и!
   Теодор вдохнул свежий воздух. Было почти тепло, все невидимо и
таинственно. На вершине холма залегла тьма, а внизу простиралась лунная
долина. Земля размокла, у ворот домишек, крытых соломой или черепицей, под
ногами хлюпала навозная жижа. Жерико шел вслед за своим юрким проводником,
видевшим в темноте, как кошка. Вдруг Фирмен тронул его за плечо, Теодор
понял без слов: послышались шаги, приближались люди. Наши путники укрылись
за выступом какого-то дома в густой тени, падавшей от стены. По узкой
улице проходил патруль: впереди шествовал мушкетер с факелом в руке. Чего
ради Теодору было прятаться oi своих? Но подручный кузнеца, предчувствуя
его жест. предостерегающе сжал ему руку. Патрульные переговаривались на
ходу. Один из них сказал:
   - Так ты, значит, поверил?.. Набрехали они насчет умирающего, а ты и
поверил!
   - А что ж не поверить? - отвечал другой. - По-твоему, люди уж и умирать
перестали оттого, что король удирает и мы вместе с ним улепетываем?..
   - Ты думаешь, они и в самом деле за священником пошли?
   Среди ночи, двое мужчин...
   Ответа уже нельзя было расслышать: патруль прошел. Опять воцарился
мрак. Фирмен молча двинулся дальше; они поднялись по темному проходу между
домами на крутой косогор: вверху смутно вырисовывались башенки какой-то
церкви. Сначала в тени от заборов шла замощенная дорожка, а потом слева
показались кровли домов, стоявших ниже по склону, а справа вздымалась
огромная каменная стена. Теодор больше уже ничего не спрашивал. Они
взобрались выше деревни-теперь кровли домов были где-то внизу, у их ног, а
луна очутилась прямо перед ними и ярко осветила их. Слева она заливала
своим сиянием узкие, как колодцы, дворики позади домов. Но тут на холме
было пустынно.
   и никто не мог увидеть двух полуночников. Они направились к церкви,
прошли через небольшую площадь, окруженную древними стенами, потом стали
подниматься по лестнице, которая вела дальше в гору. Куда повел Фирмен
мушкетера? К заутрене еще рано. ^Церковь стояла у вершины холма и как
будто вне селения.
   К ней поднимались по длиннейшей лестнице со множеством площадок, и
казалось, было что-то преступное в том, что люди взбираются туда в ночной
час. Высокая серая церковь совсем не походила на обычные храмы-скорее, то
была крепость, светлая при луне, или же лестница Иакова, возносившаяся в
лунный мир.
   Чудилось, она вот-вот рухнет на головы двух путников. Они миновали
церковь, поднялись еще выше по ступеням, Фирмен толкнул калитку, и они
очутились на кладбище.
   Фирмен, видимо, хорошо знал дорогу-направляясь к дальнему концу
кладбища, он уверенно пробирался между могилами, лавировал среди каменных
надгробий и железных решеток.
   Поднялся ветер. По небу торопливо побежали широкие лохматые тучи. луна
скрылась, и лишь внизу, в долине, свет ее пробегал скользящими пятнами. За
кладбищем, нависая над ним, белело что-то высокое, непонятное. Снова
выплыла луна, и Теодор увидел, что это развалины старинных укреплений.
Фирмен повел его вправо, вдоль крепостной стены, и шел крадучись, как
будто прятался от людей, преследовавших его. Теодору он знаками велел
ступать осторожнее. Обогнув полукруглый выступ бастиона, они двинулись
дальше и дошли до того места, где стена обвалилась и осталась только
каменная осыпь. Фирмен остановился, поднялся к зияющей бреши и,
обернувшись, подал руку мушкетеру. Из-под ног Жерико покатились камни, и
он почувствовал, что его проводник испугался. Что значит вся эта
таинственность? Перелезть через обвалившуюся стену не так-то легко, а
карабкаться сюда Фирмен его заставил, конечно, потому, что не хотел идти
обычной дорогой, которая, как он объяснил шепотом, проходила внизу, справа
от церкви, под большими деревьями и вела в молодой лес, разросшийся за
древней крепостью: они поднялись туда, оказались под навесом ветвей,
опутанных хмелем, и, уже не видя прихотливой игры лунного света и облаков,
стали пробираться в лесной чаще, изборожденной короткими тропинками,
узкими дорожками, которые зачастую разбегались, словно аллеи в парке,
разбитом рукою человека, и делали крутые повороты: сейчас идти по ним
приходилось осторожно-так, чтобы не хрустнула под ногами ни одна ветка:
впрочем, землю как будто устилал дикий плюй!... Подъем все не кончался,
деревья становились выше. Что за деревья? Дубы? Нет, молодые вязы, кизил и
еще какие-то, с тонкими голыми стволами в черном зимнем уборе; быть может,
все тут было посажено людьми, но успело одичать, разрослось, было опутано
вьющимися растениями; на кустарниках уже набухли почки, кое-где-на
орешнике или других кустах-даже проклюнулись первые листики. Теодору
хорошо были знакомы маленькие серые почки, которые распускаются очень рано
и дают желтенькие соцветия.
   Но как же они называются? Все тут узнавалось чутьем, догадкой.
   осязанием, ощупью и по запаху... Такие знакомые влажные запахи. А вот
на кустах уцелел хрупкий убор из сухих прошлогодних листьев, рука
отдернулась, когда они зашуршали. Но всетаки, что это значит? Дорожки,
теперь уже прямые, впереди, по-видимому, сходились с разных сторон, словно
к парковой поляне; под высокими кривыми соснами мерцал свет, тусклый
красноватый свет. Рука Фирмена была красноречивее слов, его пальцы
говорили: "Осторожнее, мы пришли. Они там... Осторожнее! Как бы нас не
услышали!" Он свернул влево, на дорожку, спускавшуюся по склону, и повел
за собою мушкетера, которому мешала сабля. "Стойте! Вот здесь..." Они
вошли в густую чащу кустарников, где змеилась еще не совсем заглохшая
давняя тропинка. Но спустились они, оказывается, слишком низко и стали в
потемках карабкаться вверх. Наконец остановились. Там, выше, при свете
факелов, воткнутых в землю, виднелась голая полянка, окруженная высокими
соснами. Тут какое-то сборищев этом нет сомнения. Они неслышно взобрались
по глинистому откосу еще выше, так близко к поляне, что видны были ноги
стоявших там людей, сапоги, края плащей. Ухватив за руку мушкетера, Фирмен
остановил его и, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до его уха, зашептал
какие-то непонятные слова.
   Теодор чувствовал его дыхание, прикосновение небритой щеки.
   Фирмен сказал (Теодор скорее угадал, чем расслышал), что теперь он
оставит господина поручика одного-ведь если самого Фирмена здесь
обнаружат... И, бесшумно спрыгнув с откоса, подручный кузнеца исчез в
чаще. Мушкетер безотчетно протянул руку, чтобы его удержать, но поздно!
Нельзя ни побежать вслед за ним, ни окликнуть его. Тут, конечно, сборище
заговорщиковчто же еще может быть другое? Вон они, совсем рядом, а
доносчик ускользнул. Чтобы лучше было видно, Жерико пододвинулся как можно
ближе, оставаясь, однако, за зарослью кустарника, и, глядя отсюда вверх,
словно из глубокой ямы, он при фантастическом свете факелов увидел на
круглой полянке под высокими кривыми соснами человек десять (как ему
сперва показалось), уже охваченных горячкой спора, увлеченных яростной
словесной схваткой, увидел их жестикуляцию и огромные их тени. Одни были
одеты изысканно, другие в каких-то отрепьях... непостижимое смешение...
быть может, шайка разбойников?.. Теодор раздвинул ветви и разглядел тогда,
что полянка служит перекрестком дорожек-таких же, как те, по которым он
шел с Фирменом, что они лучами расходятся от этой неровной площадки, и
понял, что по каждой из них пробирались сюда эти люди-вероятно, в
одиночку, а теперь они стояли кучками и были ему плохо видны.
   Ничто, пожалуй, не повергает человека в такую растерянность, как
попытка осмыслить содержание пьесы, ну, хотя бы комедии, если он опоздает
к началу спектакля, пропустит завязку^ и все тогда-отношения между
персонажами, место и время действия-приходится угадывать по отдельным
репликам, делать свои выводы, и зачастую понимаешь все наоборот. Но ведь в
театре есть известные условности, всегда повторяющиеся, и они помогают по
аналогии разобраться в пьесе. Однако в спектакле, который разыгрывался
перед глазами Теодора и за которым он следил, словно из оркестра, не было
ни одной известной ему условности, и вводил он королевского мушкетера в
какой-то особый мир, о существовании коего тот и не подозревал, -
необыкновенный мир, где отношения между людьми казались таинственными и
где каждое произнесенное слово требовало от зрителя особых познаний, каких
не приобретают ни в лицеях, ни в мастерских художников. Прибавьте еще к
этому фантастический пейзаж, дымные факелы, сознание опасности, страх
выдать свое присутствие, невозможность пододвинуться достаточно близко,
чтобы хорошенько рассмотреть лица, необычность перспективы, с которой
зрителю открывалась эта картина, необычность чувств, выражаемых
действующими лицами, странный их язык, странный и непонятный вовсе не
из-за пикардийского говора...
   Присмотревшись, Теодор насчитал на поляне больше людей, чем ему сперва
показалось, - человек пятнадцать; пройдя по лучеобразным дорожкам, они
собрались в середине полянки, где горели факелы; одни выходили на свет,
другие держались поодаль; пожалуй, тут было даже человек двадцать, да еще
и с лишним-судя по тому, как хрустел валежник и шуршали ветки кустарника.
Нежданный купол высоких деревьев, иголки опавшей хвои, устилавшие землю,
странное освещение, изменявшее и лица, и цвет сосновых ветвей, казавшихся
серыми, дым от факелов...
   Жерико не так-то было легко разобраться в этой необычной картине и
понять, что перед ним не случайная встреча внезапно столкнувшихся
противников, готовых помериться силами, но настоящее собрание, которое
идет по правилам, принятым с общего согласия, старик парижанин с Каирской
улицы (или человек, выдававший себя за такового); лицо его, освещенное
снизу, отчего резко выступал двойной подбородок, приняло выражение строгое
и торжественное; шляпу он снял и держал в руке, а другой рукой указывал на
того, кому предоставлял слово.
   Иные фразы не доходили до Теодора, как будто их уносило порывом ветра.
Видно было, что между заговорщиками нет согласия: иногда они, казалось,
готовы были кинуться друг на друга, и тогда соседи успокаивали их. Сюда,
очевидно, сошлись люди разные и по своему положению, и по всем своим
повадкам:
   одни-одетые по-городски, в добротных плащах и в модных шляпах, другие
походили на военных в штатском платье; вот этот, должно быть, занимается
торговлей, а тот, несомненно, из судейских; остальные были в нищенских и
притом разномастных одеяниях, которые в ходу у деревенской бедноты и у
городской мастеровщины: картузы с высоким верхом, бесформенные войлочные
шляпы, колпаки с кисточкой, широкие сборчатые блузы, а рядом-перепачканная
известкой куртка каменщика, кожаный фартук красильщика, плащ пастуха или
пелерина кучера, сутана священника. Вон тот, верно, батрак-стоит в
деревянных своих сабо и в одном жилете, куртку перекинул через руку-даже и
тут боится ее испортить. А вот это кто такие? Несомненно ткачи: люди
разного роста и разных возрастов, все в одинаково потертой одежде, у одних
вместо плаща накинуто на плечи полотнище грубого сукна, на других-жалкие
лохмотья, под стать огородному пугалу. И был тут еще рослый парень в
высоких сапогах.
   Теодор понял, что он говорит от имени судовщиков, которые вот уже
несколько месяцев сидят без работы, - от имени тех, кто доставляет торф на
плоскодонках в Абвиль или перевозит в плоскодонках по каналу кирпич и
строительный камень. Кто же их сытнее накормит: Бонапарт или толстобрюхий
Людовик? Но тут тощий низенький человечек в цилиндре с широкой тульей, в
батистовом жабо и в плаще с капюшоном возмущенно замахал руками:
   - Вот! Вот! Все вы такие! Только и думаете о еде!
   Его оборвали. Господин Жубер с вежливой иронией напомнил, что адвокату
надо уметь сдерживать себя и не прерывать оратора... народ имеет право...
Но адвокат совсем разъярился:
   - Народ? В Аррасе ваш народ ждет не дождется императора!
   Судовщик что-то крикнул ему на пикардийском наречии.
   Теодор не понял, но кругом захохотали, хлопая себя по ляжкам.
   Адвокат из Арраса, судя по его свирепой мимике, должно быть, выходил из
себя. С другой стороны полянки кто-то глубоким басом, но неразборчиво
подал реплику, которую Жерико не расслышал.
   - Надо, понимаешь, по правде сказать, - закричал совсем близко от
Теодора какой-то человек, выделявшийся на свету черным силуэтом, - разве
найдешь работу, коли в деревнях все как есть ткачами стали?
   Право, тут нелегко было поддерживать порядок в прениях.
   Господин Жубер предоставил слово человеку неопределенного возраста,
худому, истощенному, как земля, с которой он сражался всю свою жизнь. На
него смотреть было жалко-кожа да кости, и одет он был, пожалуй, хуже всех.
   - Да чего там, вс„ едино-что каруль, что Наполнен... - сказал он унылым
и хриплым голосом. - Замордовали народ...
   дальше некуда...
   Бернар, вероятно, знал этого крестьянина-он встал рядом с ним, и, когда
тот, заговорив на своем пикардийском наречии, произносил слова, непонятные
даже жителям Арраса или Бетюна, он старался помочь пикардийцу: переводил
его речь на французский, адресуясь к господину Жуберу. Выступавший был
батрак из Понтье, до того бедный, что в сорок три года (да неужели ему
только сорок три?..) все еще "ходил неженатый". У него не было времени
гнуть спину за ткацким станком, не было ни жены, ни детей, чтобы отдать их
в прядильную мануфактуру, но все равно-будь во Франции "Наполнен" или
"каруль", для него одно было несомненно: у кого земля, тот тебя морит
голодом, и недаром же лет двадцать или года двадцать три назад в его
деревне встречали с дрекольем таких вот адвокатов из Амьена да из Арраса,
когда они приезжали к ним и говорили, что надо земли поделить, дать и тем
и этим.
   - А мы хороню знали: как получишь клочок земли, понадобится и то и се,
а если заболеешь, кто заплатит за семена да за посев? Глядишь,
дальше-больше, и залез в долги, а богатей заставят тебя работать на ихней
земле... Стало быть, нельзя землю делить, пусть в деревне сообща землей
владеют, все вместе, чтобы, значит, никто ее у тебя не мог отнять.
   Адвокат из Арраса хотел было объяснить, что это ретроградная точка
зрения-как раз Революция и Империя... Но ему не дали договорить. Слово
было предоставлено прядильщику, горячему малому, который стал произносить
речь, то и дело поправляя самого себя. Он за кого? За Наполеона. Но при
том условии.
   чтобы были преобразованы народные общества. Никогда нельзя сговориться,
если слушать сразу и крестьян, и ткачей, и каменщиков, и адвокатов, и
почтмейстеров, и батраков-поденщиков. Надо сделать самое главное: выгнать
аристократов. Да, выгнать аристократов. Это наиважнейшее дело...
   - А кто аристократов обратно позвал? - яростно закричал невидимый
противник. - Твой инпиратор и позвал. Не правда, что ли?
   Но прядильщик не унимался. Стоит только посмотреть-и он протянул руку в
сторону Пуа, - как раз потому, что Наполеон возвратился, аристократы
убегают. Однако же народ никому не может довериться, кроме как самому
себе, он должен, как в прежние времена, объединиться в общества и
присматриваться, разбираться, что происходит, возвышать свой голос,
разоблачать злоупотребления... Большинство слушателей были еще слишком
молоды для того, чтобы знать как следует, что представляли собою народные
общества, и поэтому прядильщика прерывали, задавали ему вопросы. А каким
целям служили эти общества?
   Кто в них состоял? Прядильщик привел в пример общество своего города:
туда входили плотники, мировой судья, поденщики, кабатчик, прасол,
торговавший овцами и телятами, школьный учитель, мельник, штукатуры,
кровельщик, землемер, бочар, каретник, двое портных, стекольщик, кузнец,
земледельцы и их батраки, каменотесы, каменщики, сапожник, а вместе с ними
состояли в обществе военные, бывшие монахи, вязальщики чулок, контролер
соляных варниц, лесничий, хозяин гостиницы, пивовар, судейский писец,
шапочники, цирюльники... Прядильщика прервали с хохотом:
   - Так, стало быть, все подряд?
   - Нет, не все, а только патриоты!
   Адвокат из Арраса, называвший эти общества клубами, видимо, был
согласен с прядильщиком, но для большинства слово "патриот" за двадцать с
лишним лет утратило свое обаяние или по меньшей мере изменился" его смысл,
потому что два-три участника сборища из числа самых бедных закричали, что
патриоты тут ни при чем, важно другое: неужто так всегда и будешь, как
веревкой, привязан к своему хозяину этой проклятой расчетной книжкой? Ведь
нельзя перейти на другое место, не заплатив до последнего гроша свой долг
прежнему хозяину-и то, что вперед забрал, а иначе будешь считаться
бродягой. Кто-то из этой кучки слушателей крикнул:
   - При Наполеоне хлеб-то опять будет по тридцать су, как в тысяча
восемьсот двенадцатом году!
   Тогда вперед вышел человек в долгополом сюртуке, с седеющими усами и
остановился возле факела, опершись на палку.
   Господин Жубер попросил соблюдать тишину.
   - Граждане, - начал оратор, видимо волнуясь. Голос у него осип. Он
кашлянул. - Граждане...
   Он сообщил, что ему скоро пятьдесят пять лет, что он бывший офицер
Республики, выслужился из солдат. Был кавалеристом в полку королевы, в
1786 году служил солдатом в 45-м линейном полку; при взятии Бастилии ему
было двадцать девять лет. В 1792 году он женился, уже будучи в чине
сержанта...
   Кто-то крикнул: "Да что он жизнь свою рассказывает!"
   Господин Жубер жестом прекратил поднявшийся ропот и предложил
отставному военному продолжать.
   - В девяносто третьем году, когда родилась у меня старшая дочь, я был в
походе. Семь лет воевал, все кампании Республики проделал, от Флерюса до
Ветцлера дошел, получил капитанские нашивки, будучи во 2-м линейном
пехотном полку... был в армии Самбры-и-Мезы и в Вандейской, под командой
Лазара Гоша. И так же, как Лазар Гош, мы, его офицеры, не желали исполнять
обязанности жандармов, а вот сумели и без того усмирить мятежников,
вздумавших идти против правительства. Когда был в Вестфалии, ко мне
приехала из Бетюна жена-она из Бетюна родом-и стала ездить со мною; в
семьсот девяносто седьмом году она мне родила сына. После смерти Гоша (он
умер в Ветцлере, да так и не узнали, как и отчего умер) мы все считали
молодого генерала Италийской армии республиканцем, и его победы наполняли
сердца наши гордостью...
   Кое-что из этой речи Жерико не мог расслышать-люди, стоявшие как раз
перед ним, наклонились друг к другу и принялись беседовать на своем
пикардийском наречии, смутный гул голосов заглушал оратора. Но вот их
призвали к порядку, и они умолкли.
   - Брюмер, - продолжал оратор, - был для нас страшным, невообразимым
ударом. Свобода вдруг оказалась под угрозой. В те годы армия имела право
голоса, и я голосовал против Консульства. До тех пор все было ясно. Тогда
вы не стали бы спрашивать, что за штука такая-патриот. Когда я женился в
Бетюне на Альдегонде, враг стоял в трех шагах... Мой тесть Машю был другом
Жозефа Лебона и Дарте. Нынче отступники.
   которые отреклись от прежних своих мыслей, сваливают на этих двух людей
ответственность за то, что произошло в наших краях... А я знал Дарте...
Настоящий был патриот, он покончил с собою, закололся кинжалом в
трибунале, когда ему вынесли приговор. Я тогда был в Вестфалии... как раз
в то время у нас родился Фредерик...
   Он рассказывал беспорядочно-только что забежал на два года вперед, так
чего же он теперь повернул вспять? Коротко говоря, этот республиканец,
даже осуждая Бонапарта, оставался в армии до тех пор, пока Наполеон не
велел короновать себя и не стал императором, а так как наш республиканец,
который был тогда в чине майора, и тут голосовал против Империи, ему
пришлось выйти в отставку. Он занялся торговлей: надо же было кормить
семью; в 1805 году у него родился еще один сын.
   Представился подходящий случай, и он устроился в Италии, во французских
владениях, - в департаменте Маренго, название которого напоминало о
молодом Бонапарте и о тех мечтах, какие на него возлагались прежде, до его
предательства. Он поселился в