и идут другие народы". Когда министр Народного Просвещения граф
Уваров провозгласил, что основой русского политического миросозерцания
является триединая формула: "Православие, Самодержавие и Народность",
Чаадаев разделил его взгляд.
       Как и Пушкин, Чаадаев обвинял русское общество в равнодушном
отношении к существующему в России злу, в нежелании помогать правительству,
стремящемуся улучшить жизнь в России. "Мы взваливаем на правительство все
неправды, - писал он А. И. Тургеневу. - Правительство делает свое дело:
сделаем свое дело, исправимся. Странное заблуждение считать безграничную
свободу необходимым условием развития умов. Посмотрите на восток. Не
классическая ли это страна деспотизма. А между тем оттуда пришло все
просвещение мира". "Возьмите любую эпоху и историю западных народов,
сравните с тем, что представляем мы в 1835 году по Р. X. и вы увидите, что
у нас другое начало цивилизации, чем у этих народов..."
       "Мы призваны... обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых
ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое
убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как
мы сейчас уже являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее
могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество,
опирающееся на материальную силу. Таков будет логический результат долгого
одиночества: все великое проходило по пустыни... Наша вселенская миссия
началась".
       В "Апологии сумасшедшего", написанной в 1837 году П. Чаадаев дает
такую оценку своего первого "Философического письма": "...Во всяком случае,
мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать
это признание: да, было преувеличение в этом обвинительном акте,
предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась
к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира... было
преувеличением не воздать должно этой Церкви столь смиренной, иногда столь
героической... которой принадлежит честь каждого мужественного поступка,
каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы
нашей истории..."
       "...Я думаю, - пишет он в "Апологии сумасшедшего", - что мы пришли
позже других, чтобы сделать лучше их". "...мы призваны решить большую часть
проблем социального строя, завершить большую часть идей, возникших в старом
обществе, ответить на самые важные вопросы, занимающие человечество".
       А в письме к неизвестному, написанному 16 ноября 1846 года Чаадаев
так объясняет причину своих неверных выводов о России:
       "...Дело в том, что я, как и многие мои предшественники, думал, что
Россия, стоя лицом к лицу с громадной цивилизацией, не могла иметь другого
дела, как стараться усвоить себе эту цивилизацию, всеми возможными
способами... Быть может, это ошибка, но, согласитесь, очень естественная.
Как бы то ни было, новые работы, новые изыскания, познакомили нас со
множеством вещей, оставшихся до сих пор не известными и теперь совершенно
ясно, что мы слишком мало походим на остальной мир...
       Поэтому, если мы действительно сбились с своего естественного пути,
нам прежде всего предстоит найти его..."
       "...Россия развивалась иначе, чем Европа". "По моему мнению России
суждена великая духовная будущность: она должна разрешить некогда все
вопросы, о которых спорит Европа" (Письмо к Тургеневу).
       "Мысли, к которым приходил, после составления им "Философического
письма", Чаадаев, - пишет В. В. Зеньковский в книге "Русские мыслители и
Европа", - были еще более напитаны верой в Россию, сознанием ее
своеобразия, провиденциальности ее путей". Вот эти-то более поздние мысли
Чаадаева, сознавшего ошибочность своего "Философического письма" члены
Ордена обычно всегда утаивают.
       Ссылаясь всегда только на содержание первого "Философического
письма", члены Ордена Р. И. всегда умалчивали о содержании последующих
писем. Только после захвата власти большевиками уже в 1935 году, в сборнике
"Литературное Наследство", впервые были опубликованы все остальные
"Философические письма". Эти, скрываемые раньше письма позволяют
разоблачить политические фальшивки о Чаадаеве, как о западнике, католике и
революционере.
       Чаадаев, превращенный идеологами Ордена Р. И. в отрицателя России,
западника, революционера и католика, в действительности не был ни первым,
ни вторым, ни третьим, ни четвертым. Чаадаев, как он правильно расценивал
сам себя, был "просто христианский философ" предшествуя в этом отношении
Гоголю, Хомякову, Достоевскому. Как христианский философ, он один из первых
заговорил о необходимости большей христианизации жизни, то есть
восстанавливал по существу древнюю русскую идею о Святой Руси, как образце
истинного, настоящего христианского государства. Другими словами, с помощью
других терминов, но Чаадаев тоже зовет стремиться к созиданию Третьего
Рима. Он пишет: "есть только один способ быть христианином, это - быть им
вполне", "в христианском мире все должно способствовать - и действительно
способствует - установлению совершенного строя на земле - царства Божия"
(Т. I.. стр. 86). Как религиозный мыслитель, признающий необходимость
возможно полной христианизации жизни Чаадаев является предшественником
Гоголя, который восстанавливает древнюю русскую идею о необходимости
целостной православной культуры.
       Прочитав нагороженные Герценом в "Былое и Думы" измышления о его
"революционности" и т.д. Чаадаев написал с возмущением своему знакомому
Орлову: "наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам
собственные свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор".
Чаадаев писал Орлову, который был его старым знакомым по высшему обществу
Петербурга, именно как своему старому знакомому, с которым хотел поделиться
подлыми инсинуациями Герцена, целью которых было вызвать снова подозрение к
Чаадаеву и оттолкнуть Чаадаева от правительства.
       Но Орлов был в это время шефом жандармов и члены Ордена Р. И. и
масоны пользуются этим обстоятельством и обвиняют Чаадаева, бывшего кумира
Герцена и всех основоположников Ордена Р. И., которого они ранее изображали
рыцарем благородства, в подлом пресмыкательстве перед Орловым, как шефом
жандармов.
       М. О. Гершензон в изданной в 1908 году книге "Чаадаев" изображает
дело так, будто бы Чаадаева заставили покаяться и он пресмыкался перед
Орловым, как главой III Отделения. "Более циничного издевательства
торжествующей физической силы над мыслью, - клевещет Гершензон, - над
словом, над человеческим достоинством не видела ДАЖЕ РОССИЯ".
       Подобная интерпретация нескольких фраз из письма Чаадаева, к одному
из своих многочисленных светских знакомых, представляет характернейший
пример, как члены Ордена Р. И. переворачивали наизнанку все - поступки,
устные, или письменные оценки, того или иного человека, или факты, в
желательном им направлении. Подобным же образом, как в указанном случае,
они поступали и всегда в десятках тысяч других случаев, всему придавая
нужный им смысл своими лживыми комментариями.

                                     X

       Многолетние преследования Пушкина в 1837 году кончаются его
убийством. Убийца уже давно был подыскан: это был гомосексуалист и светский
вертопрах француз Дантес. Будущий убийца Пушкина появился в Петербурге
осенью 1833 г. "Интересно отметить, - пишет В. Иванов, что рекомендации и
устройство его на службу шли от масонов и через масонов. Рекомендательное
письмо молодому Дантесу дал принц Вильгельм Прусский, позднее Вильгельм,
император Германский и король Прусский, масон, на имя гр. Адлерберга,
масона, приближенного к Николаю Павловичу и занимавшего в 1833 году пост
директора канцелярии Военного Министерства". Вполне возможно, что и Дантес
был не только орудием масонов, но и сам масоном. Во всяком случае гр,
Адлерберг мироволит к Дантесу уже чересчур сильно. Из сохранившихся писем
Адлерберга видно, что он лезет из кожи вон, чтобы только обеспечить хорошую
карьеру Дантесу, не останавливаясь даже перед обманом Николая I, если такой
обман послужит на пользу Дантесу. В письме от 5 января 1834 года сообщая
Дантесу, что им все подстроено для того, чтобы он выдержал экзамен на
русского офицера, Адлерберг делает следующую приписку: "Император меня
спросил, знаете ли вы русский язык? Я ответил на удачу удовлетворительно. Я
очень бы посоветовал вам взять учителя русского языка".
       Те же самые силы, которые воздвигали препятствия все время перед
Пушкиным, наоборот все время разрушали все препятствия возникавшие перед
Дантесом. За три года службы Дантес подвергался 44 раза разного рода
взысканиям, но это не мешало ему очень быстро продвигаться по службе и еще
быстрее войти в высший свет Петербурга.
       Пушкин устал от бесконечных интриг и преследований, которыми
окружили его враги в годы предшествующие убийству. Незадолго до смерти он
выразил свою усталость в следующих гениальных по искренности стихах:

                           Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит -
                           Летят за днями дни, и каждый час уносит
                           Частичку бытия, - а мы с тобой вдвоем
                           Предполагаем жить - и глядь умрем.
                           На свете счастья нет, а есть покой и воля.
                           Давно завидная мечтается мне доля, -
                           Давно, усталый раб, замыслил я побег
                           В обитель дальнюю трудов и чистых нег ...

       Но ему небыла суждена и "обитель дальняя трудов и чистых нег".
Убийца уже был найден, и он доживал последние дни.
       Пушкин поставил Бенкендорфа в известность о возникшем у него
конфликте с Дантесом.
       "Слухи о возможности дуэли получили широкое распространение, - пишет
Иванов, - дошли до императора Николая I, который повелел Бенкендорфу не
допустить дуэли. Это повеление Государя масонами выполнено не было".
       "Вопрос о дуэли Дантес решил не сразу. Несмотря на легкомыслие,
распутство, и нравственную пустоту, звериный инстинкт этого красивого
животного подсказывал ему, что дуэль, независимо от исхода, повлечет
неприятные последствия и для самого Дантеса. Но эти сомнения рассеивают
масоны, которые дают уверенность и напутствуют Дантеса.
        "Дантес, который после письма Пушкина должен был защищать себя и
своего усыновителя, отправился к графу Строганову (масону); этот Строганов
был старик, пользовавшийся между аристократами отличным знанием правил
аристократической чести. Этот старик объявил Дантесу решительно, что за
оскорбительное письмо непременно должен драться и дело было решено".
(Вересаев. Пушкин в жизни. Вып. IV, стр. 106).
       Жаль, что за отсутствием за границей биографических словарей
невозможно точно установить о каком именно Строганове идет речь. Может быть
Дантес получил благословение на дуэль с Пушкиным от Павла Строганова,
который в юности участвовал во Французской революции, был членом
якобинского клуба "Друзья Закона" и который, когда его принимали в члены
якобинского клуба воскликнул:
       "Лучшие днем моей жизни будет тот, когда я увижу Россию возрожденной
в такой же революции".
       В дневнике А.Суворина читаем (стр. 205): "Николай I ВЕЛЕЛ
Бенкендорфу предупредить (то есть предупредить дуэль). Затем А. Суворин
пишет: "Геккерн был у Бенкендорфа". После посещения приемным отцом Дантеса
Бенкендорфа, последний вместо того, чтобы выполнить точно приказ Царя
спрашивает совета у кн. Белосельской как ему поступить - послать жандармов
на место дуэли или нет. "Что делать теперь?" - сказал он княгине
Белосельской.
       - А пошлите жандармов в другую сторону."
       "Убийцы Пушкина, - пишет в дневнике А. Суворин, встречавшийся еще с
современниками Пушкина, и знавший из разговоров с ними больше того, что
писалось членами Ордена об убийстве Пушкина, - Бенкендорф, кн. Белосельская
и Уваров. - Ефремов и выставил их портреты на одной из прежних Пушкинских
выставок. Гаевский залепил их".
       Через несколько дней после смерти Пушкина кн. Вяземский писал А. Я.
Булгакову: "Много осталось в этом деле темным и таинственным для нас
самих".
       Многое остается темным в убийстве Пушкина и до сих пор. Эта темная
тайна сможет быть раскрыта только историками национального направления в
будущей свободной России, когда они постараются установить на основании
архивных данных какую роль сыграли в убийстве Пушкина, бывшего самым
выдающимся представителем крепнувшего национального мировоззрения, -
масоны, продолжавшие свою деятельность в России и после запрещения
масонства. Может быть, если большевиками, или еще до них, не уничтожены все
документы свидетельствующие о причастности масонов к убийству, национальные
историки сумеют документально доказать преступную роль масонов из высших
кругов русского общества в организации убийства Пушкина.
       Бенкендорф приказ Николая I о предотвращении дуэли не выполнил, а
выполнил совет кн. Белосельской и не послал жандармов на место дуэли,
которое было ему, конечно, хорошо известно. Секундант Пушкина Данзас
говорил А. О. Смирновой, что Бенкендорф был заинтересован, чтобы дуэль
состоялась. "Одним только этим нерасположением гр. Бенкендорфа к Пушкину
говорит Данзас, - указывает в своих известных мемуарах Смирнова, - можно
объяснить, что не была приостановлена дуэль полицией. Жандармы были
посланы, как он слышал, в Екатерингоф БУДТО БЫ ПО ОШИБКЕ, думая, что дуэль,
должна происходить там, а она была за Черной речкой, около Комендантской
дачи".
       "Государь, - пишет Иванов, - не скрывал своего гнева и негодования
против Бенкендорфа, который не исполнил его воли, не предотвратил дуэли и
допустил убийство поэта. В ту минуту, когда Данзас привез Пушкина, Григорий
Волконский занимавший первый этаж дома, выходил из подъезда. Он побежал в
Зимний Дворец, где обедал и должен был проводить вечер его отец, и князь
Петр Волконский сообщил печальную весть Государю (а не Бенкендорф узнавший
об этом позднее).
       Когда Бенкендорф явился во дворец Государь его очень плохо принял и
сказал: "Я все знаю - полиция нс исполнила своего долга". Бенкендорф
ответил: "Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль будет там".
Государь пожал плечами: "Дуэль состоялась на островах, вы должны были это
знать и послать всюду".
       Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил: "Для
чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только
бессмысленными глупостями". Князь Петр Волконский присутствовал при этой
сцене, что еще более конфузило Бенкендорфа". (А. О. Смирнова. "Записки").

                                     XI

       Странные обстоятельства похорон Пушкина, организатор Ордена Р. И. А.
Герцен с свойственной ему патологической, ослепляющей его разум, злобой к
Николаю I, объясняет будто бы ревностью Николая I к всенародной славе
Пушкина. Николаю I не понравилось будто бы, что около дома умиравшего
Пушкина всегда стояло много народа. "Так как все это, - утверждает Герцен,
- происходило в двух шагах от Зимнего Дворца, то Император мог из своих
окон видеть толпу; он приревновал ее и конфисковал у публики похороны
поэта: в морозную ночь тело Пушкина, окруженное жандармами и полицейскими
тайком перевезли не в его приходскую, а в совершенно другую церковь; там
священник поспешно отслужил заупокойную обедню, а сани увезли тело поэта в
монастырь Псковской губернии, где находилось его имение". Ревность Николая
I - обычная клевета Герцена по адресу последнего. Данзас, секундант
Пушкина, воспоминания которого о последних днях жизни поэта и о его
похоронах являются самыми достоверными пишет; "Тело Пушкина стояло в его
квартире два дня, вход для всех был открыт, и во все это время квартира
Пушкина была набита битком".
       Тайная перевозка тела Пушкина - тоже ложь. Тело перевозилось ночью
потому, что до позднего вечера приходили прощаться люди с телом любимого
поэта. "В ночь с 30 на 31 января, - сообщает Данзас, - тело Пушкина отвезли
в Придворно-Конюшенную церковь, где на другой день совершено было
отпевание, на котором присутствовали все власти, вся знать, одним словом,
весь Петербург. В церковь пускали по билетам и, несмотря на то, в ней была
давка, публика толпилась на лестнице и даже на улице. После отпевания все
бросились к гробу Пушкина, все хотели его нести".
       Герцен выдумывает, что после спешно отслуженной панихиды гроб был
поставлен на сани и увезен к имение поэта.
       "После отпевания, - вспоминает Данзас. - гроб был поставлен в
погребе Придворно-Конюшенной церкви. Вечером 1-го февраля была панихида и
тело Пушкина повезли в Святогорский монастырь". София Карамзина пишет
своему сыну Андрею: "В понедельник были похороны, то есть отпевание.
Собралась огромная толпа, все хотели присутствовать, целые департаменты
просили разрешения не работать в этот день, чтобы иметь возможность пойти
на панихиду, пришла вся Академия, артисты, студенты университета, все
русские актеры. Церковь на Конюшенной невелика, поэтому впускали только
тех, кто имел билеты, иными словами исключительно высшее общество и
дипломатический корпус, который явился в полном составе... "
       Как мы видим Герцен лжет, как и всегда, когда изображает Россию его
дней. Дело с похоронами Пушкина обстояло совсем не так, как он описывает.
Но тем не менее похороны Пушкина не носили характера торжественных похорон
великого народного поэта павшего от руки убийцы. Но виноват в этом вовсе не
Николай I, а опять все тот же Бенкендорф. Он убедил царя, что друзья и
почитатели Пушкина составили заговор и возможно будут пытаться вызвать
возмущение против правительства во время всенародных похорон. Опираясь на
поступившие будто бы донесения секретных агентов Бенкендорф настаивал,
чтобы похороны Пушкина были проведены как можно скромнее. У своей квартиры
и у квартиры Геккерна, Бенкендорф поставил охрану. Печати было запрещено им
помещать статьи восхваляющие Пушкина. Бенкендорф всячески пытался
подчеркнуть опасность момента.
       "Из толков не имевших между собою никакой связи, - пишет Жуковский
Бенкендорфу после похорон, - она (полиция. - Б. Б.) сделала заговор с
политической целью и в заговорщики произвела друзей Пушкина".
       "Объявили, что мера эта была принята в видах обеспечения
общественной безопасности, - пишет П. Вяземский великому князю Михаилу
Павловичу 14-го февраля 1837 г., - так как толпа, будто бы, намеревалась
разбить оконные стекла в домах вдовы и Геккерна. Друзей покойного вперед
уже заподозрили самым оскорбительным образом; осмелились со всей подлостью,
на которую были способны, приписать им намерение учинить скандал, навязывая
им чувства, враждебные властям, утверждая, что не друга, не поэта
оплакивали они, а политического деятеля. В день, предшествовавший ночи, на
которую назначен был вынос тела, в доме, где собралось человек десять
друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему последний долг, в маленькой
гостиной, где все мы находились, очутился корпус жандармов. Без
преувеличения можно сказать, что у гроба собирались в большом количестве не
друзья, а жандармы..."
       Бенкендорф продолжал мстить и мертвому Пушкину. Николай I предложил
Жуковскому уничтожить все оставшиеся после Пушкина бумаги, которые могли бы
повредить памяти поэта. Бенкендорф убедил Николая I, что прежде чем жечь
бумаги предосудительные для памяти Пушкина необходимо, чтобы он все же
прочел их. "Гр. Бенкендорф ложно осведомлял Государя, что у Пушкина есть
предосудительные рукописи и что друзья Пушкина постараются их
распространить среди общества. Граф Бенкендорф не остановился даже перед
обвинением Жуковского в похищении бумаг из кабинета Пушкина" (В. Иванов.
Пушкин и масонство, стр. 115).
       Вот кто, виноват в создании разного рода препятствий для того, чтобы
похороны Пушкина не были проведены более достойным образом, а вовсе не
мнимая ревность Николая I к славе Пушкина.
       В н