столетия с Петровской реформы,
и появление его способствует освещению темной дороги нашей НОВЫМ,
НАПРАВЛЯЮЩИМ СВЕТОМ. В этом то смысле Пушкин есть пророчество и указание
(Достоевский. Дневник Писателя). "В Пушкине, - как правильно подчеркивает
А. Ющенко в своей работе "Пророческий дар русской литературы", - родились
все течения русской мысли и жизни, он поставил проблему России, и уже самой
постановкой вопроса предопределил способы его разрешения".
       "...По моему, Пушкина мы еще и не начинали узнавать: это гений,
опередивший русское сознание еще слишком надолго. - Это был уж русский,
настоящий русский, сам, силою своего гения, переделавшийся в русского, а мы
и теперь все еще у хромого бочара учимся. Это был один из первых русских,
ощутивший в себе русского человека всецело, вырвавший его в себе и
показавший на себе, как должен глядеть русский человек, - и на народ свой,
и на семью русскую, и на Европу, и на хромого бочара, и на братьев славян.
Гуманнее, выше и трезвее взгляда нет и не было еще у нас ни у кого из
русских." (Достоевский. Дневник Писателя).
       "...Впрочем, судя по ходу дел, вряд ли сербы скоро узнают этого
неизвестнейшего из всех великих русских людей, - так , я думаю, можно
определить нашего великого Пушкина, про которого у нас тысячи и десятки
тысяч из нашей интеллигенции до сих пор не знают, что это был таких великих
размеров поэт и русский человек." "Не было бы Пушкина, - замечает
Достоевский в другом месте "Дневника Писателя", - не определились бы, может
быть, с такою непоколебимой силой (в какой это явилось потом, хотя все еще
не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую
самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные
силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье
европейских народов". Современник Достоевского выдающийся критик А.
Григорьев, критик несравненно более глубокий, чем превознесенный Орденом
Русской Интеллигенции В. Белинский, справедливо утверждал, что: "Пушкин -
это наше все". "Он... представитель всего нашего душевного, особенного,
такого, что остается нашим душевным, особенным, после всех столкновений с
чужим, с другими мирами"

                              III. ПОЭТ И ЦАРЬ

                                     I

       Вскоре после восстания декабристов (20 января 1826 года) Пушкин
пишет Жуковскому: "Вероятно правительство удовлетворилось, что я к заговору
не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел... Я
был масон в Кишиневской ложе, т.е. в той, за которую уничтожены в России
все ложи. Я, наконец, был в связи с большею частью нынешний заговорщиков.
Покойный Император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии..."
"Кажется можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то
нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?"
       "Конечно, - пишет Пушкин Дельвигу в феврале того же года, - я ни в
чем не замешан, и, если правительству досуг подумать обо мне, то оно легко
в этом удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне, образ
мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе
выключкою, сосланный в деревню за две строчки перехваченного письма, я,
конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную
справедливость его достоинствам. Но никогда я не проповедовал ни
возмущения; ни революции, - напротив..."
       В письме к Жуковскому, написанному 7 марта, Пушкин опять
подчеркивает, что "Бунт и революция мне никогда не нравились, но я был в
связи почти со всеми, и в переписке со многими заговорщиками. Все
возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под
именем Баркова. Если бы я был потребован Комиссией, то я бы, конечно,
оправдался". "Вступление на престол Государя Николая Павловича подает мне
радостную надежду. Может быть Его Величеству угодно будет переменить мою
судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я
храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому
порядку и необходимости".
       К написанному в июне прошению на имя Государя Николая I Пушкин
прилагает следующее заявление:
       "Я нижеподписавшийся, обязуюсь впредь к никаким тайным обществам,
под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую
при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не
принадлежу и никогда не знал о них".
                                                             11 мая 1826 г.
                                             10-го класса Александр Пушкин.
       Описывая встречу Николая I с Пушкиным в Москве, в Чудовом монастыре,
историки и литературоведы из числа Ордена всегда старались выпятить, что
Пушкин на вопрос Николая I: "Принял бы он участие в восстании декабристов,
если бы был в Петербурге?" Пушкин будто бы ответил : "Да, принял бы". Но
всегда игнорируется самая подробная запись о разговоре Николая I с
Пушкиным, которая имеется, в воспоминаниях польского графа Струтынского.
Запись содержания разговора сделана Струтынским со слов самого Пушкина, с
которым он дружил. Запись графа Струтынского, однако, всегда
игнорировалась, так как она показывала политическое мировоззрение Пушкина
совсем не таким, каким его всегда изображали члены Ордена Р. И.
       Воспоминания гр. Струтынского были изданы в Кракове в 1873 году (под
псевдонимом Юлий Сас). В столетнюю годовщину убийства Пушкина в польском
журнале "Литературные Ведомости" был опубликован отрывок из мемуаров,
посвященный беседе Имп. Николая I с Пушкиным в Чудовом монастыре 18
сентября 1826 года. Вот часть этого отрывка:
       "...Молодость, - сказал Пушкин, - это горячка, безумие, напасть. Ее
побуждения обычно бывают благородны, в нравственном смысле даже возвышенны,
но чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине. Вы,
вероятно, знаете, потому что об этом много писано и говорено, что я
считался либералом, революционером, конспиратором, - словом, одним из самых
упорных врагов монархизма и в особенности самодержавия. Таков я и был в
действительности. История Греции и Рима создала в моем сознании
величественный образ республиканской формы правления, украшенной ореолом
великих мудрецов, философов, законодателей, героев; я был убежден, что эта
форма правления - наилучшая. Философия XVIII века, ставившая себе
единственной целью свободу человеческой личности и к этой цели стремившаяся
всею силою отрицания прежних социальных и политических законов, всею силою
издевательства над тем, что одобрялось из века в век и почиталось из
поколения в поколение, - эта философия энциклопедистов, принесшая миру так
много хорошего, но несравненно больше дурного, немало повредила и мне.
Крайние теории абсолютной свободы, не признающей над собою ничего ни на
земле, ни на небе; индивидуализм, не считавшийся с устоями, традициями,
обычаями, с семьей, народом и государством; отрицание всякой веры в
загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов и догматов, - все это
наполнило мою голову каким-то сияющим и соблазнительным хаосом снов,
миражей, идеалов, среди которых мой разум терялся и порождал во мне глупые
намерения".
       То есть в дни юности Пушкин шел по шаблонному пути многих. Кто в 18
лет - не ниспровергатель всех основ!?
       "Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть -
насилие, каждый монарх - угнетатель, тиран своей страны, и что не только
можно, но и похвально покушаться на него словом и делом. Не удивительно,
что под влиянием такого заблуждения я поступил неразумно и писал вызывающе,
с юношеской бравадой, навлекающей опасность и кару. Я не помнил себя от
радости, когда мне запретили въезд в обе столицы и окружили меня строгим
полицейским надзором. Я воображал, что вырос до размеров великого человека
и до чертиков напугал правительство. Я воображал, что сравнялся с мужами
Плутарха и заслужил посмертного прославления в Пантеоне!"
       "Но всему своя пора и свой срок, - сказал Пушкин во время
дальнейшего разговора с графом Струтынским. - Время изменило лихорадочный
бред молодости. Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце
заговорило с умом словами небесного откровения, и послушный спасительному
призыву ум вдруг опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся
кругом, когда внимательнее, глубже вникнул в видимое, - я понял, что
казавшееся доныне правдой было ложью, чтимое - заблуждением, а цели,
которые я себе ставил, грозили преступлением, падением, позором! Я понял,
что абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским законом, никакими
общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют
молокососы или сумасшедшие, невозможна, а если бы была возможна, то была бы
гибельна как для личности, так и для общества; что без законной власти,
блюдущей общую жизнь народа, не было бы ни родины, ни государства, ни его
политической мощи, ни исторической славы, ни развития; что в такой стране,
как Россия, где разнородность государственных элементов, огромность
пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы требуют мощного
направляющего воздействия, - в такой стране власть должна быть
объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться
диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и
устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие
существования всякой власти - чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели
всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога.
Конечно, этот абсолютизм, это самодержавное правление одного человека,
стоящего выше закона, потому что он сам устанавливает закон, не может быть
неизменной нормой, предопределяющей будущее; самодержавию суждено
подвергнуться постепенному изменению и некогда поделиться половиною своей
власти с народом. Но это наступит еще не скоро, потому что скоро наступить
не может и не должно".
       - Почему не должно? - переспросил Пушкина граф.
       - Все внезапное вредно, - ответил Пушкин, - Глаз, привыкший к
темноте, надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно
обучать разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен,
почти дик; дай ему послабление - он взбесится".

                                     II

       Пушкин рассказал следующее графу Струтынскому о своей беседе с
императором Николаем I в Чудовом монастыре:
       "Я знаю его лучше, чем другие, - сказал Пушкин графу Струтынскому, -
потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными
обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу;
не ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах
вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо
более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих
убеждений, ибо кроме совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед
кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца
дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и
стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил; однако я должен признать,
(ибо отчего же не признать), что Императору Николаю я обязан обращением
моих мыслей на путь более правильный и разумный, которого я искал бы еще
долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир не непосредственно, а сквозь
кристалл, придающий ложную окраску простейшим истинам, смотрел не как
человек, умеющий разбираться в реальных потребностях общества, а как
мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его манит, что ему
льстит, что его увлекает!
       Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему,
душа моя вдруг омрачилась - не тревогою, нет! Но чем-то похожим на
ненависть, злобу, отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла
насмешка, сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который
казалось призывал меня к роли исторического республиканца Катона, а то и
Брута. Я бы никогда не кончил, если бы вздумал в точности передать все
оттенки чувств, которые испытал на вынужденном пути в царский дворец, и что
же? Они разлетелись, как мыльные пузыри, исчезли в небытие, как сонные
видения, когда он мне явился и со мной заговорил. Вместо надменного
деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски-прекрасного,
величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных
слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и
благосклонно.
       "Как, - сказал мне Император, - и ты враг твоего Государя, ты,
которого Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо!
Так быть не должно".
       Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь
молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах,
располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
       "Что же ты не говоришь, ведь я жду", - сказал Государь и взглянул на
меня пронзительно.
       Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец
опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".
        "Я не привык спешить с наказанием, - сурово ответил Император, -
если могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного
полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня
быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не
возразил на упрек во вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг
ему?"
       "Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я дал
Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя,
но был врагом абсолютной монархии".
       Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул хлопая меня
по плечу:
       "Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов!
Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей
из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе
своем жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние
переходное, ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а
через нее к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики,
которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и
которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного
руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят -
никто не правит; где всякий законодатель, - там нет ни твердого закона, ни
единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего
этого? Анархия!"
       Государь умолк, раза два прошелся по кабинету, вдруг остановился
предо мной и спросил: "Что ж ты на это скажешь, поэт?"
       "Ваше Величество, - отвечал я, кроме республиканской формы
правления, которой препятствует огромность России и разнородность
населения, существует еще одна политическая форма - конституционная
монархия".
       "Она годится для государств, окончательно установившихся, - перебил
Государь тоном глубокого убеждения, - а не для таких, которые находятся на
пути развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за
существование, она еще не добилась тех условий, при которых возможно
развитие внутренней жизни и культуры. Она еще не достигла своего
предназначения, она еще не оперлась на границы необходимые для ее величия.
Она еще не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых
она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и
спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха. Без
этой воли не было бы ни развития, ни спайки и малейшее сотрясение разрушило
бы все строение государства. Неужели ты думаешь, что будучи конституционным
монархом я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами,
сыны России вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние
самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало удержанию в
повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к
бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не
посмела! Потому что самодержавный царь был для нее представителем Божеского
могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю
всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала
и воли, которого гнут бури и устрашают громы".
       Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества
казалось делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это
не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою
силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был
горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось,
глаза погасли, он снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною
и сказал:
       "Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от
предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь
такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и
выслушаю".
       "Ваше Величество, - отвечал я с чувством, - Вы сокрушили главу
революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить?
Однако... есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым
Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас
уничтожит!"
       "Выражайся яснее,- перебил Государь, готовясь ловить каждое мое
слово".
       "Эта гидра, это чудовище, - продолжал я, - самоуправство
административных властей, развращенность чиновничества и подкупность судов.
Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до
сих пор издевается даже над высшей властью. На всем пространстве
государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет
сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у
нас не обеспечена, справедливость в руках самоуправств! Над честью и
спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своем
достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо
судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого
доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если
нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного,
если они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли
знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и
построить то, что должно быть: вместо притеснения - свободу, вместо насилия
- безопасность, вместо продажности - нравственность, вместо произвола -
покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше
Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее
осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в
ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в
патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что
даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в
уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!"
       "Смелы твои слова, - сказал Государь сурово, но без гнева, - значит
ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение
на жизнь монарха?"
       "О нет. Ваше Величество, - вскричал я с волнением, - я оправдываю
только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в
души, соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что все в ней чисто и
ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!"
       "Хочу верить, что так, и верю, - сказал Государь, более мягко, - у
тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не
достает рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты
возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она
сразу не ун