно сообщил Симоно, - это их не касалось. Важно
было только, чтобы они не стали слепыми исполнителями непонятного им
приказа. Особо обратился он к отборной десятке, вооруженной пиками, -
уланы совсем еще не знали его, и он хотел вызвать в них чувство
ответственности и солидарности.
   - Хорошо поняли? Приказ таков: войти в соприкосновение, показаться...
Пусть думают, что вся императорская кавалерия уже догнала их войско и
вот-вот вступит в бой. Но нам с вами атаковать запрещено, сказано, и боя
не принимать. Показатьсяи повернуть обратно. Но, отойдя, мы должны будем
неотступно следовать за ними на недалеком расстоянии, как будто хотим
понаблюдать за продвижением королевских войск и за бегством их в случае
окружения... Словом, возбудить у этих беглецов чувство грозящей им
опасности... но не позволять себе несвоевременных действий, ждать
приказов... Понятно, а? Не стрелять! Ни в коем случае!
   И тут Робер Дьедонне покраснел, заметив, что он заговорил совсем как
полковник Симоно и совершенно так же, как тот, произнес: "Понятно, а?"
   Потом опять двинулись в путь по большой Амьенской дороге, до того
выбитой, ухабистой, что она и не заслуживала названия дороги. Дождь полил
сильнее, земля совсем размякла, лошади вязли в грязи. За Пикиньи пейзаж не
изменился, и все так же слева был косогор, поросший деревьями, с шарами
остролиста меж ветвей и с перепутанными старыми побегами плюща; но теперь
река текла близко от дороги, с правой ее стороны, между вереницами
тополей, а болота шли по другому берегу рекитолько в этом и оказалась
разница; немного дальше, где Сомма несколько отдалялась от дороги,
пришлось ехать мимо изумительного, красивого места, поразившего даже
поручика Дьедонне, не любившего руин: здесь над высокими стройными
деревьями громоздились остатки больших зданий, похожих не то на дворцы, не
то на крестьянские фермы, нечто вроде маленького городка, обращенного в
груды развалин. Крестьянин, гнавший овец с длинной грязной шерстью,
падавшей им на глаза, - целую отару овец, вокруг которой бегали два
косматых пса, - сообщил подпоручику егерей в ответ на его расспросы, что
перед ними Легар, нисколько не удовлетворив таким объяснением любопытство
своего собеседника. Давно уже стоят эти развалины. Говорят, тут жили
монахи-да, какие-то монахи. Аббатство, кажется. Робера Дьедонне отнюдь не
интересовали монахи, его занимал только строй его колонны. По трое в ряд.
Во всю ширину дороги. Так кто же тут жил? Бернардинцы? Ну что ж, крепкие
стены были у этих бернардинцев, а теперь остались от них одни призраки.
   - Как бернардинцы одевались? - спросил у Дьедонне подпоручик.
   - Нашел у кого спросить. Да откуда ж мне знать?
   - А вы верите в призраки, господин поручик?
   Робер от души рассмеялся. Ах, дождь проклятый, черт бы его
драл-передрал! Так и хлещет, так и хлещет.
   В Круа проехали мимо бывшего замка тех самых герцогов, которые
проживали теперь в окрестностях Лилля в прекрасном дворце и были одними из
основателей Анзенской рудничной компании, старое же их обиталище
находилось даже в более плачевном состоянии, чем аббатство бернардинцев.
От него, можно сказать, осталось лишь воспоминание. Революция довершила
работу веков во всех этих деревнях, где со времен Жакерии крестьяне время
от времени жгли замки своих сеньоров. В Анже, в Конде-Фоли и следа не
осталось от господских замков тех времен, когда этот край был чужой
землею-владением Священной Римской империи, принадлежавшим королю Венгрии.
Холмы здесь постепенно отступали влево, шире становилась долина с ее
озерами и болотами, реже росли деревья, терялась из виду река, протекавшая
тут в полулье от дороги.
   Было уже половина третьего, когда отряд достиг Лонпре.
   Оттуда тоже шел проселок на Эрен. И таким образом дорога на Кале, по
которой двигалась королевская гвардия, была от Лонпре меньше чем в двух
лье. "Странно! - подумал Робер Дьедонне. - Полковник говорил о развилке
дорог в Пикиньи, а об этой и не упомянул". Осторожности ради он решил
оставить здесь двух солдат, приказав им немедленно известить его, если на
Эренской дороге покажутся воинские части. Ведь от Лонпре до Пон-Реми
меньше полутора лье. Отряд двинулся дальше, все в том же построении-по
трое в ряд, уланы с пиками впереди. Снова над дорогой навис лесистый склон
косогора. Ехали озерным краем.
   Сомма текла где-то далеко. Дьедонне замечтался. Этот человек
положительного ума был мечтателем. Он вспоминал прошлое, жизнь в Руане,
отца, Теодора и своих приятелей. Удивительно: последние дни все приводило
ему на память Теодора и ту картину, для которой Дьедонне позировал ему.
Досадно только, что торс и ноги художник писал с другой натуры-с того
надменного аристократа... Дьедонне не мог стерпеть, что этот виконт так
нагло говорил о народе. Они тогда крепко схватились.
   Поворот дороги, и вдруг перед егерями, меньше чем в двухстах метрах, -
вереница всадников в высок