езавтра-весна. Теодор погладил круп своего Трика, своего верного
серого коня. Ему ужасно нравилось, что мушкетеры рознятся друг от друга не
по той или иной детали военной формы-у всех были красные доломаны, - а по
масти лошадей, серых или черных. Пусть даже ему пришлось немало побегать
зимой, чтобы раздобыть себе лошадь непременно серой масти, как то
полагалось, и притом отвечавшую всем тем требованиям, какие предъявляют к
истинно кавалерийским коням. Само собой разумеется, он мечтал раздобыть
себе чистокровного английского скакуна, но оказалось, что достать такового
немыслимо даже с помощью дяди, проживающего в Версале. Пришлось
отправиться в Кальвадос, где покупателю подсовывали жутких одров,
непригодных к бранным трудам. А Теодору хотелось приобрести настоящего
кавалерийского коня, который не тяготился бы своим седоком, был бы
вынослив, способен мужественно нести службу-и сегодня, и завтра, и
послезавтра. Теодору повезло: ему достался этот конь, сильный и изящный;
происходил он от арабского скакуна Годольфена-одного из лучших
производителей вороной масти нормандских заводов, в него Трик пошел
способностью не жиреть, мощностью костяка и на редкость строгим
аллюром-весь он был словно вырезан из дерева рукою мастера. Вообще-то
говорят, что черноголовые рысаки не крепки на ногу, но Трик блистательно
опровергал это распространенное мнение. Его Трик! Теодор был просто без
ума от своего Трика, и вся рота завидовала Теодору. Сейчас шерсть Трика, в
мелких каплях дождя,вся лоснилась от пота.
   - А ну, живее, дружок, вот уже квартал Лоретт; для такого скакуна, как
ты, это пустяковое дело, а дома ты отдохнешь, Батист приберег для тебя
гарнец овса, он тебя хорошенько почистит, ты ведь любишь, шалун, когда
тебя чистят скребницей, а?
   Трик вместо ответа вытянул шею. Теодор глядел на расстилавшийся перед
ним Париж, Париж шиферных кровель. Вон СенЖерменское предместье и слева
купол Дома Инвалидов, ослепительный в новой позолоте. Теодор чувствовал
приятную разбитость во всем теле. Весеннее утро сняло усталость еще одной
ночи, которую он проспал, не раздеваясь, на тюфяке в Гренельской казарме,
ему по душе была верховая езда, лошади, учение.
   Но в общем-то состояние его можно было сравнить с этим небом:
   даже солнечный свет не разгонял туч: вот уже двенадцать дней, как над
всей их жизнью нависло что-то, придавило. Хоть бы они знали толком, что
происходит в действительности... Сначала казалось, что вс„ это выдумки,
что все эти слухи ползут только по казарме, но потом они имели не один
случай убедиться, что во всем Париже говорят то же самое. В кофейнях
мушкетеры и другие гвардейцы все чаще и чаще слышали дерзкие речи, и все
чаще и чаще происходили поединки: на то ты и солдат, чтобы драться.
   До лета 1814 года, когда в столице стояли союзные войска, вызывали на
дуэль чаще всего иностранцев. Особенно отличались бывшие бонапартовскис
офицеры-за здорово живешь рубились на саблях с молоденькими немцами или
русскими. Но, когда французы остались одни, тут уж начала рваться в бой
молодежь.
   Вечерами пили вместе с победителями в "Кафе Ройяль" на улице Роган. До
чего же нелепы все эти истории! Ну, допустим даже, корсиканец высадился в
Антибах, у него тысяча молодцов, а дальше что? Очередная авантюра!.. А у
самих в глазах мелькал насмешливый огонек. Что ж, разумеется, наш Париж
остался роялистским Парижем. Но Теодор не мог не видеть, как, заметив его
в мушкетерской форме верхом на коне, прохожие подмигивали друг другу,
подталкивали соседа локтем и переговаривались вполголоса, глядя ему вслед.
До сих пор он не забыл, что сказала ему одна девица в тот вечер, когда он
напился как сапожник:
   "Какая жалость, что ты мушкетер!" Вокруг Тюильри в тревоге сновали
люди. А потом вдруг волонтеров сменили вызванными из отпуска кадровыми
военными. И вот с девятого числа объявили тревогу. А как радовался еще в
январе Теодор, с каким ребяческим восторгом ходил он заказывать себе
форму-красный мундир, две пары рейтуз-белые и серые, кашемировые брюки,
плаш с алой оторочкой... Он часами мог забавляться, примеряя серебряную с
золотом каску, увенчанную позолоченным гребнем и кисточкой из конского
волоса, любовно проводил пальцем по черному бархату, которым был подбит
подбородник. Нежно поглаживал ладонью белый плюмаж, выходивший из венчика
черных, мелко курчавившихся перьев. Особенно же гордились мушкетеры
черными развевающимися .хвостами, шедшими назад от кисточки... Такое
обмундирование стоило бешеных денег, и, хотя Теодору от покойной матери
достались не только миндалевидные глаза, но и десять тысяч ливров ренты,
отец сам оплатил все расходы по шитью формы, даже купил сыну уйму
необходимых в военной жизни мелочей, французское седло и пурпуровый чепрак
для Трика. Больше всего Тео, как называл его папочка, радовался сбруе,
лядунке, сабле, ружью. "Quo ruit et lethum..."
   Куда скачет-сеет смерть. Великолепная надпись, начертанная на знамени
серых мушкетеров, была выгравирована также на касках.
   на золотой гранате, украшавшей передок нашлемника... и Теодор любил
повторять про себя этот девиз-"Quo ruit et iethum..." - так, словно слова
эти стали и его собственным девизом, девизом его жизни, судьбы, и, пьянея
от конского галопа, он испытывал такое чувство, будто устремлялся
навстречу смерти... Но не только это безудержное легкомыслие, отвлекавшее
Теодора от его раздумий, было причиной безумного решения сделаться
королевским мушкетером.
   Без сомнения, это-то и создавало известную дистанцию между ним и его
друзьями, числившимися либералами. Или еще хуже того. Как, например,
Робер. Или Орас. Не без горечи думал он об Орасе, о друге своей юности.
Перед отъездом он с ним не повидается. И не объяснится с ним. И не
придется Луизе выступать посредницей между своим мужем и нашим мушкетером.
Кроткая Луиза, тезка матери Теодора, скончавшейся, когда ему было десять
лет... И офицеры других частей тоже недолюбливали королевскую гвардию,
достаточно было вспомнить, какой прием оказали на той неделе герцогу
Беррийскому, посетившему Вавилонскую казарму, - более чем холодный прием.
Когда его высочество-низенький толстячок, грубоватый в обращении и
несдержанный на язык, - проходил по казарме с эскортом мушкетеров, в числе
каковых был и Теодор, позади слышался ропот.
   Что ж, в конце концов этих малых можно понять: ведь под предлогом
экономии многих спешили, и они еще должны опасаться, что не сегодня завтра
их могут заменить любым молокососом, приобретшим офицерское свидетельство,
мальчишками, только соскочившими со школьной скамьи, кисейными барышнями,
как тот же Альфред, младенцами, не нюхавшими ни Аустерлица, ни Березины, и
заменить только потому, что родители последних на хорошем счету, известны
своей преданностью королевской династии... И вдобавок папаше с мамашей
приходится раскошеливаться: король не особенно-то тратится на содержание
своей гвардии-офицерам полагалось приобретать обмундирование за свой
собственный счет. Кавалеристы получали восемьсот франков, но родные должны
были приплачивать им на содержание еще франков шестьсот.
   Казармы сейчас опустели, войска отправили в Мелэн. Стало быть, приходит
их черед? Ба, в Мелэн так в Мелэн или еще куда-нибудь, не все ли равно...
Quo ruit... Ему-то, Теодору, что за дело? Главное-забыть, отвязаться от
назойливых мыслей. А для этой цели нет ничего лучше, чем физические
упражнения.
   Особенно если у тебя есть конь... Когда сидишь в седле, ты уже отчасти
иной, чем раньше, ты и одинок, и уже не так одинок, как обычно, ты не
можешь думать только о себе-любая перемена настроения трепетом передается
верному коню. Ах, если бы могла существовать такая же передача мыслей и
чувств между тобой и женщиной, покоящейся в твоих объятиях! Ты
принадлежишь не только себе и в то же время чувствуешь себя хозяином.
   Поездки верхом, воинская дисциплина-вс„ вплоть до тех помех, какие не
дают вам распоряжаться собственным временем, все что угодно, лишь бы
довести себя до одури, изнеможения, заснуть без снов. Не думать о
минувшем, даже о том, что было накануне.
   О том, что не оправдались мечты. Солдат! Он всегда был солдатом, только
не сразу осознал свое призвание. Прав был в свое время Робер Дьедонне,
только Теодор не хотел слушать его тогда. Солдат-это вечера в кофейнях,
всей ротой. Орут хором песни, горланят. Затевают споры, бегают за девицами.
   Воспользовавшись тем, что ряды мушкетеров разомкнулись, Теодор перевел
коня на тихую рысь; следуя за мерно колыхающимися. как морская волна,
серыми лошадиными крупами и за алыми всадниками, он добрался до
Сен-Жерменского предместья, миновав Дом Инвалидов, где уже делали
остановку; дальше роты, в полном порядке и соблюдая очередность,
поворачивали к Гренельской казарме. На Бургундской улице Теодор обогнал
своих товарищей, разъезжавшихся по подразделениям, и теперь путь перед ним
был открыт, свободен. Он снова пустил Трика шагом.
   Ну ладно- все эти истории... удовольствие, с каким носишь форму, эта
странная армия, где полковники получали чин поручика, это смешение каст,
чувство затерянности... все это забавляло, развлекало его, по крайней мере
еще в начале марта; даже людская неприязнь, ну, взять хотя бы эти
враждебные взгляды прохожих, их злобные шуточки вслед его Трику-все это
придавало жизни известную остроту, смак. Впрочем, среди офицеров на
половинном содержании, рядовых республиканцев, равно как и перед лицом
роялистского Парижа, Теодор втайне испытывал пьянящую гордость оттого, что
позволял себе думать отлично от всех прочих, не воплощать собой ни того,
что воплощала его форма, ни того, что было ее отрицанием. Да, по совету
Марк-Антуана он, не внемля доводам Робера, вступил в серые мушкетеры, был
великолепно одет, щеголял лосинами в обтяжку, умел носить каску, колет,
саблю... Ничем он не отличался от, скажем, Клермон-Тоннера или, например,
Крийона, а манерами мог затмить любого графа Удето, бывшего пажа, с виду
обыкновенного мужлана, или даже герцога Беррийского, бесшеего коротышку...
да и кто бы подумал, что такой молодец, пяти футов шести дюймов росту, как
и полагается мушкетеру, - обыкновенный разночинец? А галуны на обшлагах и
отворотах!
   Внезапно Теодор заметил перед собой чуть-чуть правее, на фоне
грязно-серого неба, над гребнями крыш, арку радуги, которая одним своим
концом уходила вниз и скрывалась между домами, касаясь земли где-то
неподалеку от Сены, возможно на площади Карусель, в том странном и
причудливом квартале, где были дворец и сад Тюильри... "Что за
безвкусица!" - вдруг подумал Теодор. И хохотнул. Впрочем, давным-давно
известно, но слишком яркие тона не по душе живописцам... Вот уже много
месяцев, как он не посещал выставок, не заглядывал даже в мастерские
художников. Не бывал в галерее Лувра, над которым сейчас нависла радуга.
Хотя он каждый день отправлялся в Гюильри, но место его было в том дворе,
куда уходила другим своим концом радуга, где были кони и пустоголовые юнцы
в алой, богато расшитой форме. Ах да, ведь как раз нынче закрывается Салон
1814 года, там, позади Cen-Жсрмен-л'Оксеруа... Нынче вечером или завтра
начнут снимать со стен полотна.
   От резкого порыва ветра защелкали, застучали ставни. Вс„ вдруг снова
стало мрачным. Трик, пройдя по набережной, вступал на мост Людовика XVI.
Площадь по ту сторону реки, катившей желто-серые воды, была, несмотря на
непогоду, забита людьми.
   Со стороны Елисейских полей расположились войска, составив ружья в
козлы, и на них глазели зеваки, вышедшие погулять в воскресный день. Со
стороны дворца выстроились зеленые и красные егеря. И угрюмо-тревожная
толпа вливалась в сады Тюильри... Всадник на мгновенье попридержал на
мосту Трика и, полюбовавшись каменными конями работы Кусту, перевел взгляд
на коней Куазевокса. Но, услышав предостерегающие крики кучера проезжавшей
мимо почтовой кареты, поспешно посторонился.
   Что за славный малый наш Теодор, высокий, плечи чуть покатые, овал лица
удлиненный, но голова небольшая, негустая оородка, переходящая в
бакенбарды, усы значительно светлее волос, скорее рыжеватого оттенка,
огромные глаза под неестественно прямыми надбровными дугами и
ресницы-совсем девичьи, что так не вяжется с его внешним обликом, -
длинныедлинные ресницы, когда он их опускает, - словом, удивительная смесь
буйства и нежности. И конечно, англоман, как считали себя англоманами все
его сверстники из неприязни к Империи. Англоманы буквально во
всем-завзятые любители английских трубок, английских тканей, английского
бокса с грузчиками и конюхами.
   Хотя мать и не передала ему английскую кровь, он, как и Орас, товарищ
его первых прогулок верхом, сын старого жокея, научившего Теодора понимать
красоту коня, он, как и Орас, был истинным денди, и один бог знает, какие
мечты унаследовал он от своей матери, часами грезившей у окна их руанского
дома на Аваласской улице и так и не принявшей сердцем Парижа, где она
скончалась в первых числах нового века, когда семья перебралась на
жительство в столицу. Истинный денди, и сейчас весь его дендизм был
направлен на верховую езду. Быть может, даже больше, чем от отца Ораса,
юркого южанина, жокея, старавшегося казаться хоть на дюйм выше, Теодор
перенял эту свою страсть от дяди Каррюэля де Сен-Мартен, брата покойной
матери.
   который имел в Версале прехорошенький домик и с чьей помощью юноше
удалось проникнуть в дворцовые конюшни. Дядя прекрасно понимал своего
племянника. Оба они отличались высоким ростом, оба не были чужды самых
аристократических мечтаний, хотя Каррюэль был просто-напросто негоциантом,
получившим на откуп сбор соляного налога. Уж не потому ли создавалось
впечатление, что Теодор воспитывался у какогонибудь принца, среди конюших
и наездников? И подобно тому как в боксе он славился ударом ногой, такую
же ловкость проявлял он, орудуя саблей и шпагой. И однако же, был он
всего-навсего воспитанником Императорского лицея, где и рос, заброшенный,
в грязи, в пропахшем мочой доме на улице Сен-Жак, затем долгое время был
интерном в школе на Вавилонской улице, куда поместил его отец,
наживавшийся на сделках с национальным имуществом. Правда, каникулы он
проводил в Нормандии у своего дяди-цареубийцы.
   Проезжая через площадь Людовика XV и ловко направляя Трика среди
пешеходов: "Эй! Эй, глядеть надо!" - Теодор подумал, что утреннее учение в
воскресный день, очевидно, подтверждает правильность последних слухов.
Неужели их в самом деле ушлют в Мелэнский лагерь? Впрочем, в том не
приходилось сомневаться, ведь Бонапарт продвигался в глубь Франции, и
никто не знал, сколько у него под ружьем людей. Тысяча, как утверждали в
первые дни, наверняка уже обросла еще сотнями: на сторону "врага рода
человеческого", как величали Бонапарта приятели Теодора, переходили по
мере его продвижения королевские войска с оружием и обозами. Сначала
тревога охватила полки департаментов Нор и Эна. Потом затрепетал от ужаса
   Париж, когда стало известно, что Друэ д'Эрлон, Лефевр-Денуэтт, братья
Лаллеман направляются к столице. Заговор не удался: жандармы посадили
братьев Лаллеман в тюрьму в Ферте-Милоне.
   Ладно, измена этих генералов очевидна. Повсюду собирали войска для
герцога Беррийскою и направляли их в Мелэнский лагерь...
   меж тем как граф Артуа, отец герцога и родной брат короля, двигался
навстречу тому, другому. Но когда семнадцатого числа в Париж дошла и
распространилась в народе весть о предательстве Нея, правда еще не
окончательно удостоверенная... произошло это через день после заседания
Палат, куда Людовик XVIII прибыл в сопровождении гвардии и под
восторженные крики толпы: "Да здравствует король!", "За него в огонь и в
воду!" - в тот день имя Нея, князя Московского, еще было залогом тою, чю
дальше Лиона Людоеда не пустят. Хотя Ней и был приверженцем Наполеона. В
Лувре удвоили караулы. А на место швейцарцев, отправленных в Мелэн,
поставили Национальную гвардию. Почему же имя Нея так поразило людей?
Город был просто ошеломлен. Да и двор, кажется, тоже. Хотя и с
запозданием: от короля новость скрывали до вечера. Просто немыслимо.
   Почему именно маршала Нея считали надежнейшей опорой монархии?
Приверженец Наполеона. Ну а маркиз де Лагранж или Ло де Лористон? Или
возьмем вновь назначенного военного министра, ибо в начале марта Людовик
XVIII снял прежнего министра Сульта, герцога Далматского, заподозренного
без особых оснований в приверженности своему бывшему повелителю и в
соучастии в Энском мятеже, и на его место назначили Кларка, герцога
Фельтрского, другую креатуру Бонапарта, того самого Кларка, что
семнадцатого марта посулил королевскому конвою спокойную ночь и разрешил
снять сапоги!.. Семнадцатого марта, когда ему, несомненно, стало уже
известно о предательстве Нея от барона Клуэ, прибывшего из Лиона.
   И однако же... Ней изменил. Людоед вечером спал в Оксере.
   Обутый или разутый-неважно. Изменил, как Друэ д'Эрлон, как братья
Лаллеман... Впрочем, они ведь вместе были в Испании?
   Кавалеристы. Слово "кавалерист" для Теодора означало такой же человек,
как и он сам. Он не раз видел генерала Лефевр-Денуэтта, возвращавшегося
верхом в свой особняк на улице Виктуар, что в двух шагах от их дома. На
чистокровном арабском скакуне...
   Измена? Когда, в сущности, изменил Ней-сейчас или в прошлом году?
Полная неразбериха, как, впрочем, и во всем:
   того, кого накануне славили как героя, назавтра клеймят как предателя.
И те, кто переходил в другой стан, действительно ли они были предатели? В
прошлом году они, быть может, просто выполняли волю народа, старались
удовлетворить его жажду мира после изнурительных военных лет... А теперь
вот Ней. Что ж, зтачит, он выбирает войну? Так ли уж он отличается от тех
людей, которые гогочут вслед "алым" ротам, от старых вояк, готовых вызвать
на дуэль любого за одну неосторожную фразу, от большинства обывателей,
читающих "Желтого карлика" ["Желтый карлик" - сатирическая газета левого,
антимонархического направления. запрещенная в 1815г. - Здесь и далее
примечания переводчиков.]?
   Столько изменников разом, да этого просто не может быть! С каких чинов
начинается измена? Стало быть, вчерашние солдаты, увешанные медалями,
инвалиды, заполнившие улицы Парижа, те, что брали приступом города,
похищали устрашенную штыками Европу, а теперь ходят оборванцами, - значит,
они изменники?
   Отсюда, с улицы Риволи, Теодор увидел сквозь решетку на террасе "Кафе
фельянов", как собирались кучками люди и вдруг расходились, взволнованно
размахивая руками. О чем они говорят? Все еще о маршале Нее?
   Теодору вдруг припомнилась одна история, которую ему недавно
рассказали. Когда император был еще в России, в Париже случилось из ряда
вон выходящее происшествиегенералы Мале и Лагори устроили заговор...
Утверждали положительно, что заговорщики были связаны с Великой армией:
там было немало республиканцев, которых привела к Наполеону своего рода
верность воинскому долгу, которые видели в победоносном марше
наполеоновских орлов не столько честолюбивые притязания одного человека,
сколько возможность разнести во все концы света революционные идеи...
Однако, если бы Мале добился успеха... стали бы они ниспровергать
Наполеона? Говорили, что один из маршалов, находившихся там, под Москвой,
на занесенном снегом бивуаке, был связан с заговорщиками и ждал только
знака, чтобы захватить корсиканца... Возможно, Ней...
   Тогда говорили, что это как раз и был Ней. Но ведь заговор-то был
республиканский... Однако Лагори считался монархистом.
   Кто же тогда прав? И что лучше: совершить этот акт где-нибудь там, в
далекой России, или у ворот Парижа, как то пытался сделать спустя два года
Мармон? Или в Ла-Фере, как братья Лаллеман? А теперь Мармон командует
королевской гвардией, Лефевр-Денуэтт-в бегах. Лаллеманы-в тюрьме... Чего
хотели все эти люди? Республики... Террора, что ли? Робеспьер!.. В эпоху
якобинцев Теодору было два-три года; он мог знать, да и знал о них только
то, что рассказывали ему взрослые.