, "честно и грозно"
охранявшего национальные традиции после Петровской революции, никогда не
существовало. Были только отдельные выдающиеся консерваторы, но
национально-консервативного лагеря не существовало. Это одна из главных
причин гибели русской монархии. Русские консерваторы и в эпоху Александра I
и при Николае I, и позже, охраняли не столько русские религиозные,
политические и социальные традиции, зачеркнутые Петром, сколько охраняли
традиции, заложенные Петром. Это не парадокс, это трагический исторический
факт. Считая себя сторонниками русской старины, они фактически охраняли ту
причудливую смесь "нижегородского с французским", которая выросла в
результате Петровской революции. То, что охраняется - не традиционные
основы русской исторической жизни, а охранение идейного наследия известного
этапа разрушения этих основ.
       "В консервативный догмат возводится выдохшийся мумифицированный
остов Петровской революции. В этом вечная слабость русского консерватизма -
его беспочвенность". (Г. Федотов. "И есть и будет". Размышления о России и
революции). Это совершенно верный вывод. Русские консерваторы, по крайней
мере большинство их, всегда были рьяными защитниками политических,
религиозных и социальных идей, возникших в результате Петровской революции.

       "Шишков и его последователи горячо восставали против нововведений
тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра I до появления
Карамзина, признавали русским и самих себя считали русскими людьми,
нисколько не чувствуя и не понимая, это они сами были иностранцы, чуждые
народу, ничего непонимающие в его русской жизни. Даже не было мысли
оглянуться на самих себя. Век Екатерины, перед которым они благоговели,
считался у них не только русским, но даже русскою стариною. Они вопили
против иностранного направления - и не подозревали, что охвачены им с ног
до головы, что они не умеют даже думать по-русски". (С. Т. Аксаков.
Воспоминания об Александре Семеновиче Шишкове.) В силу столь парадоксальной
двусмысленной политической позиции, русские консерваторы, вернее считающие
себя таковыми, очень часто принимают за политических врагов выдающихся
представителей подлинного русского консерватизма, а русские "прогрессисты",
не брезгающие ничем для усиления своих политических позиций, зачисляют их в
свой лагерь.
       Такая история произошла, например, с Чацким. "Горе от ума" было
написано Грибоедовым накануне восстания декабристов. Это был момент, когда
складывался мудрый подлинный консерватизм Пушкина, когда зрели идеи
будущего славянофильства. Это была эпоха, когда назревал благоприятный
момент для поворота на исторический путь.
       Знаменитый прусский реформатор Штейн, после занятия Пруссии
Наполеоном, приехавший по приглашению Императора Александра I в Россию,
считал, например, что:
       "Россия могла бы сохранить свои первоначальные нравы, образ жизни,
одежду и т. д., а не подкапывать и не портить своей самобытности, изменяя
все это. Ей не нужно было ни французской одежды, ни французской кухни, ни
иностранного общественного типа она могла из своего собственного исключить
все грубое, не отказываясь от всех его особенностей... Быть может, еще не
поздно умерить вторжение иностранных обычаев и придать (русскому
формированию) направление, более целесообразное... Можно было бы ввести
снова столь целесообразную и удобную национальную одежду - кафтан..."
       Необходимость сохранения самобытности понимали не только иностранцы,
понимали и наиболее проницательные русские. Но сколько ушатов насмешек и
издевательств было вылито по адресу людей, старавшихся толкать общество на
путь самобытной русской культуры. Образ Чацкого не был понят. Чацкий вовсе
не революционер и не прогрессист, он вовсе не ненавистник России, каковым
его считают до сих пор. Чацкий такой же либеральный консерватор, как и
Пушкин. Чацкому противна позиция мнимого консерватора Фамусова, фактически
охраняющего антинациональные тенденции Петровской революции, которые
являются для Фамусова и "консерваторов" его типа, уже "русской стариной".
       Чацкий восстает против слепого угодничества, против низкопоклонства,
против слепого пресмыкания перед всем иностранным. Вернувшись из Европы
Чацкий говорит лже-консерваторам вроде Фамусова:

                           Ах! Франция! Нет в мире края! -
                           Решили две княжны, сестрицы, повторяя
                           Урок, который им из детства натвержден.
                           Я одаль воссылал желанья
                           Смиренные, однако вслух,
                           Чтоб истребил Господь нечистый этот дух
                           Пустого, рабского, слепого подражанья;
                           Чтоб искру заронил Он в ком-нибудь с душой,
                           Кто мог бы словом и примером
                           Нас удержать как крепкою возжой,
                           От жалкой тошноты по стороне чужой.
                           Пускай меня объявят старовером,
                           Но хуже для меня наш север во сто крат
                           С тех пор, как отдал все в обмен на новый лад -
                           И нравы, и язык, и старину святую,
                           И величавую одежду на другую
                           По шутовскому образцу:
                           Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,
                           Рассудку вопреки, наперекор стихиям,
                           Движенья связаны, и не краса лицу;
                           Смешные, бритые, седые подбородки!
                           Как платья, волосы, так и умы коротки!..
                           Ах! Если рождены мы все перенимать,
                           Хоть у китайцев бы нам несколько занять
                           Премудрого у них незнанья иноземцев.
                           Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
                           Чтоб умный, бодрый наш народ
                           Хотя по языку нас не считал за немцев".

       И вот, Чацкого, настоящего консерватора, охранителя древних русских
традиций, Фамусовы - охранители "устоев" возникших в результате революции
Петра I, объявляют сумасшедшим и карбонарием, ниспровергателем основ.
Подобные явления в "национально-консервативном лагере" эмиграции происходят
и в наши дни. Стоит только кому-нибудь из монархистов, подобно Чацкому
сказать правду о трагических последствиях деятельности Петра I и Екатерины
II, как современные Фамусовы начинают вопить:

                           "...Ах! Боже мой он карбонари.
                           ...Он вольность хочет проповедать!.
                           ...Да он властей не признает."

       Эти седовласые дети до сих пор не задумываются над вопросом, почему
это большевики разрушили памятники всем русским царям, а вот памятники
Петру I и Екатерине оставили.
       Также, как эти горе-консерваторы, до сих пор серьезно воображающие
себя "хранителями истинного русского духа" никак не могут понять, что
задача спасения духовного авторитета русского православия и самодержавия
значительно важнее спасения авторитета отдельных русских монархов, которые
разрушая православие и дело русского самодержавия своими действиями,
положили начало разрушению русской монархии, чем воспользовались масоны и
все остальные враги русской монархии.
       Не только один Александр I дает пример распада традиционного
монархического сознания. Мы находим его даже у одного из наиболее ярких
представителей русского духовного возрождения, как у Карамзина. Карамзин
писал И. И. Димитриеву "по чувству я остаюсь республиканцем, - но при том
верным подданным русского царя".
       Воскрешая, как историк, убитую при Петре I идею священного характера
царской власти, Карамзин тем не менее писал кн. Вяземскому: "Я в душе -
республиканец и таким и умру".

IV. КАКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ ПРЕДСТОЯЛО РАЗРЕШИТЬ АЛЕКСАНДРУ I И ПОЧЕМУ ОН
                           НЕ СМОГ ИХ РАЗРЕШИТЬ?

                                     I

        Какая историческая задача стояла перед Александром I? Та же самая,
какая стояла и перед отцом его Павлом I, убитым масонами и "знатным
шляхетством". Необходимо было как можно скорее ликвидировать трагические
последствия, совершенной Петром I во всех областях духовной, политической,
социальной и экономической жизни, революции.
       Путь, который мог только принести счастье русскому народу, указал
отец Александра I - Император Павел. Этот путь состоял в организации
национальной контрреволюции против осуществленной Петром I революции. В
зависимости от исторический обстоятельств, национальная контрреволюция
могла иметь или характер быстрого перелома, или иметь характер постепенного
перехода на путь традиционной русской государственности.
       Вернуться на путь предков было конечно не легко. Для этого
необходимо было бы произвести новую целую революцию во взглядах и привычках
высших слоев русского общества, сильно денационализировавшегося со времени
революции Петра I. Превратить "русскую Европию" снова в Русь, в Россию,
было не так просто. Для этого было необходимо чтобы православие приобрело
былую роль духовного руководителя народа. Главой православной церкви должен
был стать Патриарх, а не царь. Независимая, свободная от опеки государства
церковь должна была найти путь объединения с старообрядчеством и начать
решительную борьбу с масонством и "вольтерьянством" и другими формами
увлечения европейской философии.
       Идеи западного абсолютизма, на которые уже почти в течении ста лет
опиралась царская власть, необходимо было заменить политическими идеями
самодержавия. В лице возрожденной сильной церкви, восстановленное
самодержавие нашло бы мощного союзника для борьбы с растлевающим действием
европейских идей и смогло бы вместе с ней начать борьбу против основного
зла тогдашней России - крепостного права. Отмена крепостного права
европейского типа вырвало бы опору из под ног дворянства, стремившегося
превратить царскую власть в орудие своих сословных интересов. В лице
свободного крестьянства, жившего все еще идеями православия и самодержавия,
царская власть получила бы такую же могучую опору, как и в свободной
церкви, независимой от воли государственных надсмотрщиков.
       "Возврат на Русь" не обошелся бы, конечно, без тяжелой, ожесточенной
борьбы с масонством, аристократией и дворянством, которые едва ли бы
пожелали добровольно отказаться от выгодного права владения "крещенной
собственностью". Но объединенные общим миросозерцанием, Царь, Православная
церковь и народ, в конечном итоге вышли бы наверно победителями в борьбе с
теми, кто желал идти по пути строительства "русской Европии". Но этого не
произошло и не могло произойти потому, что Александр I не обладал ясным
монархическим миросозерцанием отца, считавшего, что пора уже возвратиться
на Русь.
       Двойственность мировоззрения Александра I не могла не отразиться на
его политической деятельности. Он часто колебался, не зная какую занять
политическую линию. И поэтому политически он все время сидел между двумя
стульями - колеблясь между долгом монарха и своими пристрастиями к
республиканском строю. Отсутствием цельного политического миросозерцания
Александр I очень напоминал Петра I. Как Петр I, он не имел цельного
монархического миросозерцания, ни определенного плана государственной
деятельности. Как и Петр I, не отдавал себе ясного отчета, а каков будет
результат задуманного им мероприятия. Александру I, как государственному
деятелю, можно дать такую же оценку, какую дал Петру I Ключевский: "До
конца своей жизни он не мог понять ни исторической логики, ни физиологии
народной жизни".
       В силу полученного им неправильного воспитания Александр I вместо
того, чтобы стать возглавителем национальной контрреволюции, стал
завершителем первого периода европеизации России.
       Политические идеалы самодержавия были чужды душе Александра I, не
сознавал он и необходимости восстановления Патриаршества. Из всех
исторических задач, которые необходимо было решать, Александр I ясно
понимал только одну - это необходимость скорейшей отмены крепостного права.


                                     II

       Крепостное право европейского типа, окончательно сложившееся в
правление Екатерины II, было основным препятствием, которое мешало
нормальному социальному и политическому развитию России.
       "Если в первый период прикрепление к земле трудящегося населения
является государственной необходимостью, а уход и бегство населения
государственным бедствием (в допетровской Руси. - Б. Б.), то во второй
период прикрепление становится, наоборот, государственным бедствием
останавливающим всякое экономическое развитие страны, а уход населения
государственной необходимостью, которую надо всячески поощрять."
       "Но, если крестьянско-земельный вопрос в своем целом был жизненным
для государства во все периоды его существования, то вопрос о крепостном
праве, как оно оформилось с средины XVIII века, был явлением не
историческим и чуждым России. Рабство, просуществовавшее ровно сто лет,
было западного происхождения".  (6)
       "Крепостное право, - как справедливо замечает Н. Багров в своем
исследовании "Правовые и социальные источники русской смуты" (Ревель 1931
г.), - несмотря на короткий срок своего существования, оказалось по своим
историческим результатам неоспоримо более вредным для русского народа, чем
татарское иго. Оно содействовало разложению духовных сил страны, развитию в
народе пассивных черт характера, неудовлетворенности, восприимчивости к
бунту, отсутствию правильного развития воли, слепому подчинению вожакам,
обещающим землю и свободу, даже если эти обещания потеряли всякий смысл".
       Конечно, крепостное право в России, даже в самую сильную пору
развития его было все же мягче, чем в странах Европы, чем в соседней
Польше, чем в Прибалтике. Но благодаря сильно развитому у русского человека
чувству социальной справедливости, оно воспринималось русским крестьянином
острее, болезненнее, чем европейскими крестьянами, несмотря на то, что с
ним помещики обращались мягче, чем европейские помещики с своими
крепостными.
       Крепостное право в после-петровской России было неизмеримо суровее,
чем крепостная зависимость в Московской Руси; но дореволюционные историки и
писатели, преследуя политические цели, изображали правовое и политическое
положение крепостного крестьянства всегда в нарочито мрачных красках.
Во-первых, всегда замалчивается, что 45 процентов крестьянства никогда не
знали крепостного права. Затем, - как правильно замечает С. Г. Пушкарев в
своей работе "Россия в XIX веке", изданной Чеховским издательством, - "в
дореволюционной России принято изображать положение всего крепостного
крестьянства самыми мрачными красками, а всех помещиков полагается
изображать в виде диких зверей, которые находят главное и чуть ли не
единственное удовольствие своей жизни в постоянном истязании крестьян всеми
всевозможными орудиями пытки" - розгами, палками, кнутами, плетьми,
железными цепями, рогатками, "щекобитками" и т. д. Бесспорно, случаи
жестоких истязаний бывали, мы находим сведения о них в судебных протоколах
и в воспоминаниях современников, но они именно потому и попали на страницы
мемуаров и в акты судов, что рассматривались как преступления, а не как
повсеместно действующий нормальный обычай, (на который, поэтому, никто не
обратил бы внимания). Отвергая слащаво-фальшивую теорию "патриархальной
власти", по которой помещики относились к своим крестьянам, как заботливые
родители к любимым детям, мы не можем, однако, принять и противоположной,
весьма распространенной теории сплошного зверства "класса помещиков". Если
мы даже согласимся с утверждением, что помещики видели в своих крепостных
не людей, а только рабочий скот, то все же позволительно усомниться в том,
что большинство сельских хозяев находило особое удовольствие в постоянном
истязании принадлежавшего им рабочего скота. Салтыков-Щедрин, которого
никто не заподозрит в сочувствии крепостному праву, говорит (в "Пошехонской
старине") о характере отношений помещиков к крепостным: "Вообще мужика
берегли, потому что видели в нем тягло, которое производит полезную и для
всех наглядную работу. Изнурять эту рабочую силу не представлялось расчета,
потому что подобный образ действия сократил бы барщину и внес бы неурядицу
в хозяйственные распоряжения. Поэтому главный секрет доброго помещичьего
управления заключался в том, чтобы не изнурять мужика, но в то же время не
давать ему гулять".
       Самый тяжелый период крепостного права падает на эпоху правления
Екатерины II. При Александре I и Николае I характер крепостного права стал
уже более мягким.

                                    III

       Русская народная мудрость говорит: "Клин - клином вышибают". Петр
обрубил все ветки у дерева русской исторической жизни, спилил ствол,
расколол его и вогнал в расщелину клин чуждых русскому историческому духу
религиозных, политических и социальных идей. Могло ли, находясь в таком
положении, русское дерево быстро отрасти и дать новые могучие ветви.
Конечно нет!
       Чтобы помочь ему снова отрасти необходимо было выбить загнанный в
его сердцевину Петром I клин, а только тогда расщепленный ствол мог
соединиться и переболев еще некоторое время, искалеченное дерево, пользуясь
силой неповрежденных корней, могло пустить новые ветви и расти дальше.
       Но это не было сделано и клин, загнанный Петром, продолжал разделять
русскую историю, русский дух, русский народ на две половины, не позволяя им
снова срастись.
       Александр I не пошел, по пути своего отца, который предпринял первые
попытки вытащить загнанный Петром I клин. В силу полученного им
политического воспитания, Александр I не мог быть возглавителем
национальной духовной контрреволюции. Вся его государственная деятельность
напоминала деятельность человека, который хотел вернуть искалеченное дерево
к жизни, но не понимал, что единственный способ вернуть его к жизни -
выбить клин из его расщепленного ствола. Все государственные действия
Александра I - были только полумерами. Полумеры же эти не могли вдохнуть
жизнь в искалеченный организм русской жизни.
       Идеологически и Александр I, и современное ему образованное общество
опирались на клин, которым Петр расколол русскую жизнь надвое. Поэтому
идеология, на которую опиралась царская власть, все политические течения в
эпоху правления Александра I были противоестественной смесью чужеродных,
противоречащих друг другу идей.
       То, что по привычке именовалось "самодержавием", - на самом деле
было противоестественной смесью политических идей западного абсолютизма с
обрывками политических идей уничтоженного Петром I самодержавия.
Православное богословие - было причудливой смесью религиозных догматов
православия, протестантства и даже, хотя в меньшей степени, католичества.

               V. НЕГЛАСНЫЙ КОМИТЕТ ИЛИ ..."ЯКОБИНСКАЯ ШАЙКА"

       Вскоре после вступления на трон, Александр I по совету своих
ближайших друзей, создает так называемый Негласный или тайный комитет. Кто
же является членами этого тайного комитета кроме Александра I? Выдающуюся
роль в нем играл граф Строганов, участник "Великой" французской революции,
член якобинского клуба "Друзей Закона". Во время принятия Строганова в
члены клуба, он воскликнул:
       "Лучшим днем в моей жизни будет тот, когда я увижу Россию
возрожденной в такой же революции".
       В состав Негласного комитета входили масоны граф В. Кочубей, Николай
Новосильцев и поляк Адам Чарторыйский. Все эти лица были членами различных
масонских лож.
       На заседаниях этого комитета снова, обсуждался вопрос о введении в
России конституции, правах гражданина и других мероприятиях в духе идей
"Великой" французской революции. Гр. Строганов составил проект консти