Дама, сидевшим на
своих чистокровных скакунах, и де Шастеллюкс крикнул ему:
   - Куда направляетесь, господин де Рошешуар?
   Черный мушкетер остановился, чтобы засвидетельствовать свое почтение
графу де Дама и его зятю. Надо признаться, у легкой кавалерии вид куда
лучше, чем у прочих. Леон де Рошешуар в самых лестных выражениях высказал
это графу де Дама и его помощнику.
   От них он узнал об одной из причин великой растерянности, воцарившейся
в то утро в главной квартире принцев. Ночью в Гранвилье прибыл нарочный,
посланный накануне из Бовэ в Амьен. Он и привез сообщение, что в Амьене
гарнизон нацепил трехцветные кокарды, однако пресловутая кавалерия
Эксельманса там еще не показывалась, по крайней мере до вчерашнего вечера,
когда он уехал из префектуры Соммы, где префект господин Александр де
Ламет встретил его весьма странно-нельзя было понять, на чьей он стороне.
Но, прибыв в Бовэ через три часа после ухода королевских войск и двора, он
уже видел там квартирмейстеров императорских войск, которые подготовляли
вс„ для стоянки егерского кавалерийского полка. Нарочный привез записку от
господина де Масса маршалу Мармону и записку Макдональду от его дочери.
Префект Бовэ подтверждал известия о неминуемом вступлении императорских
войск и намекал на какую-то декларацию, сделанную в Вене союзными
государями две недели назад, не сообщая, однако, содержания этой
декларации. Нечего сказать, осведомил! Но супруг очаровательной Нанси
сообщал, что оптический телеграф, который по приказу короля разобрали, уже
восстановлен, действует как ни в чем не бывало, и депеша, полученная из
Тюильри, уведомляет о выступлении сорокатысячной армии под командой
Эксельманса, посланной по следам короля и его войск.
   Сорок тысяч человек! В восемь раз больше, чем в королевской гвардии!
Вести об Эксельмансе, во всяком случае, не поднимали настроения. Пусть
после этого кто-нибудь посмеет осуждать графа Артуа за то, что он вдруг
согласился с тем самым планом, который так упорно отвергал, и теперь решил
увлечь верные королевские войска за Ла-Манш!
   - Так вы что же, дорогой мой, ищете герцога Ришелье в этой стороне? -
спросил Шарль де Дама с легким смешком. - Герцог теперь едет впереди, с
его высочеством. В карете. Кажется, верховой ездой он набил себе мозоли, и
лечение отца Элизе не очень-то ему помогло... А позади нас тащатся только
обозные фуры да кареты прелестных дам, испугавшихся возвращения мамелюков.
   Ехать дальше в обратном направлении становилось все труднее. Низенький
Леон де Рошешуар выпрямился в седле, чтобы не терять молодцеватой осанки,
и, с тайной грустью отказавшись от намерения разыскать свой кабриолет,
отсалютовал на прощанье саблей командиру легкой кавалерии, а затем кивнул
своему адъютанту и, повернув лошадь, двинулся к голове колонны...
   Нелегкое дело-пробираться по дороге, забитой воинскими частями...
Англия! Ничего приятного это ему не сулит. Лучше уж было бы сопровождать
Ришелье. Наверно, царь простил бы эмигранту Леону де Рошешуар, что тот
слишком быстро расстался с ним и пошел служить его величеству Людовику
XVITI.
   А впрочем, как знать! Император Александр-человек злопамятный. Во
всяком случае, если двигаться будут к северной границе Франции, надо в
Абвиле принять решение-вместе с герцогом Ришелье... Ведь в Дьеппе не
удастся посадить на суда пять тысяч человек-где найти столько кораблей?..
А что тут-то делается!
   Дорога местами до того запружена, что, пожалуй, лучше уж перемахнуть
через канаву и ехать полем по размокшей пашне.
   От Пуа до Эрена не больше пяти лье. и кавалерии вполне достаточно двух
часов, чтобы одолеть это расстояние, даже двигаясь порой шагом. Но при
такой черепашьей скорости.
   которая одна только и была тут возможна, при постоянных остановках,
посылке гонцов из хвоста к голове колонны и из головы к хвосту для
получения приказов командования и сообщения ему сведений, при ужасающей
грязи и дожде-а дождь лил все сильнее, грязь становилась все
непролазнее-понадобилось для такого перехода не меньше трех часов, да и то
я имею в виду авангард, остальные же тащились еле-еле, и в колонне
образовывались зияющие разрывы. По правде сказать, принцы уже прибыли в
Эрен и сели за стол в харчевне, имевшейся при почтовой станции, а в
амбарах, в сараях полотняного завода, выделывавшего парусину для судов, и
в мешочной мастерской устроили трапезу для всех прочих. Тут-то как раз и
разнесся слух о письме господина де Масса маршалу Мармону: каким-то
таинственным образом ни один секрет не мог оставаться неизвестным больше
двух-трех часов, и от генералитета до кашеваров, от главной квартиры до
конюхов наблюдался некий осмос-это уже была не просто болтливость, а некое
физическое явление, против которого ничего нельзя было поделать.
   Теодор, завернувший в кузницу переменить глиняный пластырь на копыте
Трика, узнал об этих слухах одним из последних и, кстати сказать, не
поверил им. Сорок тысяч солдат? Ну уж число-то их по меньшей мере
преувеличено... И вдруг он заметил у дверей кабачка знакомый черный фургон
с зеленым навесом над козлами и белых лошадей, которых видел утром в Пуа.
Конечно, те самые, вчерашние... А в кабачке, облокотясь на стойку, пил
сидр Бернар и, размахивая руками, разговаривал со служанкой...
   Жерико вошел сюда случайно. И теперь почувствовал себя довольно
неловко. Ну как подойти к "ихнему Бернару"? Тем более что человек этот,
несомненно, пьян.
   Да и что Теодор мог ждать от разговора с приказчиком прядильно-ткацкой
мануфактуры? Что дал бы ему этот более чем странный разговор? Вряд ли он,
офицер королевских мушкетеров, сможет внушить доверие заговорщику и
вызвать его на откровенность. Пока на Теодоре Жерико ливрея монархии, он
будет наталкиваться лишь на оскорбления или на хитрости. Он не может
перескочить через все предварительные этапы сближения и сразу заявить, что
вчера ночью он присутствовал на тайном сборище в лесу и что все услышанное
там глубоко его потрясло. Не MO! он признаться, что с ним, королевским
мушкетером, вдруг произошло в эту ночь невероятное: сначал.ч он возложил
било надежды на возвращающегося императора, но только до тон минуты, пока
громкий возглас Бернара: "Кто это ,,мьГ"?" - внезапно и грубо не пробудил
его от мечтаний, не преподал ему урок, и вот теперь Теодору Жерико хочется
задать Ьернару те вопросы, которые последнее время тревожат его, - в
обстановке бегства королевского двора, хаоса, разгрома привычного мира
вопросы эти обострились и мучают его все чаще.
   Да, в эту страстную неделю он следовал за королем по крестному его
пути, не веря в миссию потомков Людовика Святого. Да, для него, Теодора
Жерико, сменить кокарду не значило переменить идеалы, а только-переменить
иллюзии. И вдруг его встряхнул резкий возглас: "Кто это "мы"?" - возглас
вот этого лохматого юноши в помятом сюртуке, выдававшем жалкие притязания
провинциала на элегантность, - и слова эти больше всего потрясли Теодора.
   Он колебался, не решаясь ответить на вопрос Бернара, сказать, что за
этим "мы" скрываются те люди, чью беду он вдруг смутно начал понимать. А
он сам? Имеет ли он право, и не только как королевский мушкетер, а вообще
какое-нибудь право, быть среди них? Он страдал оттого, что был для них
чужим, что он недостоин этого короткого местоимения "мы" и всего, что оно
могло значить. Он даже испытывал как бы чувство неполноценности перед этим
"мы" и готов был просить, чтобы и его туда причислили, дали ему там место.
Не в той толпе, которая нынче кричит: "Да здравствует король!" - а завтра
покупает нарасхват наполеоновские фиалки; не в скопище офицеров Империи,
уволенных в отставку с половинной пенсией; не в своре тех господ, которые
считают себя обойденными и охотятся за теплыми местечками. Нет. ему
хотелось быть в той огромной безымянной массе, которая в конечном счете
платит своею кровью, своею жизнью, своим трудом за борьбу властителей.
Примут ли его?
   Есть ли у него хоть малейшее право притязать на это? Если бы он верил,
что искусство дает ему это право, если бы мог сослаться на искусство!.. Но
что беднякам искусство? Что могут они думать о художнике Жерико? Ведь они
всегда его будут подозревать, не забудут, что он носил этот мундир и
сопровождал короля в его бегстве.
   А что теперь говорят? Дьепп, Англия... Да разве он может покинуть
Францию, свою родину? Как странно, что вот вдруг сразу, на этом
пикардийском плоскогорье, среди однообразных, скучных пейзажей, без всяких
красот, слово "родина", так же как и слово "мы", хватало за душу,
волновало так, что слезы подкатывали к горлу. Именно здесь, в этом бедном
краю, под проливным дождем Теодор Жерико почувствовал, что он сам как
будто становится тяжелее, и все крепче его тянет к себе эта земля. Он не
может расстаться с нею. Он начинал это понимать.
   Но тогда как же?.. Тогда, значит, отношения между ним и другими
людьми-теми, кто не удирал ни пешком, ни на лошади, теми, кто не поднимал
королевского знамени исхода (Ах, дайте мне посмеяться над изречением: Quo
rilit et luthum!), теми, кому и в голову не приходит сесть на кораблг" или
пробраться в Нидерланды, - отношения между ним и этими людьми как будто в
корне меняются, и ок уже не сможет больше жить своей прежней обычной
жизнью, он обязан дать им отчет и решительно покончить с былым своим
легкомысленным существованием: он уже больше не будет проводить целые часы
у портного на примерке мундира, не будет гарцевать на коне в Булонском
лесу и в Версале, посещать Фраскати... и даже неизвестно еще, получит ли
он право возвратиться к живописи-право, в котором он отказывал себе уже
больше полугода. Да, даже это было под вопросом... Можно ли теперь
оставаться в своем углу, в стороне от всего, что творится? Он думал обо
всем этом с какой-то детской боязнью и сам не мог разобраться, чего он
хочет, как все пойдет дальше. Страшился ли он возможной перемены в жизни
или горел желанием занять свое место в каком-то новом бытии?
   Наличествовали оба эти чувства. Будущее представало перед ним в виде
какого-то необычайного, невиданно гфекрасного пожара, прекрасного новой
красотою, и больше всего Теодор боялся, что сам-то он не готов, не поймет
этой красоты. Разве человек всегда бывает на высоте исторических событий?
И ему вспоминался кабатчик с улицы Аржантейль, рекрут с затуманенным
взглядом и господин Жерико-старший... Какое отношение имели все эти
мучительные мысли к шуму, царившему в Эренском кабаке, где галдели
подвыпившие кавалеристы, а у стойки Бернар, хвативший лишнего, размахивал
руками и говорил слишком громким голосом. Фу ты! Да он совсем пьян! Какая
мерзость! Напился с утра пораньше, и это в такой момент. Хорош влюбленный,
нечего сказать! Эх ты, а еще в заговорщики лезешь!
   Хотя кто его знает, быть может, он топит в вине свои любовные
страдания, а может быть, то, что сейчас происходит, до такой степени
потрясло его, что он вот напился и потерял всякое достоинство... Как бы то
ни было, говорить с этим человеком бесполезно-сейчас он не в себе.
Прощай...
   Трик ждал хозяина у дверей кабачка, привязанный к железному кольцу, и,
пока Теодор отвязывал его, мимо прошла группа гренадеров в медвежьих
шапках. Жерико посмотрел, нет ли среди них Марк-Антуана. Нет... Гренадеры,
имевшие довольно жалкий вид-неряшливые, небритые, в уже выцветших, помятых
мундирах, о чем-то говорили между собой, то с громкими выкриками, то
опасливо понижая голос, как люди затравленные, вдруг вспоминающие, что
этого не надо показывать... То и дело у них срывалось с языка имя
Эксельманса, и тогда голоса их дребезжали, как надтреснутое стекло.
Эксельманс... Это уже становилось каким-то наваждением: никто не говорил о
Наполеоне, а только об Эксельмансе. Произносили его имя с деланной
развязностью, которая, однако, никого не обманывала.
   По правде сказать, паника, которую имя Эксельманса вызывало в колонне
королевских войск, во всех ее эшелонах, у всех отставших, а также
ошеломляющая быстрота, с какой всем становились известны диспозиции и
намерения главной квартиры.
   были вполне объяснимы. При выступлении из Гранвилье лица.
   командовавшие арьергардом, бывшие в курсе событий, сведения о которых
доставлялись через курьеров, и лица, ответственные за целостность колонны
(если можно так назвать ужаснейшую кашу.
   где все смешалось: военные отряды и толпы беглецов, обозные фуры и
коляски с багажом господ офицеров королевской гвардии), - лица эти решили
воспользоваться привезенными вестями для того, чтобы подбавить прыти
отставшим. Во всех войнах, при всех больших отступлениях всегда наступает
момент, когда из-за усталости армии, из-за невозможности поддерживать в
ней бодрость и дисциплину обычными средствами прибегают к психологическому
воздействию. И случается, что с психологией, которая нередко бывает
опасным оружием даже в руках писателейроманистов, господа командиры
обращаются, как дети с заряженным ружьем.
   В арьергарде, разумеется, шла артиллерия Казимира де Мортемар, что лишь
усложняло обстановку: ведь если артиллерии пришлось бы открыть огонь, то,
конечно, стрелять она могла бы только назад. Поскольку легкая кавалерия,
которой командовал граф де Дама, на этом этапе шла в авангарде, эскортируя
принцев, командование всеми остальными частями возложено было на господина
де Рейзе, возглавлявшего, как известно, роту королевского конвоя за
отсутствием его командира, герцога Граммона, находившегося при особе его
величества. Впереди конвоя двигались гренадеры Ларошжаклена, как бы
пролагая путь остальным.
   Тони де Рейзе мог считаться истинным дворянином, ибо он отдавал свои
силы то бранным подвигам, то любовным приключениям. В отношении своих
подчиненных он был склонен держаться той же стратегии, что и с женщинами,
за которыми ухаживал: он считал, что не грех и прилгнуть им ради того,
чтобы добиться своей цели. И вот он подозвал к себе трех-четырех молодых
гвардейцев, лично известных ему, так как один из них приходился ему
родней, а остальные были сыновьями его старых приятелей, и, взяв с этих
юношей именем короля клятвенное обещание не выдавать источника, из коего
они получили сведения, приказал им распространить по всем частям
королевских войск и по всему обозу слух, что кавалерия Эксельманса быстрым
аллюром гонится за колонной и что на боковых дорогах уже замечены
притаившиеся императорские кавалеристы; лишь только императорская конница
нападет на королевские войска с тыла, тотчас же прискачут и эти всадники;
кроме того. Узурпатор, как известно, отличается изворотливостью: он выслал
вперед в почтовых каретах, в качестве обычных пассажиров, своих солдат,
переодетых в штатское, у которых, однако, в саквояжах спрятаны мундиры, и
в нужный момент, когда войска, верные королю, прибудут в ту или иную
деревню, у них создастся впечатление, что деревня эта уже захвачена
Наполеоном. Молодым вестовщикам не запрещено было вышивать свои
собственные узоры по этой канве, и они не отказали себе в таком
удовольствии-врали из презрения к отстававшим и обезумевшим от страха
трусам, следовавшим за ними в экипажах, врали отчасти и для забавы,
поддавшись игре воображения, а раз пример был подан сверху, ложь принимала
обличье преданности делу монархии.
   - Ах да... Главное, не забудьте сказать, что мы повернем на Дьепп...
Пусть эта новость служит утешительным добавлением к страшным известиям и
внушает надежду, что цель близка, кошмар скоро кончится и мы погрузимся на
суда.
   - Как? Мы повернем на Дьепп? Но ведь тогда нужно было бы идти Омальской
дорогой.
   - Нет-нет, отнюдь! Мы обязательно должны пройти через Абвиль: там нас
ждет его величество, а из Абвиля мы, перегруппировавшись, в полном порядке
двинемся на запад, сделаем короткий переход и таким образом расстроим
планы преследователей, которые заняли линию Соммы, рассчитывая втянуть нас
там в сражение.
   Совершенно очевидно, что при таких условиях "секретные сведения
командования" распространялись мгновенно. Однако молодые глашатаи,
затесавшись в колонну, не могли оставаться равнодушными к возгласам ужаса,
которыми встречали их откровения женщины, к отчаянию, охватившему
измученных пешеходов, которые брели через силу, к страху простуженных,
больных юнцов и старцев, и, отказавшись от неприятной обязанности пугать
людей, юные вестовщики принялись фантазировать вовсю: заметив, что их
болтовня действует удручающе, тогда как предполагалось, что ужас, словно
удар кнута, прибавит беглецам прыти, они стали сочинять небылицы о
засадах, перестрелках.
   стычках, в которых мушкетеры и гренадеры нападали врасплох на
кавалеристов Эксельманса и брали их в плен.
   - Да вот сами спросите у гренадеров... вот они, как раз впереди нас
идут...
   А от этих вымыслов рассказчики с легкостью переходили к безудержному
сочинительству, мимоходом сообщая "самые достоверные" сведения, якобы
полученные от пленных эксельмансовцев, о последних событиях, происходивших
во Франции.
   Оказывалось, что верные правительству войска отбили у Наполеона
Гренобль и Лион, его высочество герцог Ангулемский с триумфом встречен на
Юго-Западе страны, где весь край поднялся против Бонапарта, и теперь
герцог движется к Парижу на соединение с Вандейской армией. Но пока что
приходится остерегаться егерей и драгун Эксельманса, которые грозят
отовсюду: лезут с тыла, занимают поперечные проселочные дороги, устраивают
засады, подстерегают в лесах. "Ну-ка, шевелитесь, ребятки! Живей, веселен!
До Абвиля уже недалеко, а там вас ждет его величество... И все получат
награды: кресты, нашивки, должности".
   Перспектива повышения в чине могла, конечно, увлечь кадровых военных,
но не случайных солдат-например, на волонтеровправоведов она не произвела
должного впечатления, а скорее наоборот: безусым воякам, еще старавшимся,
несмотря на усталость, шагать строем (я имею в виду именно их, а не тех,
которые уже в Бовэ сели в повозки и с тех пор перестали надеяться на любые
награды), посулы, которыми думали их приманить, как жеребенка куском
сахара, казались оскорбительными, и они загрустили еще больше.
   Дойдя до Эрена, они совсем выбились из сил. Их было пятеро: худой и
долговязый очень бледный юнец, низенький брюнет с нежным девичьим
голоском, красавец с пепельными кудрями, которого портило только нервное
подергивание верхней губы, и еще двое, совсем заурядной наружности, - все
они от изнеможения чуть не плакали. Они считали нужным примера ради идти
пешком и до сих пор великим усилием воли еще держались, отказываясь сесть
в повозки вместе с товарищами. Но в Эрене, увидя у дверей кабачка черный
фургон с зеленым брезентовым навесом над козлами, запряженный парой белых
першеронов (а может быть, лошадей булонской породы), они остановились и,
посоветовавшись, зашли в питейное заведение, где, вероятно, находился
возчик.
   Странный возчик! Щеголеватый молодой человек в цилиндре, который он
снял и пристроил на стойку, взлохмаченный и бледный, с толстыми дрожащими
губами; вероятно, он всю ночь провел в дороге-до того было измято его
довольно поношенное платье. Видимо, он основательно выпил. Во всяком
случае, взгляд у него был какой-то странный. Девица, подносившая ему вино,
хихикала, но совсем не к месту: ничего сметного не было в речитативе,
лившемся из его непослушных уст. В кабачке было полно народу-крестьяне,
солдаты; одни пили у стойки, другие сидели за столиками.
   Когда юные волонтеры спросили Бернара, не посадит ли он их в свой
фургон, он окинул их презрительным взглядом, всех по очереди, низенького
брюнета, говорившего нежным девичьим голоском, бледного верзилу,
умилительного кудрявого херувимчика, двух остальных (примечательных лишь
тем, что один из них прихрамывал) и вдруг разразился хохотом, неудержимым,
несмолкаемым хохотом-до слез, до колик в животе. Что? Ему везти их? Вот
так отмочили! И Бернар попытался объяснить причину отказа: его лошади,
Филидор и Непомуцен, сами-то еле ноги волочат. Правоведы принялись
упрашивать. Они были совсем еще дурачки и