ностью"
("Русская Мысль" № 903).
       Не случайно первый биограф Пушкина П. В. Анненков заметил, что
Пушкин мог бы написать "Историю Петра Великого, материалов он имел для
этого достаточно, он не захотел писать ее" "Рука Пушкина дрогнула", - пишет
Анненков.
       Связанный цензурными требованиями своего времени Пушкин не мог
открыто высказать в "Медном Всаднике" свое истинное мнение о Петре. Но свое
отношение к Петру он все же выразил. "Медный Всадник" - олицетворение
государственной тирании, Евгений олицетворяет русскую личность подавленную
Петром I. И Пушкин пишет про "Медного Всадника": "Ужасен он в окрестной
мгле". Эта фраза по моему мнению и вскрывает истинное отношение Пушкина к
Петру после того, как он понял его роковую роль в Русской истории.

    XII. КАК ПУШКИН ОТНОСИЛСЯ К ПРЕДКУ РУССКИХ ИНТЕЛЛИГЕНТОВ А. РАДИЩЕВУ

                    "...Мы никогда не почитали Радищева великим человеком".
                                             А. Пушкин. "Александр Радищев"
                                     I

       Н. Бердяев так же, как и другие видные представители Ордена,
совершенно верно утверждает, что духовным отцом русской интеллигенции
является не Пушкин, а Радищев. Пушкин - политический антипод Радищева.
Только в пору юношества он идет по дороге проложенной Радищевым, а затем
резко порывает с политическим традициями заложенными Радищевым. В письме к
А. А. Бестужеву из Кишинева, в 1823 году юный Пушкин пишет фразу, цепляясь
к которой Пушкина всегда стараются выдать за почитателя Радищева: "Как
можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же тогда
поминать?"
       Зрелый, умственно созревший Пушкин смотрел на Радищева совершенно
иначе и никакого выдающегося места ему в истории русской словесности не
отводил. Пушкин написал о Радищеве две больших статьи: "Александр Радищев"
и "Мысли на дороге". Статьи эти написанные Пушкиным незадолго до его
смерти. Таким образом мы имеем возможность узнать как смотрел Пушкин на
родоначальника русской интеллигенции, когда окончательно сложилось его
мудрое политическое миросозерцание. "Беспокойное любопытство, более нежели
жажда познаний, была отличительная черта ума его, - пишет Пушкин". Радищев
и его товарищи, по мнению Пушкина, очень плохо использовали свое пребывание
в Лейпцигском университете. "Ученье пошло им не впрок. Молодые люди
проказничали и вольнодумствовали". "Им попался в руки Гельвеций. Они жадно
изучили начала его ПОШЛОЙ И БЕСПЛОДНОЙ МЕТАФИЗИКИ, для нас непонятно каким
образом холодный и сухой Гельвеций мог сделаться любимцем молодых людей,
пылких и чувствительных, если бы мы, по несчастий), не знали, как
СОБЛАЗНИТЕЛЬНЫ ДЛЯ РАЗВИВАЮЩИХСЯ УМОВ МЫСЛИ И ПРАВИЛА, ОТВЕРГАЕМЫЕ ЗАКОНОМ
И ПРЕДАНИЯМИ". И Пушкин делает такой вывод: "...Другие мысли, СТОЛЬ ЖЕ
ДЕТСКИЕ, другие мечты, столь же несбыточные, заменили мысли и мечты
учеников Дидрота и Руссо, и легкомысленный поклонник молвы видит в них
опять и цель человечества, и разрешение вечной загадки, не воображая, что в
свою очередь они заменяются другими". То есть по мнению Пушкина
родоначальник русской интеллигенции, как он метко подметил, отличается теми
же самыми отрицательными качествами, что и его духовные потомки члены
Ордена: тоже беспокойное любопытство ума, нежели жажда познаний, та же
экзальтация, переходящая и безудержный, мрачный политический фанатизм.
       "...Возвратясь в Петербург, - продолжает Пушкин, - Радищев вступил в
гражданскую службу, не переставая между тем заниматься и словесностью. Он
женился, состояние его было для него достаточно. В обществе он был уважаем,
как сочинитель. Граф Воронцов ему покровительствовал. Государыня знала его
лично и определила в собственную свою канцелярию. Следуя обыкновенному ходу
вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых степеней
государственных. Но судьба готовила ему иное".
       А. Радищев попадает в среду русских масонов, так называемых,
Мартинистов.
       "Таинственность их бесед, - сообщает Пушкин, - воспламенила его
воображение. Он написал свое "Путешествие из Петербурга в Москву" -
сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии
спокойно пустил его в продажу ..."
       Ясный и объективный ум Пушкина не может оправдать безумный поступок
Радищева в эпоху, когда во Франции происходила революция, когда в России
только недавно отгремела Пугачевщина. Пушкин всегда бережно относился к
национальному государству, созданному в невероятно трудных исторических
условиях длинным рядом поколений. "...Если мысленно перенесемся мы к 1791
году, - пишет Пушкин, - если вспомним тогдашние политические
обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы
не изменившиеся со времени Петра I, их строгость, в то время еще не
смягченную двадцатипятилетним царствованием Александра, самодержца,
умевшего уважать человечество; если думаем: какие суровые люди окружали
престол Екатерины, то преступление Радищева покажется нам действием
сумасшедшего..."
       Пушкин решительно осуждает Радищева, не находя для него никакого
извинения: "...Мы никогда не почитали Радищева великим человеком, - пишет
он - поступок его всегда казался нам преступлением ничем не извиняемым, а
"Путешествие в Москву" весьма посредственною книгою, но со всем тем не
можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического
фанатика, заблуждающегося, конечно, но действующего с удивительным
самоотвержением и с какою то рыцарскою совестливостью,
       "...Радищев, - сообщает Пушкин, - предан был суду. Сенат осудил его
на смерть (см. полное собрание законов). Государыня смягчила приговор.
Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь..."
       Но сразу после смерти Екатерины II Император Павел Первый, - пишет
Пушкин, - "...вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство,
обошелся с ним милостиво и взял с него обещание не писать ничего противного
духу правительства. Радищев сдержал свое слово. Он во все время
царствования императора Павла I не писал ни одной строчки. Он жил в
Петербурге, удаленный от дел, и занимаясь воспитанием своих детей.
Смиренный опытностью и годами, он даже переменил образ мыслей,
ознаменовавший его бурную и кичливую молодость".
       Дальше следуют замечательные по глубине рассуждения Пушкина. Он
пишет: "...Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера.
Время изменяет человека, как в физическом, так и в духовном отношении. Муж
со вздохом иль с улыбкою отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые
мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что то странное и смешное. Глупец
один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не
существуют".
       Пушкин ставит вопрос о том, должны были ужасы французской революции
оказать влияние на миросозерцание Радищева, или нет? И отвечает: "...Мог ли
чувствительный и пылкий Радищев не содрогнуться при виде того, что
происходило во Франции во время ужаса? Мог ли он без омерзения глубокого
слышать некогда любимые свои мысли, проповедуемые с высоты гильотины, при
гнусных рукоплесканиях черни? Увлеченный однажды львиным ревом Мирабо, он
уже не хотел сделаться поклонником Робеспьера, этого сентиментального
тигра". Эта фраза чрезвычайно ярко характеризует отношение самого зрелого
Пушкина к кровавой французской революции и ее рыцарям гильотины.

                                     II

       Император Александр Первый в отношении милостей к А. Радищеву пошел
еще дальше, чем его отец. Вступив на престол, - пишет Пушкин, - он
"...вспомнил о Радищеве и извиняя в нем то, что можно было приписать
пылкости молодых лет и заблуждениям века, увидел в сочинителе Путешествия
отвращение от многих злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды. Он
определил Радищева в Комиссию составления законов и приказал ему изложить
свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений". .
       Но политический фанатизм вещь изживаемая с очень большим трудом.
Несмотря на кровавый опыт французской революции, Радищев не смог полностью
преодолеть следы юношеского фанатизма. "...Бедный Радищев, увлеченный
предметом, некогда близким к его умозрительным занятиям, вспомнил старину и
в проекте, представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям.
Граф Завадовский удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским
упреком: "Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему!
или мало тебе было Сибири?" В этих словах Радищев увидел угрозу. Огорченный
и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об
лейпцигском студенте, подавшем ему некогда мысль о самоубийстве... и
отравился. Конец, им давно предвиденный и который он сам себе напророчил!"
       Трагический конец первого русского интеллигента является прообразом
самоубийства, которое подготовила себе в виде большевизма вся русская
интеллигенция - это общество политических фанатиков и утопистов, целое
столетие в фанатическом ослеплении рывшее могилу национальному государству
и погибшее вместе с ним.
       Пушкин понимал то, что никогда не понимал Радищев и его
последователи, что: "...Нет убедительности в поношениях и нет истины, где
нет любви". Радищев и вся русская революционная интеллигенция вслед за ним,
много и старательно поносили современную им Россию и ее историческое
прошлое, но настоящей любви к России ни у кого из них не было, а поэтому в
их поношениях не было и нет истины. А. Радищев был первым у нас из числа
тех несчастных русских идеалистов, которые исповедуя утопические социальные
и политические теории, были в силу этого пророками злого добра.
       Их любовь к будущему, к будущим людям становилась источником
ненависти к настоящим, к живущим ныне, и источниками зла и страданий
будущих поколений русских людей. "...В Радищеве, - пишет Пушкин, -
отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера,
филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но все в
нескладном и искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом
зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное
презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком,
слепое пристрастие к новизне, частные, поверхностные сведения, наобум
приноровленные ко всему, вот что мы видим в Радищеве. Он как будто
старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием: не лучше ли
было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит
власть господ, как явное беззаконие: не лучше ли было представить
правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния
крестьян?
       "...Самое пространное из его сочинений есть философское рассуждение
"О человеке и его смертности и бессмертии". Умствования оного пошлы и не
оживлены слогом. Радищев хотя и вооружается против материализма, но в нем
все еще виден ученик Гельвеция. Он охотнее излагает, нежели опровергает
доводы чистого афеизма!" (атеизма). Низко расценивает Пушкин и основное
произведение Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву". "Путешествие в
Москву", причина его несчастия и славы, - пишет Пушкин, - есть, как уже мы
сказали, очень посредственное произведение, не говоря уже о варварском
слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и
прочие преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой,
иногда чрезвычайно смешны. Мы бы могли подтвердить суждение наше множеством
выписок. Но читателю стоит открыть его книгу наудачу, чтоб удостовериться в
истине нами сказанного".

             XIII. ОТНОШЕНИЕ ПУШКИНА К РУССКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

                                     I

       Пушкин понимал, что идеи, выразителем которых являлся родоначальник
русской интеллигенции Радищев, в случае дальнейшего увлечения политическими
и социальными идеями Запада, могут иметь при известных обстоятельствах
успех. И, вероятно, в силу этих соображений, Пушкин за три года до своей
смерти начал писать большую статью о книге "Путешествие из Петербурга в
Москву". Статья написана, как и книга Радищева в форме путевого дневника.
       Весьма характерно, что Пушкин описывает не Путешествие из Петербурга
в Москву, а путешествие из Москвы в Петербург, т.е. совершает путешествие в
обратном направлении. Путешествуя в обратном направлении чем Радищев,
Пушкин и в идейном плане так же совершает обратное путешествие, разоблачая
во всех случаях вымысел и преувеличения Радищева в описании им современной
ему действительности.
       В главе одиннадцатой, под названием "Русская Изба", Пушкин
разоблачает недобросовестную попытку Радищева изобразить жизнь русского
крестьянина в значительно более мрачном виде, чем она была на самом деле.
       "...В Пешках (на станции, ныне уничтоженной) Радищев съел кусок
говядины и выпил чашку кофе. Он пользуется сим случаем, дабы упомянуть о
несчастных африканских невольниках, и тужит о судьбе русского крестьянина,
не употребляющего сахара. Все это было тогдашним модным красноречием".
       Пушкин одной фразой уничтожает все карикатурное описание Радищева в
упомянутой выше главе, все эти старания изобразить плоды своего вымысла в
наиболее мрачном виде. Пушкин иронически указывает: "...Замечательно и то,
что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай,
оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: "и начала сажать хлебы в
печь".
       Трезвый политический мыслитель, Пушкин шаг за шагом разоблачает все
дикие претензии, которые предъявляет Радищев к современной ему России. Это
столкновение двух политических стилей, стиля политического и социального
реализма и социального утопизма. Пушкин в лице которого возмужала, наконец,
национальная политическая мысль, защищает русское национальное государство
от нападок на него Радищева. Пушкин вскрывает всю опасность истерической
чувствительности Радищева. Нарисовав картину тяжелой жизни крестьян у
одного помещика, который желая улучшить жизнь крестьян, завел. порядки
вроде тех, которые были в заведенных Аракчеевым военных поселениях, Пушкин
иронически писал: "Как бы вы думали? Мучитель имел виды филантропические".
Это замечание бьет в самую суть Радищевского отвлеченного прекраснодушия.
Результаты отвлеченного прекраснодушия чаще всего являются источником
сильнейших мучений для тех, кого хотят облагодетельствовать.
       Пушкин первый почуял огромную опасность, которую несли с собой
филантропы типа Радищева, пророки злого добра, первый понял разрушительную
роль, какую они могут сыграть в России. И Пушкин первый из современников
нанес сокрушительный удар Радищеву, родоначальнику русской интеллигенции.
       Пушкин подходит к положению крестьянства не с точки зрения
отвлеченных идеалов земного рая, а сравнивая его с положением крестьянства
и рабочих в других странах, которые кажутся первому русскому интеллигенту
превосходными по своему социальному строю. Пушкин делает вывод, который
соответствует исторической истине, что положение русских крестьян
постепенно, поскольку это позволяют политические и социальные условия
государства, все время улучшается. И Пушкин, которого интеллигенция всегда
изображала революционером, пишет что: "...конечно, должны еще произойти
великие перемены, но не должно торопить времени, и без того уже довольно
деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от
одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических,
страшных для человечества..."
       Если издавая свою книгу, Радищев надеялся, что он вызовет возмущение
в стране и в стране начнется революция, подобная французской, то Пушкин
считает, что лучшие и прочнейшие изменения это те, которые происходят от
одного улучшения нравов.
       Если первый русский интеллигент ждет революцию в России с таким же
восторгом, как и все последующие поколения интеллигенции, то Пушкин
считает, что насильственные политические потрясения всегда страшны для
человечества.
       Трезвый ясный ум Пушкина, взявшегося за разоблачение слезливых
карикатур А. Радищева, находит сильные неопровержимые доводы, взятые из
личных наблюдений над современной ему русской действительностью, которую он
не идеализировал, видел все ее недостатки. желал постепенного улучшения ее,
которую оценивал не отвлеченно, саму по себе, как это всегда делали русские
прекраснодушные интеллигенты, а в сравнении с прошлым и настоящим других
народов. И при таком трезвом подходе, русская действительность
представлялась Пушкину, умнейшему человеку тогдашней России вовсе не в том
виде, как Радищеву.

                                     II

       Дальше Пушкин касается чрезвычайно важной темы, которую всегда
сознательно или бессознательно вслед за Александром Радищевым избегает вся
русская интеллигенция. Темы о том, как же живет в просвещенных странах так
называемый простой люд по сравнению с плохо живущим русским народом, о
горестях и страданиях которого господа интеллигенты пекутся со времен
Радищева и во имя любви к которому они в результате героических усилий в
течение столетия, соорудили большевизм.
       "...Фонвизин, лет 15 перед тем, путешествовавший по Франции, - пишет
Пушкин, - говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина
показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним
описание Лабрюера, слова госпожи Севинье еще сильнее тем, что она говорит
без негодования и горечи, а просто рассказывает что видит и к чему
привыкла. Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование
Людовика XV и его преемника..."
       В интереснейшем диалоге "Разговор с англичанином о русских
крестьянах" являющемся прибавлением к "Мыслям на дороге" (Я цитирую Пушкина
по изданию Суворина 1887 года), Пушкин еще раз касается волновавшей его
темы о положении русского крепостного крестьянства, так карикатурно
изображенного Радищевым в его Путешествии из Петербурга в Москву".
       "...Строки Радищева навели меня на уныние, - пишет Пушкин. - Я думал
о судьбе русского крестьянина" :

                           К тому ж подушные, барщина, оброк!

       Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился к
нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?
        Англичанин. - Английский крестьянин.
       Я. - Как! свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее
русского раба?
       Он. - Что такое свобода?
       Я. - Свобода есть возможность поступать по своей воле.
       Он. - Следовательно свободы нет нигде; ибо везде есть или законы или
естественные препятствия,
       Я. - Так, но разница: покоряться законам, предписанным нами самими,
или повиноваться чужой воле.
       Он. - Ваша правда. Но разве народ английский участвует в
законодательстве? Разве требования народа могут быть исполнены его
поверенными?
       Я. - В чем же вы полагаете народное благополучие?
       Он. - В умеренности и соразмерности податей.
       Я. - Как?
       Он. - Вообще повинности в России не очень тягостны для народа:
подушные платятся миром, оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и
Петербурга, где разнообразие оборотов промышленника умножает корыстолюбие
владельцев). Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол
своему крестьянину доставать оный, как и где хочет. Крестьянин промышляет
чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это
называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы
дано более простора действовать.
       Я. -  Но злоупотребления частные...
       Он. - Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских
фабричных работников, - волосы встанут дыбом; вы думаете, что дело идет о
строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян.
Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Шмидта иди об иголках г-на Томпсона.
Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное
варварство с одной стороны, с другой - какая страшная б