Сибирского
злодея".
       Сын пошел в своего отца. Отец прославился как Сибирский злодей, сын
как злодей революционный. И из такого человека русская интеллигенция
сотворила себе кумира. А вот как характеризует Пестеля еврей М. Цейтлин:
       "Павел Иванович Пестель был полной противоположностью Муравьева.
Казалось, что у него нет сердца, что им владеет только разум и логика".
       Пестель был карьерист, любил ордена. Многие декабристы подозревали,
что Пестель хочет стать после переворота диктатором. И эти подозрения были
верны.
       "У Пестеля не было любви к свободе, - пишет Цейтлин, -он неохотно
допускал свободу печати и совсем не допускал никаких, даже открытых
обществ. Им владела идея равенства, осуществляемого всемогущим и
деспотическим государством. Государству отдавал он в руки все воспитание
детей, его наделял огромной властью. Разумеется такую власть оно могло
осуществить с помощью сильной тайной полиции. Если считать такое
всемогущество государства - социализмом - Пестель был социалист".
       "Пестель думал, что рисовать карту звездного неба достаточно, чтобы
не налететь на мель".  (3)
       "Свою "Правду", свое детище он осмелился назвать "Верховной
Российской грамотой, определяющей все перемены в государстве, последовать
имеющие". Она должна была стать наказом для Временного Правления, вышедшего
из революции. Это была попытка, по выражению Матвея Муравьева, навязать
России свои "писанных гипотезы", попытка одного человека предписать весь
ход истории своей стране. Простой и бесхитростный захват власти кажутся
безобидным по сравнению с этой жаждой неслыханной и полной духовной
тирании".  (4)
       "Русская Правда" должна была быть практической программой
революционной партии.
       "Как программа, она мечтательное умствование, близкое к безумию".
       "Как это никто из знавших его или писавших о нем не заметил в
Пестеле безумия. На всех окружающих действовала сила его логики и
диалектики. Но и сумасшедшие иногда удивляют своей логичностью. Может быть
один Пушкин намекнул на его одержимость. Некоторые исследователи Пушкина
считают, что под именем Германа, у которого "профиль Наполеона и душа
Мефистофеля", он вывел Пестеля" (М. Цейтлин).
       Говоря о необходимости цареубийства Пестель говорил декабристу
Поджио, что дело не кончится убийством тринадцати наиболее видных
представителей Царской Семьи!
       Пестель был способен на предательство. Пушкин, вспоминая о встрече с
Пестелем, писал, что Пестель предал Этерию (тайную организацию,
руководившую восстанием греков). Передавая этот факт в своей книге
"Декабристы", Цейтлин пишет: "Пестель никогда не стеснялся в средствах к
достижению цели". Так вздумав однажды убрать из своего полка какого-то
неугодного ему офицера, он не постеснялся донести Киселеву, что этот офицер
"карбонарий".
       "Макиавелли!" - назвал его в своем ответном письме Киселев".
       "Безумие Пестеля, - как правильно замечает Цейтлин, - не
индивидуально, а оно "сродно" безумию целого века. Одержимость его - это
рационалистическая мистика, владевшая умами революционной Франции".
       "Он опоздал на тридцать лет для Франции и слишком рано родился в
России (когда палками, как Вятский полк, думал загнать ее в царство своей
"Правды"). Цейтлин совершенно правильно замечает, что пример Пестеля
доказывает, что "большой ум может уживаться с логическим безумием".
       Пастор Рейнбот, говоривший с Пестелем перед казнью, писал:
       "Ужасный человек. Мне казалось, что я говорю с самим диаволом".

                                    III

       Вот характеристика содержания "Русской Правды" написанной Пестелем,
изложенная в брошюре "Первые борцы за русскую революцию", изданной в 1917
году в Нью-Йорке "Первым русским издательством в Америке". "Первое русское
издательство" - издательство революционное, сочувственно настроенное к
Февральской революции и поэтому нет возможности подозревать автора книги в
пристрастном отношении к декабристам. Указанная брошюра кончаются
следующими словами: "Декабристы были светлою страницею нашего прошлого" и
дальше: "темницы рухнули в наши дни, но вышли из них не декабристы, а их
внуки и правнуки".
       Таким образом автор, как это обычно делается, устанавливает прямую
преемственность между декабристским восстанием и февралем. Когда
меньшевики, эсеры и солидаристы утверждают, что революция 1917 года могла
закончиться только Февралем, а Октябрь это дьявольское наваждение, они или
хотят заблуждаться, являясь жертвой партийных догм, или сознательно
искажают ход революционных событий 1917 года.
       Что же пишет автор брошюры "Первые борцы русской революции" о
"Русской Правды" Пестеля?

                                   * * *
       "...Он, как сказали бы теперь, обращал большое внимание на
социальный вопрос, то есть на вопрос о не справедливом неравномерном
распределении богатства. По своим взглядам в этом вопросе Пестель был
близок к социалистам, то есть к тем, которые стараются, чтобы не было
несправедливой разницы между богатыми и бедными".

                                   * * *
       "...Он хотел, чтобы все думали так, как он сам, и готов был
принудить и других признавать его взгляды правильными."

                                   * * *
       "...Пестель хотел, чтобы все были равны, но он не считал возможным
предоставить всем думать и поступать так, как каждый считает лучше: он был
за равенство, но не за свободу и считал нужным, чтобы и при таком
демократическом устройстве в государстве была единая сильная власть."

                                   * * *
       "...Лет за сорок до Пестеля, во Франции, когда там было свергнуто
самодержавие и установлена республика, также существовала партия, которая
хотела добиться демократического устройства средствами принуждения и
крайней строгости. Эта партия называлась якобинцы. Вот таким якобинцем в
своих взглядах был и Пестель."

                                   * * *
       "...Когда весь народ, или те, кто произвел переворот, сами по своей
воле и своему решению предоставляют правительству неограниченную власть, то
это называется диктатурою. Вот такую то военную диктатуру Постель и хотел
учредить на первое время".

                                   * * *
       "...Неограниченное в своей власти временное правительство должно
было мерами беспощадной строгости подавлять все контрреволюционные попытки,
то есть попытки восстановить старый строй, существовавший до переворота, до
революции, а также все самовольные волнения и мятежи".

                                   * * *
       "...Но составлять частные общества гражданам воспрещалось, "как
открытые, так и тайные, потому что первые бесполезны, а последние вредны".

                                   * * *
       "...Пестель готов был хотя бы силою принудить народ принять все
задуманные им преобразования".

                                     IV

       Н. Былов в книге "Черное Евангелие" метко замечает, что Пестель в
своей "Русской Правде" дает уже всю гамму, из которой составились мелодии
1917 года. Его рассуждения о беспощадном "Временном правительстве" которое
должно выкорчевать все старые, государственные и церковные учреждения,
должно прикончить род царей, должно воспретить имевшиеся свободы, - если
зачеркнуть под ними его подпись, то можно отнести их к Ленину и Сталину".
Николай Былов нисколько не преувеличивает: "Русская Правда" Пестеля,
"Катехизис революционера" Нечаева, статьи Писарева, Чернышевского,
Добролюбова, статьи Ленина - все это звенья Единой Идеологической Линии, на
дрожжах которых взошел Ленинизм и Сталинизм. Тот кто не видит этой связи,
хотя большевики и открыто признают ее, тот ничего не понимает в природе
русского национального кризиса. Он подобен тем доктринерам, которые
признают благодетельность и народность февраля, не понимая, что это только
интермедия перед Пестелевско-Нечаевско-Ленинским октябрем. Сталин действует
по программе Пестеля. Сталин вслед за Лениным выполняет то, что было
намечено уже Пестелем.
       Нечаев в своем "Катехизисе революционера" пишет, что революционер
обязан отрекаться от тупости толпы. Такие явления как: ложь, перехватывание
чужих писем, подслушивание, слежка друг за другом, вымогательство, кража,
грабительство, убийства не должны смущать революционера. Кто этого не
понимает, того нельзя допускать к служению революции".
       Декабристское восстание, февральская революция, октябрьская
революция и большевизм - это различные фазы одного и того же
идеологического процесса.

V. ЧЛЕН МАСОНСКОЙ ЛОЖИ "ПЛАМЕНЕЮЩАЯ ЗВЕЗДА", "РОЖДЕННЫЙ ДЛЯ ЗАВАРКИ КАШ, НО
                    НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ИХ РАСХЛЕБЫВАТЬ"

       Рылеев был членом масонской ложи "Пламенеющая звезда". По словам
декабриста Булатова, однокашника Рылеева по корпусу, "он рожден для заварки
каш, но сам всегда оставался в стороне".
       То есть К. Рылеев принадлежал к тому сорту людей, которые хотят "и
капитал приобрести и невинность соблюсти".
       Кондратий Рылеев рано умел соединять "искренний пафос с
благоразумным предусмотрительным копированием своих писем".
       Рылеев ведет подлую игру с Каховским и Якубовичем, утверждает
Цейтлин: "Рылеев, хотел чтобы покушение на царя осталось единоличным актом,
а не делом общества, тогда, в случае неудачи, обществу не грозила бы
гибель, а в случае удачи, оно пожало бы плоды, не неся тяжести морального
осуждения и народного негодования. Для идеалиста-поэта, это был не лишенный
макиавеллизма план".
       Между Рылеевым, Каховским и Якубовичем, - по определению Цейтлина,
создалась "кошмарная атмосфера". "Рылеев все время подкармливал денежными
подачками будущего цареубийцу. Каховский временами начал подозревать, что
Рылеев предназначает его на роль наемного убийцы и догадки были близки к
омерзительной истине".

                            VI. ТИРАНОУБИЙЦА № 1

       "...В укромном уголку за трельяжем беседовала парочка: капитан
Якубович и девица Теляшева, Глафира Никитична, чухломская барышня,
приехавшая в Петербург погостить, поискать женихов, двоюродная сестра
Наташина.
       Якубович, "храбрый кавказец", ранен был в голову; рана давно зажила,
но он продолжал носить на лбу черную повязку, щеголяя ею, как орденскою
лентою. Славился сердечными победами и поединками; за один из них сослан на
Кавказ. Лицо бледное, роковое, уже с печатью байронства, хотя никогда не
читал Байрона и едва слышал о нем.
       Перелистывал Глашенькин альбом с обычными стишками и рисунками. Два
голубка на могильной насыпи:

                                Две горлицы укажут
                                Тебе мой хладный прах.

       Амур над букетом порхающий:

                                Пчела живет цветами,
                                Амур живет слезами.

       И рядом - блеклыми чернилами, старинным почерком: "О, природа! О,
чувствительность!..."
       "...- Ну, полно! Расскажите-ка лучше, капитан, как вы на Кавказе
сражались...
       Якубович не заставил себя просить: любил порассказать о своих
подвигах. Слушая можно было подумать, что он один завоевал Кавказ.
       - Да, поела-таки сабля моя живого мяса, благородный пар крови
курился на ее лезвие! Когда от пули моей падал в прах какой нибудь лихой
наездник, я с восхищением вонзал шашку мою в сердце его и вытирал кровавую
полосу о гриву коня...
       - Ах, какой безжалостный! - млела Глашенька.
       - Почему же безжалостный? Вот если бы такое беззащитное создание как
вы...
       - И неужели не страшно? - перебила она стыдливо потупившись.
       - Страх, сударыня есть чувство русским незнакомое. Что будет - то
будет, вот наша вера. Свист пуль стал для нас наконец, менее чем ветра
свист. Шинель моя прострелена в двух местах, ружье - сквозь обе стенки,
пуля изломала шомпол...
       - И все такие храбрые?
       - Сказать о русском: он храбр, - все равно что сказать: он ходит на
двух ногах.
       - Не родился тот на свете.
       Кто бы русских победил! -
       патриотическим стишком подтвердила красавица.
       Одоевский подойдя незаметно к трельяжу, подслушивал и, едва
удерживаясь от смеха, подмигивал Голицыну. Они познакомились и сошлись
очень быстро.
       - И этот - член Общества? - спросил Голицын Одоевского, отходя в
сторону.
       - Да еще какой! Вся надежда Рылеева. Брут и Марат вместе, наш
главный тираноубийца. А что, хорош?
       - Да, знаете, ежели много таких...
       - Ну, таких, пожалуй немного, а такого много во всех нас.
       Чухломское байронство... И каким только ветром надуло, черт его
знает! За то, что чином обошли, крестика не дали, -

                                Готов царей низвергнуть с тронов
                                И Бога в небе сокрушить, -

       как говорит Рылеев".
       Что можно сказать по поводу этого портрета Якубовича, нарисованного
Д. Мережковским.
       Во-первых, что это позер и фразер. Во-вторых это типичный мелкий
честолюбец, из числа которых обычно комплектуются ряды революционных
организаций. Это люди лишенные данных чтобы играть какую-нибудь
значительную роль в существующем обществе. Снедаемые завистью к более
одаренным людям, они готовы на какое угодно преступление, готовы состоять в
какой угодно организации, лишь бы "играть роль".
       "От Якубовича на расстоянии несло фальшью, он слишком театрален", -
пишет Цейтлин.

                           VII. ТИРАНОУБИЙЦА № 2

       "...Там, в углу у печки, стоял молодой человек с невзрачным,
голодным и тощим лицом, обыкновенным, серым, точно пыльным лицом
захолустного армейского поручика, с надменно оттопыренной нижней губой и
жалобными глазами, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина.
Поношенный черный штатский фрак, ветхая шейная косынка, грязная холстинная
сорочка, штаны обтрепанные, башмаки стоптанные. Не то театральный
разбойник, не то фортепьянный настройщик. "Пролетар", - словечко это только
что узнали в России.
       В начале спора он вошел незаметно, почти ни с кем не здороваясь; с
жадностью набросился на водку и кулебяку, съел три куска, запил пятью
рюмками; отошел от стола и, как стал в углу у печки, скрестив руки
по-наполеоновски, так и простоял, не проронив ни слова, только свысока
поглядывал на спорщиков и ухмыляясь презрительно.
       - Кто это? - спросил Голицын Одоевского.
       Отставной поручик Петр Григорьевич Каховский. Тоже тираноубийца.
Якубович - номер первый, а этот - второй..."
       "- Берегись, Рылеев: твой Каховский хуже Якубовича. Намедни опять в
Царское ездил.., - говорит Бестужев Рылееву.
       - Врешь!
       - Спроси самого... Государь, нынче, говорят, все один, без караула в
парке гуляет. Вот он его и выслеживает, охотится. Ну, долго ли до греха?
Ведь, ни за что пропадем... Образумил бы его хоть ты, что ли?
       - Образумишь, как же! - проговорил Рылеев, пожимая плечами с
досадой. - Намедни влетел ко мне как полоумный, едва поздоровался, да с
первого же слова - бац: "послушай, говорит, Рылеев, я пришел тебе сказать,
что решил убить царя. Объяви Думе, пусть назначит срок..." Лежал я на софе,
вскочил, как ошпаренный: "что ты, что ты, говорю, сумасшедший! Верно хочешь
погубить Общество..." И так, и сяк. Куда тебе! Уперся, ничего не слушает.
Вынь, да положь. Только уж под конец, стал я перед ним на колени,
взмолился: "пожалей, говорю, хоть Наташу да Настеньку!" Ну, тут как будто
задумался, притих, а потом заплакал, обнял меня: "ну, говорит, ладно,
подожду еще немного..." С тем и ушел, да надолго ли?
       - Вот навязали себе черта на шею! - проворчал Бестужев. - И кто он
такой? Откуда взялся? Упал как снег наголову. Уж не шпион ли право?..
       - Ну, с чего ты взял? какой шпион! Малый пречестный. Старой польской
шляхты дворянин. И образованный: к немцам ездил учиться, в гвардии служил,
французский поход сделал, да за какую-то дерзость переведен в армию и подал
в отставку. Именьице в Смоленской губернии. В картишки продул, в пух
разорился. На греческое восстание собрался, в Петербург приехал, да тут и
застрял. Все до нитки спустил, едва не умер с голода. Я ему кое-что одолжил
и в Общество принял..."

                                   * * *
       Так пишет Д. Мережковский. И продолжает:
       "...Комната Каховского на самом верху на антресолях, напоминала
чердак. Должно быть где-то внизу была кузница, потому, что оклеенные
голубенькой бумажкой, с пятнами сырости, досчатые стенки содрогались иногда
от оглушительных ударов молота. На столе, между Плутархом и Титом Ливием во
французском переводе XVIII века, - стояла тарелка с обглоданной костью и
недоеденным соленым огурцом. Вместо кровати - походная койка, офицерская
шинель - вместо одеяла, красная подушка без наволочки. На стене - маленькое
медное распятие и портрет юного Занда, убийцы русского шпиона Коцебу; под
стеклом портрета - засохший, верно, могильный, цветок, лоскуток, омоченный
в крови казненного, и надпись рукою Каховского, четыре стиха из Пушкинского
Кинжала:

                           О, юный праведник, избранник роковой
                           О Занд! твой век угас на плахе;
                           Но добродетели святой
                           Остался след в казненном прахе."

         "...Достал из-под койки ящик, вынул из него пару пистолетов,
дорогих, английских, новейшей системы - единственную роскошь нищенского
хозяйства - осмотрел их, вытер замшевой тряпочкой. Зарядил, взвел курок и
приложил дуло к виску: чистый холод стали был отраден, как холод воды,
смывающей с тела знойную пыль.
       Опять уложил пистолеты, надел плащ-альмавиву, взял ящик, спустился
по лестнице, вышел на двор; проходя мимо ребятишек, игравших у дворницкой в
свайку, кликнул одного из них, своего тезку, Петьку. Тот побежал за ним
охотно, будто знал, куда и зачем. Двор кончался дровяным складом; за ним
огороды, пустыри и заброшенный кирпичный сарай.
       Вошли в него и заперли дверь на ключ. На полу стояли корзины с
пустыми бутылками. Каховский положил доску двумя концами на две сложенные
из кирпичей горки, поставил на доску тринадцать бутылок в ряд, вынул
пистолеты, прицелился, выстрелил и попал так метко, что разбил вдребезги
одну бутылку крайнюю, не задев соседней в ряду; потом вторую, третью,
четвертую - и так все тринадцать, по очереди. Пока он стрелял, Петька
заряжал, и выстрелы следовали один за другим, почти без перерыва.
       Прошептал после первой бутылки:
       - Александр Павлович.
       После второй:
       - Константин Павлович.
       После третьей:
       - Михаил Павлович.
       И так - все имена по порядку...
       Дойдя до императрицы Елизаветы Алексеевны, прицелился, но не
выстрелил, опустил пистолет - задумался".
       "...Не тронув "Елизаветы Алексеевны", он выстрелил в следующую, по
очереди бутылку.
       Когда расстрелял все тринадцать, кроме одной, поставил новые. И
опять:
       - Александр Павлович.
       - Константин Павлович.
       - Михаил Павлович...
       Стекла сыпались на пол с певучими звонами, веселыми, как детский
смех. В белом дыму, освящаемом красными огнями выстрелов, черный, длинный,
тощий, он был похож на привидение.
       И маленькому Петьке весело было смотреть, как Петька большой метко
попадает в цель - ни разу не промахнется. На лицах обоих - одна и та же
улыбка. И долго еще длилась эта невинная забава - бутылочный расстрел".
       "Малый пречестный", оказывается, таким образом, человеком без
стрежня. Романтик. Честолюбец. Игрушка страстей. Имение продул в картишки.
Продувши имение в карты, собирался на греческое восстание. Тоже, вероятно,
как и Якубович, примером Байрона заразился. Но вместо греческого восстания,
попал в Петербург. Один из участников заговора одолжает ему денжишек и вот
"пречестный малый" оказывается в рядах участников заговора в чине
тираноубийцы №2. Он с мрачной злобой тренируется на бутылках убиват