го семья с предшественниками этих самых захватчиков
еще в 1814 году, и справляется у них о здоровье своей кузины, герцогини
М., придворной дамы императрицы Августы, хотя с начала военных действий он
прервал с герцогиней М. все отношения.
   Он скончался в те годы, когда президентом был Жюль Греви, и перед
смертью соборовался. Было ему девяносто четыре года.
   Как мы видим, жизнь Артура Г. была одной из тех долгих жизней, какие
текут мирно, без особых приключений и могут быть рассказаны в двух
словах-все происходящее с такими людьми является скорее достоянием истории
их времени, нежели личной биографии. Артур опоздал родиться в эпоху
благородных авантюристов, он был как бы звеном между старой и новой
аристократией, той самой, что хоть и не отвечала принципам Эмманюэля
Ришелье, но, видимо, уразумела практическую истину, исповедуемую
основателем Одессы: вовсе не обязательно уступать своему ближнему
современные источники богатства.
   Таким образом, социальные преобразования происходят не совсем так, как
представляется это непосредственному воображению умов пророческих,
склонных все видеть под углом зрения утопии, без тех поправок, что так
решительно вносит действительность.
   Семейство де Г. действительно сильно разрослось благодаря брачным
союзам, раскинуло сети родственных связей достаточно широко, так что в
наши дни имеет своих представителей и в армии Французской Республики, и
среди французского делового мира.
   Имеются де Г., которые совсем недавно вынуждены были покинуть Марокко,
где пустили корни; другие эмигрировали в Соединенные Штаты Америки в
результате тех прискорбных событий, что вновь стеной разделили порядочных
людей. Однако в целом члены семейства де Г. чувствуют себя превосходно, и
объясняется это прежде всего тем, что в силу традиции, установившейся еще
в XVIII веке (и наш маркиз тоже не дал ей угаснуть), все де Г. вступают в
брак по разумному расчету, что позволяет им выходить сухими из
политических передряг или финансовых крахов. Надо сказать, что господа де
Г. прямо-таки созданы для этого, и почти все представители семейства
унаследовали от предков те физические качества, каковыми обладал наш
гренадерсангвиник, которого мы встретили в Бовэ мартовским вечером 1815
года, - слегка, пожалуй, коротконогий, зато отменного здоровья. У всех у
них прекрасные зубы, жесткие и курчавые волосы, все они любители лошадей и
буйных развлечений; и на писанных маслом портретах, вставленных в
медальоны, и на дагерротипах, и на фотографиях последнего времени их можно
сразу опознать по неизменным фамильным чертам, так что им нет надобности
даже предъявлять свою родословную. Я говорю о них как о породе собак, но
так оно и есть, и именно потому из них получаются превосходные зятья для
крупных промышленников и международных финансистов. Есть де Г. среди
членов "Жокейклуба" и "Картофельного клуба". Даже в Академии есть один де
Г.. хотя никто из его родичей не написал ни строчки. Лишь в самое
последнее время то в одной ветви семейства де Г., то в другой дает себя
знать вырождение. Особенно же после того, как в начале XX века один из де
Г., маркиз-чья мать, скажем прямо, была наполовину еврейского
происхождения. - возымел романтическую идею подняться с помощью брачного
союза в чересчур высокие сферы, что уже было неразумно, и похитил с этой
целью юную особу, связанную родственными узами с неким царствующим домом,
причем дом этот особым богатством не отличался. Этот брак безусловно и
стал причиной злополучной судьбы юноши. Ибо ежели в специальных трудах мы
встречали десятки де Г. и при каждом имени одинаковую пометку, означающую
"пал на поле чести" - один в вооруженных силах Свободной Франции, другой в
антибольшевистском Легионе. - то рядом с именем этого юноши, который,
кстати сказать, никогда и не служил в армии, стоит скромное: "Умер в
лагере Дахау в Германии". Естественно, что семейство де Г. не особенно-то
гордится этим своим отпрыском, равно как и Ульбрихтом де Г., который в те
же самые годы оказался слишком на виду и вынужден был уехать в Аргентину,
где и стал банкиром.
   Ну так вот, если бы я назвал нашего гренадера из роты Ларошжаклена
подлинным его именем, боюсь, что члены этого разветвленного семейства,
большинство которых неизменно состояли советниками при наших слишком часто
меняющихся правительствах, пошли по дипломатической части, связаны с
крупнейшими металлургическими или химическими фирмами, боюсь, как бы члены
этого разветвленного семейства не были оскорблены, что их, мол, предок,
дед или дядя-ибо жив еще племянник нашего Артура, некий де Г., с которым я
встретился во время последней войны во Фландрии: в возрасте шестидесяти
пяти лет он вновь вступил в армию, потом его назначили государственным
советником, и он неизвестно почему был обвинен в недостойном патриота
поведении; сейчас ему, должно быть, лет семьдесят восемь или семьдесят
девять, и мальчуганом он играл на коленях у престарелого маркиза Артура де
Г., - так вот, эти люди могут быть оскорблены, повторяю, тем, что один из
их предков выставлен в не слишком лестном свете, и непременно запретят
читать эту книгу своим уважаемым супругам, сестрам, дочерям. А
бесчисленные жены, сестры, дочери и племянницы могут самым роковым образом
повлиять на распространение книги... Но еще больше я опасаюсь того, что
представители семейства де Г. почерпнут в описанном мною эпизоде, о
котором можно судить с весьма различных точек зрения, доводы, весьма
лестные для их мужской гордости, чему я лично не сочувствую, никак не
сочувствую, и, откровенно говоря, мне бы ужасно не хотелось давать пищу их
тщеславию-я имею в виду тщеславию физическими качествами-и укреплять тем
самым энергию их рода. Если инцидент, происшедший 20 марта 1815 года на
улице Сен-Мартен в городе Бовэ, не вписан в семейные анналы, прошу не
рассчитывать на то, что он попадет туда с моей помощью.
   Вот почему я и свел к одной букве фамилию Артура и к общему экскурсу
историю нашего гренадера и его семейства, представив все дело в несколько
неясном, слишком общем виде;
   быть может, я даю возможность многим своим современникам признать в
моем персонаже своего предка и кичиться им, но, с другой стороны, никто
так никогда и не узнает с полной достоверностью, о его ли семье идет речь,
и никто не сможет, следовательно, оправдать свое собственное распутство
ссылкой на законы наследственности.
   Человек-то ведь не животное.


                                   VIII

                                   ВЕСНА


   Никто этой ночью не спал в префектуре. Между одиннадцатью часами и
полночью явился Макдональд, вернувший свою дочь к родному очагу, и от него
Мармон узнал об измене армии.
   Прежде чем герцог Тарентский двинулся в направлении Абвиля, где он
рассчитывал нагнать короля, в Бовэ прибыл адъютант генерала Грюндлера,
бывшего командующего военным округом Сены, которого Кларк, заменивший
Сульта, взял к себе в Военное министерство в качестве начальника
канцелярии, и привез с собой последние новости. Париж с утра стал гнездом
измены, и-как ни трудно поверить-повсюду трехцветные знамена и кокарды; с
минуты на минуту ждут прибытия Наполеона. Грюндлер в письме, пересланном
через адъютанта Макдональду, жаловался, что ровно ничего не знает о судьбе
своего министра. Так как в министерстве его патрон больше не показывался,
он специально послал к Кларку на дом, на улицу Ройяль, офицера. И там нет
Кларка. Что сие означает? Неужто Кларк, которого назначили на место
Сульта, как более надежную фигуру... перекинулся в другой лагерь? Да нет,
просто провалился сквозь землю...
   исчез-и все тут! Адъютант Грюндлера встретил по дороге
волонтеров-правоведов; у бедных юнцов вид был совсем измученный, а офицеры
даже не старались скрыть своих опасений: ведь им пришлось продвигаться
среди мятежных войск, от которых они еле ускользнули у Сен-Дени. Впрочем,
поведение бонапартистов казалось несколько странным: они даже не пытались
войти в соприкосновение с войсками, хранившими верность королю и
беспрепятственно отходившими к границе. Грюндлер запрашивал распоряжений.
Допустим, он даже их получит, но с таким запозданием, что они вряд ли ему
пригодятся.
   Так или иначе, в четыре часа утра супрефекта разбудили. Это прибыл
генерал Гюло, сопровождавший починенную карету маршала Макдональда; он
привез новости из Бомона, доставленные агентами Бонапарта. Господин Масса
немедля провел его к Мармону, который и выслушал лаконичный рассказ Гюло о
торжественном въезде в Тюильри. Император водворился в Лувре в девять
часов вечера. Почта приносила самые отчаянные вести...
   Всю ночь в Бовэ ревел шквальный ветер. В трубах свистело и завывало,
дождь барабанил в ставни. Погода под стать трагедии.
   Временами казалось, что по мостовой с грохотом тянутся обозы, потом
небесный глас ширился, крепчал, будто сама природа возмущалась деяниями
людей. Спать... попробуйте усните в таком аду! Когда внезапно смолкал
ветер, рождалась тишина, еще более тревожная, чем завывание бури, и
каждый, как облегчения, ждал следующего шквала. Впрочем, тишина эта всякий
раз длилась недолго.
   Наконец окна побледнели-вставал рассвет. Весна начиналась в Бовэ низко
нависшим туманом, в комнаты доносился топот патрулей на улицах, голоса
звучали странно, как звучат они только в час предрассветного одиночества.
   Ветер утих. Дождь тоже перестал. Сквозь разорванные облака робко
проглянули лучи солнца.
   Гонцы уже развозили приказы. Караульные, отстоявшие свои часы у ворот
казарм, а также у тех домов, что были отведены для постоя королевской
гвардии, разбрелись по городу. Фабричные, начинавшие работу ровно в шесть
часов утра, ибо при любых обстоятельствах нельзя терять ни минуты рабочего
дня, который в это время года длится всего лишь двенадцать часов, -
мастеровые искоса поглядывали на солдат, моющихся у колодцев прямо посреди
улицы, и только плечами пожимали. О чем думали все эти люди? Трудно,
пожалуй, даже невозможно себе представить.
   В начале седьмого вдруг как снег на голову свалились принцы, до света
проехавшие через Ноайль, а с ними авангарды их войск, легкая кавалерия
Дама под командованием Сезара де Шастеллюкс, королевский конвой Граммона
под командованием Тони де Рейзе. Когда на импровизированном военном совете
маршал Мармон доложил графу Артуа о состоянии войск в Бовэ, тот впал в
уныние; и, хотя герцог Беррийский пытался поддерживать кое-какие иллюзии,
родитель его, граф Артуа, отлично знавший, как не скоро хвост, который они
тянут за собой, доберется до Бовэ и в каком он доберется состоянии, не мог
скрыть своей растерянности. Где же король? Неужели снова изменил планы и
повернул на Дьепп, чтобы оттуда переправиться в Англию? Или забился в
Дюнкерк? А может быть, по-прежнему держит путь на Лилль... Кто знает!
Допустим, что так, значит, следует идти прямиком через Амьен, чтобы
сократить путь и не подвергать людей лишним испытаниям. Так-то оно так, но
неизвестно, свободна ли дорога на Амьен! И каково в действительности
настроение пикардийских частей? Решено было послать в амьенском
направлении лазутчика, и господину де Рейзе поручили выбрать среди
гвардейцев человека смышленого-есть же там, в конце концов, смышленые
люди, - который мог бы в течение дня съездить туда и обратно и привезти
нужные сведения... Сколько лье от Бовэ до Амьена?.. Пятнадцать... На
хорошей лошади такое расстояние можно покрыть за шесть часов. Дайте этому
гвардейцу золота, пусть для обратного пути купит себе в Амьене свежего
коня. Еще до ночи он будет здесь. Господин де Рейзе удалился.
   Вряд ли стоит говорить, что план этот был в высшей степени нелепым:
шесть часов потребуется на то. чтобы проскакать пятнадцать лье в одну
сторону, затем немало времени уйдет в самом Амьене-город большой, и нужные
сведения получить не так-то просто; не исключено, что по дороге придется
объезжать стороной мятежные войска (иначе зачем вообще было посылать
лазутчика?), да еще шесть часов на обратный путь. А сейчас половина
седьмого утра и к семи вечера уже темнеет... Никто из участников военного
совета не указал графу Артуа на это обстоятельство, да и чего, в сущности,
ожидал сам граф, отряжая лазутчика, причем в единственном числе, к
господину де Ламет?
   Решение это было продиктовано в большей степени нервозностью, нежели
воинской мудростью. Возможно даже, что граф Артуа уже решил про себя не
дожидаться возвращения лазутчика, а любым путем пробираться к морю.
   Ибо, говоря откровенно, граф Артуа, который в Париже столь горячо
возражал против переезда в Англию, теперь... по крайней мере в том случае,
если путь на Амьен отрезан... считал единственным выходом отправиться в
Дьепп и отплыть в Англию. погрузив на судно королевских гвардейцев-столько,
сколько поместится. Предпринимать такой шаг без согласия его величества,
конечно, недопустимо; но вот поди же ты, его величество, когда в нем нужда,
вечно куда-то исчезает! А пока, поскольку воинская казна с нами, чистое
безумие трястись над каждым экю, самое главное сейчас-скупить на наличное
золото всех лошадей, все экипажи и повозки, имеющиеся в округе. И сделать
это безотлагательно, ибо следует предвидеть такую возможность, как ремонт
кавалерии. А также необходимо предоставить повозки пехотинцам-не все ведь
могут по нескольку дней подряд делать такие переходы, как накануне.
   В казарме, где собрались серые мушкетеры, приказ о ремонте лошадей был
вручен для исполнения командиру роты господину Лористону около восьми
часов утра. И надо сказать, приказ попал в казарму еще очень быстро: ведь
за час или даже меньше бумажку переписывали три раза в трех экземплярах,
пересылали из одной канцелярии в другую за подписями и только после этого
отправили из префектуры в казарму, от маршала Мармона к командиру роты
Лористону. Группа в двадцать мушкетеров под командованием поручика Удето
выехала из ворот казармы в восемь пятнадцать и отправилась за конями в
ближайшую к Бовэ деревеньку, окруженную выпасами, по ту сторону болота
СенЖюст, где, по словам старожилов, держат лошадей. В числе посланных
находился и Жерико. День был ветреный и холодный.
   Дождь перестал. Сквозь тонкую дымку пронизывающего до костей тумана
пробивалось солнце; кавалеристы молча проехали через предместье к
западному пригороду, оставив по правую руку дорогу на Кале, и выбрались на
мощеное шоссе, где торчал придорожный столб со стрелкой, указывающей путь
на Руан.
   Теодор потрепал Трика по холке. "Ну, как ты, красавчик, провел ночь у
начальника почтовой станции? Вкусный был овес?" Какая все-таки сила в
лошади. Казалось, Трик уже забыл вчерашний перегон, долгий, утомительный
перегон, который начался с утреннего подъема в Пантемонской казарме
позавчера в пять часов-правда, был короткий отдых в конюшне у отца в Новых
Афинах, - потом целый день ожидания под дождем и еще ночь с воскресенья на
понедельник, проведенная на дорогах... Человек куда более слаб телом, он
подвержен ревматизму. Чашка кофе и рюмка скверного коньяку, выпитые
поутру, подействовали на Теодора взбадривающе, как удар хлыста, но удар
короткий, тут же забывшийся.
   По выезде из города, за крайними домишками, река разделилась на
несколько рукавов, отрезанных друг от друга островками, поросшими
тростником, и среди этого лабиринта ничего не стоило заплутаться. Вода,
лениво разлившаяся озерцами, с трудом пробивала себе путь сквозь
каменистую почву, всю в меловых проплешинах, скупо покрытых травой. Пойма
Терэны с разбросанными кое-где строениями уходила среди еще обнаженных
деревьев куда-то вдаль, вся изборожденная рвами и оросительными каналами.
Добрую сотню лет назад здесь начались работы по осушке болот-где вырыли
искусственные рвы, где вода сама ушла по природным каналам, и теперь
сквозь пожухлую за зиму траву пробивались молодые нежно-зеленые мартовские
побеги.
   Селение Сен-Жюст внезапно возникло в излучине одного из каналов.
Кавалеристы остановились, их тут же облепила, как мушиный рой, онемелая от
восхищения, грязная и оборванная ребятня, а кабатчик вызвался проводить
мушкетеров на луг, где пасся табун. Пришлось ехать шагом, так как
добровольный проводник припадал на ногу. Повернули к северу, обогнув
крутой холм. Тут характер пейзажа резко менялся. На макушке холма
разместилось само селение; там стояла заброшенная церковка с
подслеповатыми окошками, и вела туда отвратительная дорога.
   Теодор с наслаждением взлетел бы на своем Трике на самую вершину, лишь
бы избыть силу, лишь бы стряхнуть с себя щемящую тоску. Но-какое там! Кони
паслись справа на лугу.
   Мушкетеры еще издали заметили табун.
   Табунщики в свою очередь тоже заметили приближение мушкетеров, пришлось
поэтому пустить коней рысью, бросив на полдороге хромого кабатчика из
Сен-Жюста. Трое крестьян, охранявшие вверенное им поголовье-не менее сотни
лошадей, - вдруг принялись сгонять животных, сбивать в кучу, поощряя
отставших криком и плетью. Видно было, как они кружат верхами, в
широкополых шляпах и заплатанных, выцветших лохмотьях. Табун отхлынул,
поблескивая тесно прижатыми друг к другу гладкими крупами, и внезапно вся
эта серо-черная масса с вкрапленными в нее рыжими пятнами дрогнула и
обратилась в бегство, а над ней то и дело взлетали руки табунщиков, нанося
удары плетью и подгоняя отстававшую лошадь. Все было ясно: табунщики
смекнули, что означает появление отряда солдат, и, повинуясь первобытному
инстинкту, бросились наутек, гнали коней вовсю, словно можно было спастись
от реквизиции.
   Мушкетеры теперь на полном галопе неслись через луга, и лошадиные
копыта с чмоканьем погружались в размокшую землю. Отряд мушкетеров,
разделившись надвое, старался обойти табун с флангов. И с той и с другой
стороны раздавались крики: брань табунщиков, угрозы мушкетеров. Один
крестьянин, белокурый великан с висячими густыми усами, обвел окруживших
его преследователей затравленным взглядом больших голубых глаз и круто
осадил свою тяжело дышавшую кобылу. Теодор первый схватил ее за узду.
Богатырь, весь пестрый от разноцветных заплат и штопки, со страху покрылся
испариной. Он махнул рукой товарищам, словно говоря: "Ничего не поделаешь,
сдавайся, братцы!" И прокричал что-то вовсе уже непонятное. Что они
говорят, эти люди? Издали было видно, как двое других нерешительно
переглянулись, видимо поняв тщету дальнейшей борьбы.
   Вырвавшиеся вперед мушкетеры наставили на табунщиков пистолеты.
   Теодор смотрел сейчас только на лошадей с залоснившейся от пота
шерстью-в табуне были одногодки, непригодные для кавалерии, их придется
оставить владельцам. Были тут и жеребцы, явно предназначавшиеся для
завода, хотя иные тяжеловесные походили на рабочих лошадей. Трепет этой
укрощенной мощи, это колыхание грив... Теодор уже не смотрел, он рисовал.
   Табунщики мало-помалу успокоились. Удето объявил им, что за поголовье
будет уплачено. Впрочем, им-то от этого какой прок? Лошади не ихние, они
сами люди подневольные-пасут чужой табун, принадлежащий здешнему главному
воротиле, настоящему мироеду, полукрестьянину-полупомещику, его прибытия
приходилось ждать здесь, на лугу; дождик снова началсятот тончайший
дождик, что налетает порывами и засыпает человека мелкими, точно зерна
мака, каплями. А когда кажется, что он вот-вот перестанет, он припускает с
новой силой. Боже правый, неужели им мокнуть под дождем, ради того чтобы
вступить в торг с каким-то пикардийским барышником! Барышник держался с
господами офицерами раболепно и в то же время дерзко. Носил он куртку с
отложным воротником и высокие сапоги и говорил почти что по-французски, а
если и сбивался временами на местное наречие, то тут же спохватывался, но
во всех случаях лошадь он называл не иначе как "сивка". Само собой
разумеется, он охотно продаст своих "сивок" солдатам его величества, слава
богу, он честный роялист. Поначалу он, признаться, испугался: всякие ведь
ходят слухи, а вдруг это пожаловали мятежники... Будто мало этот проклятый
корсиканец перебрал у нас "сивок", за