ал как бы поворотным кругом, не справляющимся с
потоком беженцев и скоплением войска. К рассвету в городе собралось более
семи тысяч солдат. Каким образом могло так получиться вопреки повторным
приказам сохранять определенную дистанцию между частями, дабы избежать
бонапартистской заразы? Никто не знал, и не больше других знал об этом
главнокомандующий Макдональд, герцог Тарентский, который ломал себе
голову, стараясь понять, почему и как батальон генерала Сен-Сюльписа,
состоящий из офицеров на половинном содержании, ожидавших, когда их
распустят по домам, - как и почему он также очутился здесь. Еще вчера
батальон стоял в Венсене, по соседству с волонтерами господина де
Вьомениль. Кто дал им приказ двигаться на Сен-Дени? Это было столь же
необъяснимо, как и то, что произошло на Марсовом поле с королевской
гвардией. Следовало бы удалить отсюда этих смутьянов, благо Руанская
дорога, надеюсь, еще не провалилась в тартарары, но что спрашивать с
генерала, который уже не способен заставить себе повиноваться. Офицеры в
маленьких шапочках разбрелись по всему городу; по их требованию открыли
запертые на ночь кабачки, и полуодетые, сонные слуги трясущимися руками
наливали им стакан за стаканом.
   Другие заводили разговор с солдатами гарнизона, с национальными
гвардейцами. А этим кто приказал явиться в Сен-Дени?
   Курносый, приземистый, мускулистый, как гимнаст, генерал Мезон, с
широким лицом, обросшим жесткой черной щетиной, клялся всеми богами, что
он тут ни при чем, и Макдональд расстался с ним, задыхаясь от холодного
бешенства, которое временами накатывало на него. Вот уже примерно часа
полтора, как он находился в Сен-Дени, прибыв сюда из Вильжюива, куда он по
наивности сунулся искать свой штаб, памятуя диспозицию, установленную еще
в Париже, когда король наконец принял решение; позже Макдональд надеялся
обнаружить этот ускользавший, как призрак, штаб в Сен-Дени, где его,
впрочем, тоже не оказалось. Прибывшего вместе с ним из Парижа генерала
Гюло, начальника его штаба-от штаба только и остался что один начальник, -
Макдональд устроил на каком-то постоялом дворе, а сам отправился побродить
по Сен-Дени и посмотреть, что там происходит. Какой неприятный дух царит в
этом городе! Многие обыватели, казалось, забыли, что такое сон, но не
все-кое-кто еще просыпался; громко хлопали ставни, по-утреннему резко
звучали голоса. Мезон мог рассказывать все, что ему угодно, но он здесь с
вечера-и допустить такой ужасающий беспорядок.
   Штатские лица, беглецы-это еще полбеды, ну а военные? Где это видано,
чтобы с шести часов утра чуть ли не у самого входа в казарму шло
непрерывное подстрекательство. Егерский полк, расквартированный в
Сен-Дени, изволит почти в полном составе пребывать на улице, на дороге.
Офицеры стоят вперемежку с солдатами, кто в куртках, кто в мундире. Да еще
добрая половина под хмельком, во всяком случае, от многих разит спиртным.
   Узнав от Мезона новости, Макдональд решил затем в сопровождении
унтер-офицера и двух солдат-кавалеристов объехать город, которого он почти
не знал и который выбрал как пункт переформирования войск, и теперь вот
поджидал их. Господи, что тут только делается! Обычный городок, именно
городок, но все дома выходят фасадом на улицу, позади домов сады, а дальше
поля, огороды, пустыри, где еще притаился тревожный ночной мрак; маленький
город, через который протекают таинственные воды, их петляющий путь
непонятен, запутан-то они текут под домами, под мостовой, то исчезают и
выбиваются на поверхность совсем уж в неожиданном месте, а может быть, это
просто другой ручеек. Воды мельниц, кожевенных мастерских, красилен
сменяют друг друга.
   Около собора, воздевающего двойную башню, как два перста, сложенные для
благословения, высится Дом Почетного Легиона (здесь, по слухам, до сих пор
сильно тайное влияние императора) со своими строениями строгой архитектуры,
с высокими стенами, а за парком еще торчит фабричная труба красильного
заведения господина Жюваля, указывая начало одного из потоков. Все эти
скрытые ручейки, разноцветные от краски и мутные от отбросов, то бегущие
под землей, то выходящие наружу, сливаясь с заводями ночных теней, все они
казались Жак-Этьену извилистым отражением тайных мыслей самого Сен-Дени,
города, полного угроз и воспоминаний, усыпальницы французских королей,
арены народных смут. Что это рассказывали ему о том, как в прошлом году
здесь оказали сопротивление входившим русским войскам?
   Кровью окрасились эти водные артерии, и потом в водосливах у кожевенных
мастерских кровь не могли отличить от сточных вод.
   А идущая полукругом мимо мельниц грязная улица-это уже настоящая
Голландия в миниатюре, она напоминает пейзаж кисти великого мастера,
почерневший с годами. Особенно в этом сероватом предрассветном освещении,
похожем на гризайль, особенно под сводом облаков, как бы распухших от
утреннего света, прорезавшего небо своими стрелами где-то там, у Гонесса.
   Здесь было совсем тихо по сравнению с центром города, с Парижской
улицей, которую запрудили столичные экипажи: семьи, поспешившие выехать из
Парижа еще до рассвета, зная, что весь день придется пробыть в пути, и
сейчас скидывавшие прямо на землю свои корзины и сундуки; беглецы, шедшие
пешком, живописные и грязные; войска, которые вливались в город со всех
концов под оглушительный грохот походных кухонь и обозов; не успевшие
побриться солдаты, конные отряды... пехота... Сутолока достигала своего
апогея на улице Компуаз, через которую попадали на Казарменный плац с
собором. Там и находился постоялый двор. В последнем доме перед площадью, с
правой стороны. На него пал выбор маршала, и здесь помещался его штаб, где
Гюло, должно быть, корпит сейчас над казенными бумагами, генеральными
планами, приказами о передвижении.
   Корпит в одиночку, ибо никого из штабных нет-они устроились где-то в
другом месте. Только где? Их разыскивали по всему городу.
   Герцог Тарентский возвращался на постоялый двор, и голова у него чуть
не лопалась от забот. Его королевское величество проехал через Сен-Дени в
час ночи; где же он сейчас? Да еще с этими перекладными шестерками. Нет
сомнения, что король мчится вперед, но кто же его сопровождает? Макдональд
без труда представлял себе королевский двор, несущийся по дорогам Франции,
но все, что могло измыслить его воображение, бледнело пред истинным
положением вещей. Да еще дождь, ливший всю ночь напролет... Перед входом в
харчевню собрались какие-то весьма подозрительные личности. Имеет ли это
касательство к нему или нет? Толпа взволнованно жестикулирующих людей,
среди них много офицеров на половинном содержании, которые умолкли, узнав
маршала. Какие чувства испытывали к нему все эти люди? Кого почитали в его
лице-командующего Мелэнской армией или солдата Ваграма... Жак-Этьен сделал
вид, что ничего не заметил, и поспешно вошел в харчевню, где слуги уже
открывали ставни. В первом этаже ему наспех устроили канцелярию. Пришлось
подписывать бумаги, высылать вперед квартирьеров. Необходимо было
организовать передвижение войск, тех войск, которые заведомо не бросят в
бой, организовать армию, которую ему якобы вверили. Гюло успел сделать за
него всю работу. Повсюду толпились люди, прибывшие из Парижа, их экипажи
загромождали площадь и улицу, а сами пассажиры, оставив в колясках и
берлинах жен и слуг, отправились разузнать, по какой дороге ехать дальше.
Им удалось обнаружить штаб, и, оттолкнув слуг, они ворвались в помещение.
Спокойна ли дорога на Бовэ? Правда ли, что мятежные войска преследуют
королевскую фамилию? Всем мерещилось, что за ними по пятам гонятся
мамелюки Бонапарта. Вчерашние эмигранты, вновь принявшие затравленный вид
и вновь заговорившие тоном попрошаек, от которого они успели за год
поотвыкнуть. Уже здесь, в Сен-Дени, начиналась эмиграция со всем ее
уродливым раболепством, с пресмыкательством людей, готовых сутками
просиживать в прихожей, превратить свою жизнь в унизительное лакейское
существование на два десятилетия вперед... Жак-Этьен поджидал своего
адъютанта, посланного по делам, а так как самому ему не сиделось на месте,
он имел неосторожность высунуть нос за двери канцелярии. И тут вся свора
бросилась к нему-пришлось удалять их чуть ли не силой. Среди толпы,
которую усердно оттесняли от маршала, Макдональд вдруг признал в одной
даме госпожу Висконти, в длинном мешковатом дорожном саке и в капюшоне с
пелеринкой, потерявших под дождем первоначальный цвет. Маршал подошел к
итальянке и пригласил ее в свою импровизированную канцелярию, где жарко
пылал только что разожженный камин. Он усадил гостью перед камином, сам
снял с нее шляпку, желая ее просушить. Джузеппа непринужденным жестом
поправила свои черные кудри, как будто собиралась войти в ложу театра.
   Возлюбленная князя Ваграмского, "безумие маршала Бертье", как называл
ее Наполеон, сильно изменилась с конца века, с той поры, когда Жак-Этьен
познакомился с ней в Париже, - тогда ее официального любовника, маршала
Бертье, который устроил ее супруга, господина Висконти, послом
Цизальпинской республики, не было в столице, ибо он участвовал в
Египетском походе. К тому времени Макдональд уже вдовствовал в течение
полутора лет после смерти своей первой жены, Мари-Констанс, и,
возвратившись из Италии, еще не совсем оправившийся после ранений,
угрожавших чахоткой, питался по тогдашнему последнему слову медицинской
науки одним салом да молоком. Поэтому лицо его приобрело, как говорится,
интересную бледность, и он со своим вздернутым носом приглянулся госпоже
Висконти, которая не могла и не желала довольствоваться письмами, шедшими
из Египта, хотя Александр Бертье на полях своих лирических излияний
набрасывал довольно-таки скабрезные рисуночки. В ее обществе Жак-Этьен
скоро забыл все свои горести и неприятные приключения с генеральшей
Леклерк, Полиной Бонапарт, послужившие для него впоследствии причиной
долгой немилости у императора. Хотя тогда Джузеппа достигла уже зрелого
возраста, она вполне могла затмить блеском красоты девятнадцатилетнюю
Полину Бонапарт. Господина Висконти как бы и не существовало вовсе, и
особняк Тессе на набережной Вольтера, прекрасный и огромный особняк,
роскошь которого меньше всего объяснялась дипломатической деятельностью
посла Цизальпинской республики, предоставлял хозяину дома полный простор
для всевозможных развлечений. Как ни был прекрасен особняк на улице
Виль-л"Эвек, где госпожа Леклерк могла чувствовать себя совершенно
свободной, благо сам генерал находился по делам службы в Англии, все же в
ее доме казалось по-мещански тесно: куда ни повернись, наткнешься или на
Бернонвиля, или на Моро-оба строили хозяйке куры. Это уж попахивало
драмой: Моро с его республиканскими взглядами, с его вечной
трубкой-носогрейкой и его претензиями-куда бы еще ни шло, черт с ним
совсем!
   Другое дело Бернонвиль. которому Жак-Этьен был обязан буквально всем...
Впрочем, не он ли, Бернонвиль, инспектор английской армии, как его
называли, угнал в Англию супруга Полины?
   Это давало ему известные права, и даже право лгать... Итак, госпожа
Висконти позволяла себе кое-какие причуды. С тех пор прошло без малого
шестнадцать лет, а такой срок неизбежно сказывается на внешности. С годами
римская красота Джузеппы огрубела, и сейчас, в первых лучах зари, лицо ее
казалось болезненно бледным, особенно по сравнению с не тронутыми сединой
иссиня-черными волосами, разделенными на прямой пробор и спущенными на лоб
двумя крупными волнами. Но в ней до сих пор чувствовалось то обаяние, иод
власть которого попал, и. видимо, навсегда, коротышка Бертье.
   Джузегша немножко присюсюкивала, успех ее отчасти объяснялся
округлостью шеи, ставшей еще более пухлой от чуть заметного, еле
начинавшего расти зоба. что так волнует многих мужчин, а художникам
нравится именно из-за мягкости линий.
   Несмотря на возраст-- Джузегше минуло уже пятьдесят четыре года, - на
лице ее не было морщин. Возможно, объяснялось это неестественной
неподвижностью черт-единственный след маленькой катастрофы, перенесенной в
прошлом году, не считая некоторой скованности движений левой руки. Врач
утверждал, что она слишком сильно шнуруется и отсюда все беды-как вам это
нравится!
   Сняв свои длинные, насквозь промокшие перчатки, госпожа Висконти
поднесла их к огню. Если бы она повиновалась лишь голосу собственного
чувства, ни за что она не покинула бы Парижа. Но князь Ваграмский...
Джузеппа никогда не называла Бертье иначе чем князь Ваграмский, разве что
в интимной обстановке, когда она говорила ему просто Сандро... Итак, князь
Ваграмский (поскольку, после того как он лишился княжества Невшательского,
неудобно было именовать Бертье "светлейшим"), так вот, князь Ваграмский
вихрем ворвался к себе на улицу Нев-де-Капюсин-было уже около десяти
вечера-и не успел сразу заглянуть к ней, в ее дом на бульваре, хотя это
буквально в двух шагах, ведь требовалось еще привести в порядок бумаги,
уладить кое-какие личные дела. Надо сказать, он еще во вторник отправил в
Бамберг Марию-Елизавету с детьми: госпожа Висконти всегда говорила
"Мария-Елизавета" и ни разу в жизни не назвала ее ни княгиней Ваграмской,
ни принцессой Баварской... о, вовсе не из ревности, боже сохрани!.. просто
она не прочь была подчеркнуть свою близость и дружбу с племянницей
баварского короля и молодой супругой своего старого любовника. Люди болтали
по этому поводу невесть что, равно как и по поводу того.
   что жила она на бульваре Капуцинок, в особняке, непосредственно
примыкавшем к дворцу маршала, и маршал пробирался к ней через маленькую
калиточку в глубине сада. Ну и пусть себе болтают! Самому Наполеону не
удалось разлучить их, хотя он женил пятидесятичетырехлетнего князя на
девице тридцатью годами моложе его. Итак, Мария-Елизавета с детьми и
гувернанткой отбыла во вторник и, если все обошлось благополучно, должно
быть, уже добралась до места назначения. Надеюсь, вы понимаете, что он не
мог оставить в Париже, как раз в тот момент, когда формировался Мелэнский
лагерь, жену. которая тогда не то уже родила, не то должна была родить
третьего ребенка. Прелестнейшая девочка! Ее, как и маму, зовут Елизаветой.
Мальчику пять лет, старшей дочке-три. Так что все это более чем понятно.
Детям будет гораздо лучше с дедушкой и бабушкой.
   - Нам выпало пять свободных вечеров, целых пять вечеров вдвоем, как
когда-то. Вы знаете, мы с Елизаветой очень-очень дружны. Конечно, втроем
вполне можно играть в вист, и все же...
   А тут пять долгих вечеров, за окном непогода, ветер свистит в ветвях, и
мы, как старая супружеская пара, сидим рядом, спокойно, тихо. Я почти
забыла свое горе.
   Макдональд почтительно наклонил голову, как бы говоря:
   "Знаю, знаю..." Немногим более года назад Джузеппа потеряла своего сына
Луи, барона Сопранси, умершего от ран. полученных под Лейпцигом. Возможно,
это было более важной причиной ее болезни, нежели тугая шнуровка... но
доктора не верят, что моральные страдания могут влиять на сердце.
   - Если бы вы только знали, - говорила госпожа Висконти, - если бы вы
только знали, какой год я прожила в своей квартире на бульваре
Капуцинок... Ведь у меня прямо над головой помещалась холостяцкая
квартирка Луи, вы, надеюсь, понимаете... Если бы вы только знали, какой
это был мальчик. Да, да, вам он был известен как офицер безупречного
поведения... И находятся же злые люди, которые смеют утверждать, будто его
продвигал по службе князь Ваграмский, будто благодаря ему Луи получил
генеральский чин!
   - Так говорить может только тот, - ответил Макдональд, - кто не был в
Аустерлицком деле и не видел, как барон захватил личного адъютанта царя!
Или в Ольмюце в тысяча восемьсот девятом году, когда он доставил маршалу
герцогу Беллюнскому семь знамен и взял более пяти тысяч пленных...
   - Я и говорю, что люди злы... Правда, он обожал, прямо обожал князя,
относился к нему как к родному отцу. Ведь он не знал господина Сопранси.
Но его уголок там, у нас, на бульваре Капуцинок... Подумайте только, когда
он был в России, лежал там раненый в восемьсот двенадцатом году, он писал
мне о своей квартирке, о том, в каких она нуждается переделках, говорил о
расположении комнат, о занавесях, распорядился насчет нового
драпировщика... потребовал, чтобы его книги переплели на английский манер,
просил, чтобы обязательно сделали золотой обрез и на переплеты пустили
мраморную блестящую бумагу. Ах, бедный мой друг, теперь я захожу в его
пустую комнату, открываю машинально книгу... Вы знаете, у него была просто
страсть к стереотипным изданиям... да, да... с золотым обрезом...
   От генерала Гюло принесли на подпись бумаги.
   - По-прежнему ничего нового?
   - Ничего, господин маршал.
   Макдональд повернулся к камину, пламя которого бросало на лицо его
гостьи трагические отсветы.
   - Стало быть, это Александр просил вас уехать?
   - О нет. Он об этом даже не подумал. Просто взял и уехал, как всегда
уезжал, когда дело касалось какой-нибудь войны, кампании, как уехал,
скажем, в Россию с императ... - Она прикусила язычок, - ...с Бонапартом...
и один бог знает, что я пережила, что мы с Марией-Елизаветой пережили,
когда у него начались приступы ревматизма... Вы-то знаете, что это за
прелесть!
   - Ничего не поделаешь, таков уж недуг нашей эпохи, - отозвался
Макдональд, - король тоже им страдает. Но в его случае Березина здесь ни
при чем. Хотя и мы с Александром не можем ее винить, скорее уж это
оставила по себе память Италия или Голландия. Впрочем. Александру разлука
с вами всегда давалась нелегко, даже когда речь шла о походах. Помню, как
бесновался Наполеон, когда пришлось упрашивать Бертье отправиться в Египет!
   - Ну, тогда мы были моложе... Да и вы также, - заметила она и умолкла;
потом снова заговорила:-Но на сей раз когда-то он вернется? Что с ним
будет? Между нами говоря, я насильно навязала ему свои бриллианты,
все-таки легче будет устроиться, прожить. Конечно, он может укрыться в
Баварии у родителей Марии-Елизаветы, если король... А вы верите, что
король?..
   Макдональд уклончиво пожал плечами. Однако этот жест был равносилен
признанию. Госпожа Висконти воскликнула: "Ах, вот как?" - и задумалась. Но
уже через мгновение ее вновь подхватило потоком слов. Дело ведь шло о
жизни, о целой жизни!.. Не о неделе, не о дне! О жизни! Оставить его
одного после семнадцати лет, когда они так привыкли друг к другу... Да,
да. семнадцать лет. Александр сказал ей вчера вечером: если даже он поедет
в Бамберг, все равно долго там не пробудет, да и Мария-Елизавета тоже; она
просто задохнется в этой провинциальной Баварии! При первой же возможности
они переберутся к себе в имение, или в Гро-Буа. или в Шамбор. Но пустят ли
их туда? Как знать? А она, она сначала даже не подумала, даже представить
себе не могла!
   Покинуть бульвар Капуцинок! Но его величество отбывал в полночь. Что
тут оставалось делать, как быть? Со всеми вещами, туалетами! Впрочем, она
и не могла пуститься ночью в дорогу, где это видано! К тому же она
принадлежит к числу тех натур.
   которым необходим сон, а она неспособна, буквально неспособна хоть на
минуту забыться сном в карете. Поэтому она отпустила князя Ваграмского,
навязав ему свою шкатулку с драгоценностями. Кроме того, целая карета с
багажом отправилась к воротам дворца, чтобы занять свое место в
королевском поезде, но, когда она осталась одна, без него, когда
представила себе весь ход событий, будущее... тут она поняла, что не имеет
права так поступить-оставить его одного, оставить их одних, особенно в
подобных обстоятельствах... Вот поэтому-то она и поехала за князем, чтобы
соединиться с ним, где бы он ни был: надо надеяться, что он пока еще не
добрался до Бамберга. Все это она решила ночью, решила вдруг, дождалась
рассвета, а на рассвете еще сильнее укрепилась в своем намерении. Но
почему именно Лилль? Что за мерзкий город! Не мог же король очутиться там
за один переезд! Где ночевал нынешней ночью двор?
   Макдональда все это развеселило, однако он тут