чувство
удовлетворения, ибо свидетельствовала, что он задал мерзавцу основательную
трепку. Сабля лежала рядом, на тюфяке, и иногда Теодор дотрагивался до
нее. Он грезил о чем-то с открытыми глазами, а в оконце теперь глядела на
него луна. Как будто он все еще был в лесной чаще, слышал смутный гул
голосов, а потом-удивительные, небывалые речи или внезапный звонкий
выкрик... Все было теперь не таким, как прежде. Мир стал другим... гораздо
богаче и гораздо страшнее... мир, какого он раньше не знал... И столько в
нем было крутых поворотов, и огней, и бездн. Вот она-жизнь. Он все
повторял: "Жизнь". В это опьяняющее слово вмещалось все на свете и,
переполняя его, переливалось через край вместе с образами, возникшими
перед ним в эту ночь, такую необыкновенную ночь, и вместе с этим лунным
сиянием, заливавшим кровли домов, и вот с тем жалким существом, что рыдает
и всхлипывает там, внизу.
   И вдруг сон навалился на Теодора, схватил его за плечи, повернул, как
ребенка, бросил на жиденький тюфяк, и он даже не почувствовал жестких
досок пола.
   Он не слышал, как заскрипела входная дверь, как поднимались по лестнице
двое возвратившихся мужчин, как они шушукались на площадке второго этажа,
как Бернар вошел в свою спальню.
   Он не слышал, как юный Вертер шагал по комнате взад и вперед, словно
лев в клетке, ибо все не мог успокоиться и лечь спать. Не слышал Теодор и
его вздохов. И шороха одежды, падавшей на стул. Не слышал, как вновь
настала тишина.
   Он не знал теперь, что делается внизу. А также за стенами дома. Не
видел, как меркнет лунное великолепие. Как бегут по небу черные тучи. Не
почувствовал дыхания дождя, опять забарабанившего по крыше-как будто
настойчиво стучали в нее тысячи маленьких указательных пальчиков. Он не
проснулся, когда Монкор в младенческом своем сне повернулся и вскрикнул,
словно мальчик-с-пальчик в дремучем лесу, когда его, спящего, схватил
людоед. Не слышал, который час пробил. И сколько пробило потом.
   И так же, как в ту минуту, когда он пытался разглядеть в чердачное
окошечко господина Жубера и его спутника, тайком вышедших из дома, он не
слышал, как за его спиной отворилась дверь и в темноте приблизился к нему
подручный кузнеца, движимый безмолвной ненавистью, так и теперь он не
услышал ни шагов, ни дыхания Фирмена, Фирмена, у которого колотилось
сердце, звенело в ушах и который уже отворил дверь, вошел в темноте и,
растерявшись оттого, что скрылась луна, не знал, куда ему двинуться-к
кровати или к тюфяку, к кому из двоих спящих подкрасться.
   В руке Фирмен сжимает теперь не копытный нож, а обычный, очень острый
нож, каким режут свиней. Он умел резать свинейнаучился в деревне у своего
отца. Он знал, какой безумный ужас охватывает тогда животное: не раз он
крепко держал свинью, а старший его брат, оттянув ей голову за уши, вонзал
нож... ему все еще помнился пронзительный, истошный визг свиньи,
понимающей свою участь, чудовищный вопль жертвы, у которой все нутро
переворачивается от смертного страха... Фирмен сжимает нож; у ножа твердый
клинок-не сгибающийся, когда его вонзают, короткая и толстая круглая
рукоятка из прочного дерева. Таким ножом можно прикончить с одного удара,
но для этого надо видеть, куда его всадить. Хочешь перерезать человеку
горло от уха до уха, полоснешь с одной стороны, а он проснется, будет
биться, захлебываясь своей кровью. Свинью легче зарезать, чем человека.
Человеку нужно всадить нож в сердце. У человека все проходит через сердце.
Через этот комок, что бьется и бешено трепещет от взгляда женщины. В
сущности, Фирмен совсем не уверен, что человек думает только головой. Он
смутно чувствует, что и безумства и великие решения зарождаются у человека
в сердце. Да и кровь из жил лучше всего выпустить, ударив ножом в сердце:
наружу она не выйдет, вся выльется внутрь-чуть-чуть окровянит рубашку, а
на обнаженной груди останется черная отверстая рана, и из нее будет
сочиться тоненькая струйка. Он видел, как убили таким ударом человека: в
прошлом году заманили пруссака в ловушку и прикончили... Его держали трое.
Могучий был мужчина, силач.
   Только надо видеть, где бьется сердце, выбрать место, куда ударить,
чтобы не сломалось лезвие о грудину, прошло между ребрами и вонзилось в
сердце-в беззащитную слабину. Фирмен стоит в чердачной комнате, где свищет
холодный ветер, и весь обливается болезненным, липким потом. Каким-то
чудом перед ним оказались две жертвы-на выбор, двое спящих. Он прижал к
губам левую руку, словно боялся крикнуть.
   Молоденький офицер, спавший на кровати, повернулся на другой бок. "Вот
еще! Да не ты мне нужен. Но если пырну другого, да поглубже, нож завязнет,
а я еще поверну разокдругой, чтобы разворотить рану как следует, проклятый
мушкетер от боли проснется, завоет или станет биться, тогда второй
услышит, бросится на меня сзади, а мне-то не вытащить ножазастрянет он
между ребрами... Ну и вот, обернусь я, схвачу того, второго... Я, понятно,
сильнее, стисну его ногами, а руками схвачу за горло и удушу... глотку
перегрызу, глаза вырву... Ох, и кровищи-то!.. Так на меня и хлынет...
Крышка мне тогда... Шум, гам, грохот, когда по полу покатимся, крики, весь
дом проснется, ихний Бернар вскочит, ударит ногой в дверь, ворвется с
окаянными своими пистолетами... снизу тоже прибегут... а Софи, Софи...
   И вот я буду тогда просто убийца, и вс„ тут... казнят меня в Амьене, на
площади... Почему же не пошел я к себе в комнату?
   Мне бы туда надо пойти, там ведь спит ихний Бернар. Ведь ненавижу-то я
Бернара, а не этого королевского рубаку. И нож-то я припас про него, про
Бернара, зарезать его, чтобы не думал о Софи... Так ведь нет! - сюда
потянуло, где вот эти двое. Видно, так уж надо. Если начать с молоденького
дохляка, тоже чепуха получится. Убить надо обоих, да так быстро, чтоб и
проснуться не успели..."
   Но Фирмен прекрасно знает, почему он пришел именно сюда. а не к
Бернару. Ведь ненависть вскармливаешь собственной кровью, она всегда с
тобой, от нее пьянеешь, упиваешься ею, она перекатывается где-то у тебя
внутри, ты ею живешь, ради ее утоления пойдешь на самое ужасное; всадить
нож в сердце-да ведь это пустая забава, хочется иного-чтобы пытка тянулась
долго-долго и причиняла муки, невыносимые, лютые муки.
   Ненависть-это ничто. Страшен стыд, бешеная злоба и стыд.
   Стыд и согнал Фирмена с его ложа, устроенного в нижней комнате у очага,
и привел его сюда, под крышу, в такую густую тьму, что никак не увидишь,
куда разить, и он стоит, поднявши нож, - луна не светит, и ударить можно
только наугад. А вдруг да промахнешься? Целыми часами можно стоять во
мраке, подняв над спящим острый нож. Слышишь его дыхание. Вот тут, значит,
и бей. Страшно, просто страшно промахнуться.
   Но ведь этот человек... Как же допустить, чтобы этот человек и дальше
жил на свете? Дыхание его-нестерпимый вызов. Как допустить, чтобы он жил и
завтра, когда настанет день, чтобы утром проснулся этот человек, который
тебя избил до полусмерти, швырнул, будто тряпку, на землю, человек,
который видел, как ты рыдал от боли и унижения, а потом посмел подхватить
тебя, словно старший брат, и поволок с презрительной жалостью?.. Как же
допустить, чтобы он остался жив, и как тебе самому жить, когда тебя все
бьют-и вот этот спящий, и те, из цеха подмастерьев... да еще жить
изуродованным, ведь и этот рубака тоже прибавил свою отметину-вышиб зуб, и
слышать угрозы и трепетать, боясь обещанной кары: "Я тебе отрежу уши,
слышал? Начисто отрежу. Только нос у тебя и останется, обезьяна ты
мерзкая!.." "Нет, убить его! Только смертью сотрешь такие слова. Зарезать
как свинью. Пусть хлещет кровь. И пусть он кричит, пусть... Что мне, в
конце концов? Наплевать! Арестуют, казнят. Наплевать. Зато услышу, как он
будет выть от боли, от ужаса, от страха, от того, что не хочет умирать и
все-таки умрет... А потом-будь что будет!" Рука сжимает рукоятку ножа,
короткую круглую рукоятку, нож поднят, убийца метит в грудь, ищет в черном
мраке место, то место, где сердце... Но ничего не видно, а ведь
ненавистный тут, ошибиться нельзялежит вот и спит (крепко спит!), дыхание
со свистом вырывается у него из ноздрей и из глотки (должно быть, рот
немного открыт у пса проклятого), дышит тяжело, даже вздохнул и застонал...
   Надо бить наверняка. Ну, ударь ножом, ударь же, трус поганый!
   Или ты не понимаешь, что хочешь увильнуть, не смеешь нанести удар?
   А Теодор не чувствует близости убийцы. Не видит безумного взгляда,
устремленного на него, не замечает, как левая рука ночного гостя тянется к
нему, хочет, наглая, пролезть за пазуху, просунуться под сорочку,
коснуться обнаженной груди, ощупать, сосчитать ребра, найти роковое
место... Теодор спит, и снится ему сон. Может быть, все это он видит во
сне, а то, право, не верится, что Фирмен мог проникнуть сюда совершенно
бесшумно и так долго стоять, погрузившись в свои свирепые мечты. И почему,
в самом деле, Фирмен, если уж он замыслил убийство, не повернул на
площадке лестницы в другую дверь, чтобы убить соперника? Мотивы, которыми
он сам это объяснял или которые склонен был приписать ему читатель еще
прежде, чем у нас зашла об этом речь, объяснимы только логикой кошмара, в
них нет ни малейшей реальности. Так же, впрочем, как и во всей этой ночи:
в ней все противоречит здравому смыслу-и это приключение при лунном свете,
и кладбище, и кустарники, и неправдоподобное сборище каких-то выдуманных
людей, которые держат немыслимые речи при фантастическом свете факелов!
Почему они собрались ночью, да еще при таком ветре? А если бы дождь пошел?
Бросьте, это ни в какие ворота не лезет.
   Ничего этого не было. Может быть, все это лишь сон Теодора, Теодора,
который и не думал вставать с тюфяка, когда услышал, что из дома кузнеца
вышли два человека; он уснул и, так сказать, раздвоился во сне, а тогда
перед его глазами возник на чердаке пикардийский Яго-самым
неправдоподобным образом. Не видел в действительности Теодор никакого
сборища за кладбищем, не колотил Фирмена, и кровь этого малого не
запачкала ему ладони, он спит-вот и все; он спит.
   Да и видел ли он такой сон? Вот история Юдифи и Олоферна ему когда-то
пригрезилась. Юдифь нагая, лишь в чулках с голубыми подвязками. Но этот
подручный кузнеца с перебитым носом, весь обливающийся потом, жалкий,
униженный до глубины души, совсем и не снился ему... Нет-нет... дайте
подумать. Не Теодор видел этот сон. Теодор-вот он: лежит на тюфяке,
полумертвый от изнеможения, до того усталый, что не может видеть никаких
снов... Так кому же все это приснилось? Кому-то другому. Ну например,
юному Монкору. Ведь такие сны видят чаще всего школьники. Монкор частенько
видел такие сны в пансионе Гикса, где он учился вместе со своим товарищем
Альфредом де Виньи... У обоих мальчишек голова была забита романами. Ну
конечно, все это нелепый сон Монкора, начитавшегося романов госпожи
Радклиф и подобных ей сочинителей. В доме все спокойно, на чердаке нет
никаких призраков; Бернар спит под красным стеганым одеялом; ниже, во
втором этаже, кузнец, сжимая Софи в сильных своих объятиях, унесся в тот
мир, куда нам с вами доступ заказан... а в первом этаже, близ очага, лежит
Фирмен-он и не думал подниматься на чердак, и в руках у него нет ножа; да
вот он, нож, в ящике столапосмотрите, а Фирмен наплакался вдоволь и
заснул, как все, и тоже видит сон: снится ему, что он силен, красив и
счастлив, что Софи любит его и нос у него не перешиблен...
   Вот разве только... Ну разумеется, какие же могут быть сомнения! Это
я-я видел такой сон! Клевал, клевал носом и в конце концов уронил голову
на страницу рукописи, размазав синие чернила спутанными волосами. Я сплю,
прижавшись щекой к листу бумаги; левая рука свесилась вдоль ножки стола.
Правая согнута в локте, в пальцах все еще зажато "вечное перо", кончик
пера прорвал бумагу и сломался под тяжестью головы, упавшей на кисть руки.
Я сплю. Я вижу сон. Все это приснилось не кому-то другому, а именно мне.
Оно и понятно. Ведь, в конце концов, все это не жизнь Теодора, а моя
собственная жизньразве вы не догадались? Ничего этого, сами понимаете, не
могло происходить в 1815 году. Источники рассказа очевидны: это моя жизнь,
моя жизнь. И не только то, что было в 1919 году в Фельклингене, - не
только. Вся моя жизнь. Опыт всей моей жизни. И ведь это моя
манера-узнавать мимоходом на жизненном пути подробности чужого ремесла:
как подковывают лошадь да как куют саблю, или каковы условия работы
шоферов такси в 1934 году-людей, которые вошли в один из моих романов,
переодетые в костюмы шоферов 1911 года, или каковы условия труда мойщиков
автомобилей в одном из гаражей Пасси, подробности жизни и подпольной
работы шахтеров Ланса и Карвена, когда шли бои среди терриконов, в дни
отступления французской армии... Политические митинги... Разъединенный,
расколотый народ, когда самые что ни на есть бедняки, не знающие, куда
податься, идут против собственных интересов. О, это отсутствие идейного
единства! Сколько времени понадобилось, чтобы все в конце концов
наладилось или как будто наладилось... Помнишь, какой восторг охватил тебя
в день 27 сентября 1935 года, на митинге, когда было принято решение о
профсоюзном единстве?
   И вот опять все нужно начинать сызнова. Здание было построено на песке,
волна прибоя все смыла. Двадцать лет... О чем я думал, когда писал про
"ихнего Бернара" и назвал его "сыном человека, расстрелянного в Аррасе"?..
Да неужели все начинается сначала-ружейные залпы, трупы во рвах? Время
отчаяния. Опять пережить все это? Ах, я не так уж дорожу жизнью, но хочу
умереть, не увидев, что все это подготовлено, заверчено, пущено в ход! А
Жерико? Что ж, его интересовали только горячие скакуны да игра света и
тени, контрасты. Вы же понимаете, сон-то вижу я, а не кто-либо другой,
сон, приснившийся мне в середине XX века, когда одно разочарование следует
за другим и столько пролито крови... Опять?.. Неужели Наполеон должен был
убить республиканцев? Столько пролито крови!
   Товарищи мои, товарищи! И столько вполне очевидных истин вновь
поставлено под вопрос. Люди ошибались и будут ошибаться. Опять будут
терзать друг друга, убивать своих ближних, собственную свою плоть. Где тут
бьется сердце? Куда вонзить нож? Руку направляет ненависть, но также и
стыд. Эх, я все смешал вместе, но сон-то все-таки вижу я, в самой середине
XX века, в стране, где народ расколот, - да, именно я, а вовсе не юный
Монкор или...
   Доказательство? Вот оно, доказательство: поиски того места, где бьется
сердце. Эту историю о ноже, поднятом в ночном мраке, и об убийце, который
колеблется, колеблется невероятно долго-целые часы-и все ищет место, куда
вонзить нож, желая поразить наверняка, и так, чтобы рана похожа была на
укол, на пункцию и выкатилась бы и застыла рядом с нею только одна крупная
капля крови, под левым соском, - невидимый след, верный удар...
Послушайте, послушайте, можете читать и перечитывать все романы госпожи
Радклиф и ей подобных, перелистывать их, потрясать этими книжками,
вытряхивать и оттуда и отсюда все заключенные там призраки-ничего такого
вы не найдете ни в одном из увесистых томов, которые юному Монкору тайком
передавал под партой его приятель Альфред де Виньи на уроках в пансионе
Гикса. Зато я знаю, откуда взята эта история.
   Сказать вам? Взята она в самом деле из английского романа, но такого,
который был написан через тридцать или через сорок лет-не помню
хорошенько, да это и неважно, посмотрите в энциклопедическом словаре, а
важно главное: ни "ихний Фирмен", ни Жерико, ни Монкор никак не могли
читать "Мартина Чезлвита" за тридцать или за сорок лет до того, как
Диккенс его написал... Тогда как я... О, я знаю этот роман с самого своего
детства: по вечерам, убаюкивая меня, мама мне читала Диккенса (издание
Ашет, по двадцать су за выпуск, в красной обложке), и не раз, а тысячи раз
я видел во сне эту сцену: как человек входит в спальню и долго ищет то
место, где у спящего бьется сердце...
   Вот уже четыреста с лишним страниц я вижу сон-ничего этого не
существовало, или, вернее, все это существует во мне, хотя у нас теперь и
железные дороги, и радио, и радары, и больше уже нет кузниц на дорогах от
Парижа к Кале, вместо нихбензиновые колонки и "станции обслуживания", а по
обеим сторонам шоссе в мартовских полях ползут огромные тракторы, красные,
как обложки диккенсовских романов и как пролитая кровь, а в низинах, где
выжигают прошлогоднюю стерню, клубится и стелется черный дым.


                                    XI

                                НА ДОРОГАХ

   Наконец она миновала, эта бесконечная ночь со вторника на среду, - в
хмуром небе забрезжила заря. Снова полил затяжной дождь; в Пуа просыпаются
черные мушкетеры и серые мушкетеры. В эту ночь король решился наконец
направиться кратчайшей дорогой из Абвиля в Лилль. о чем его с утра умолял
Макдональд, меж тем как самому королю хотелось следовать по берегу моря
через Кале. через Дюнкерк, будто и в самом деле он мог там в любую минуту
сесть на корабль в случае появления кавалерии Эксельманса. Да ведь и
королевские сокровища, бриллианты короны, были отправлены вперед по этому
пути: их вез господин Гюе в простом фургоне, задрапированном траурным
покровом, - встречные снимали шапки, принимая этот экипаж за катафалк, в
котором увозят прах Людовика XVI и МарииАнтуанетты. Итак, Людовик XVIII,
видимо, не отказался от своего намерения бежать в Англию, против чего
горячо возражал его брат; хотя надо сказать, что в эту ночь его
высочество, остановившись в Гранвилье, не мог уснуть и, беспрестанно
ворочаясь в постели с одного боку на другой, все старался убедить себя,
что в конце концов лучше всего было бы сесть на корабль в Дьеппе или же в
Трепоре, и сто раз перебирал в уме фразы из будущего своего письма к
Людовику Желанному, которыми надеялся убедить его.
   В девятом часу вечера Луи-Филипп Орлеанский и маршал Мортье, герцог
Тревизский, возвратились в Лилль из Валансьенна, где они делали смотр
войскам. Обоих тревожило то обстоятельство, что они надолго оставили без
своего надзора полки, находившиеся в Лилле. О бегстве короля они узнали
только во вторник утром из депеши, присланной приверженцами Бонапарта, и,
отправляясь в Валансьенн, постарались скрыть от всех это сообщение. Но
ведь все быстро становится известным, и теперь их томило беспокойство.
Почему нет ни слова от его величества?
   Где же находится король? Сейчас самым главным было держать солдат и
население в неведении. Следовало бы закрыть все заставы, чтобы в Лилль не
могли пробраться люди, подосланные Узурпатором. Досадно только, что тогда
крестьянам трудно будет подвозить съестные припасы, а ведь в среду
базарный день.
   Решили отворять то одни ворота города, то другие-по очереди.
   При той полиции, какая здесь имелась, невозможно было держать под
наблюдением более одних ворот зараз. Приблизительно через час после
возвращения в город герцога Орлеанского приехала его сестра и сообщила
последние новости об ужасах, происходивших в Париже. В разгар беседы брата
с сестрою доложили о прибытии эстафеты из Абвиля: нарочный привез письмо
от господина де Блакас, который извещал Луи-Филиппа, что его величество
находится в Абвиле и будет ждать там членов королевской семьи и свой двор,
после чего примет решение о дальнейшем пути следования. В тот самый час в
театре города Лилля после пьесы "Охота Генриха IV", которая с большим
успехом шла три дня подряд, как раз заканчивался первый акт второй пьесы,
добавлявшейся к "Охоте", - водевиля Скриба и Николо Изуара "Джоконда, или
Искатели приключений", где в финальной сцене актеры пели:

   Объявлен крестовый поход!
   Военные стяги подъяты!
   Нас слава бессмертная ждет -
   Украсим мы лаврами латы.
   Неверных повергнем мы ниц!

   Весь зал слушал эти куплеты стоя: в порыве неописуемого восторга
зрители кричали: "Да здравствует король! Изгоним врага!" Осведомитель
герцога Орлеанского поспешил довести об этом до его сведения, но