отят республики - и они получат ее, но что скажет Европа, и
где они найдут Наполеона".

                                     IV

       После событий 1830 года политическая атмосфера в Европе становится
все более и более напряженной. В 1836 году, вовлеченный в масоны, принц Луи
Наполеон сделал во Франции попытку произвести новый государственный
переворот. Переворот не удался и французские масоны и вольтерьянцы
прибегают к тому же самому методу оправдания неудачливых заговорщиков, к
каковому прибегали после разгрома декабристов русские вольтерьянцы и
масоны: они стараются доказать недоказуемое, что хотя де Луи Наполеон и
поднял вооруженное восстание против правительства, но он и его сообщники не
должны понести наказание следуемое по закону за вооруженное восстание.
       Ставленник тех же самых масонов, - король Луи-Филипп не проявил той
решительности, которую про явил Николай I в отношении заговорщиков.
Луи-Филипп, как выразился его посол Барант в Петербурге предпочитал
"публичный скандал оправдания возбуждению, которое было бы названо судом,
провокационным декламаторским речам защиты". Может быть, учитывая
французские условия, т.е. огромное влияние масонства, Луи Филипп был прав.
"В каком странном времени мы живем, - писал из Парижа сын историка
Карамзина, - где суд присяжных объявляет, что люди, что военные, взятые с
оружием в руках, ни в чем не виноваты..."
       В политическом обзоре написанном в 1836 году русским послом во
Франции указывалось, что внешне во Франции все как будто обстоит в порядке,
но вместе с тем существующая политическая обстановка "не приводит в
результате к чувству безопасности, которое является целью и основой
политических обществ". Зимой же 1836-37 года русский посол неоднократно
подчеркивает, что Париж снова, как перед революцией 1789 года, стал центром
политической деятельности врагов монархического строя и что за последнее
время они удвоили политическую активность. Упоминавшийся нами уже сын
Карамзина писал своим родным: "Народ здесь думает, что несколько сотен
заговорщиков клялись пожертвовать жизнью, чтобы убить короля, и что все они
идут по очереди и по одиночке" (Старина и Новизна, кн. 17, 1914 г.). Как и
в годы предшествующие "великой" французской революции Париж снова стал
"вулканом революции".

                                     V

       Рост революционных настроений в Европе, восстание в Польше,
восстания крепостных в разных частях России, холерные бунты, все это
заставило Николая I отложить намеченные и одобренные уже Государственным
Советом реформы, которые Пушкин в письме к князю П. Вяземскому называет
планом контрреволюции против проведенной Петром I революции.
       После 1648 года на Руси молились во всех церквах: "Боже, утверди,
Боже укрепи, чтобы мы всегда едины были".
       "Всякому обществу, - писал Достоевский, - чтобы держаться и жить,
надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем
обществом, а не то чтобы каждому как он хочет про себя". (Дневник Писателя
за 1876 г.).
       В царствование Николая I, после подавления декабристов и запрещения
масонства, впервые после Петровской революции в России создается
политическое и духовное равновесие и при благоприятных условиях русское
образованное общество могло бы вернуться к русским историческим традициям.
"...Равновесие, - пишет архимандрит Константин в статье "Роковая двуликость
Императорской России", - создается на некоторое историческое мгновение, для
которого опять таки лучшей иллюстрацией является Пушкин". (См. Сб.
"Православный Путь" за 1957 г.). Эпоха политического распутья, когда
решался вопрос по какому пути идти дальше, - по трудному ли пути
восстановления русских традиций вместе с Николаем I, Пушкиным, Гоголем,
славянофилами или по пути дальнейшей европеизации России, закончилась еще
при жизни Пушкина.
       Враги русских национальных традиций и идеалов после разгрома
декабристов не положили оружия, они только временно притаились, возбуждая
себя бессильной ненавистью, копили силы выжидая удобного момента для начала
нового наступления. Духовные воспитанники масонства, как это вскоре
выяснилось, настолько уже денационализировались и настолько были озлоблены
судьбой декабристов, что дальнейшая заражаемость их возникавшими на Западе
философскими и социалистическими учениями была обеспечена.
       Характеризуя духовные процессы внутри тридцатых годов внутри
русского образованного общества один из основателей Ордена Русской
Интеллигенции А. Герцен пишет: "В самой пасти чудовища выделяются дети, НЕ
ПОХОЖИЕ НА ДРУГИХ ДЕТЕЙ; они растут, развиваются и начинают ЖИТЬ СОВСЕМ
ДРУГОЙ ЖИЗНЬЮ". "...Мало по мало из них составляются группы. Более родное
собирается около своих средоточий: группы потом отталкиваются друг от
друга. Это расчленение дает им ширь и многосторонность для развития:
развиваясь до конца, то есть до крайности, ветви опять соединяются, как бы
они ни назывались - кругом Станкевича, славянофилами или нашим кружком".
"Главная черта во всех их - глубокое чувство отчуждения от официальной
России, от среды, их окружающей, и с тем вместе стремление выйти из нее, -
а у некоторых порывистое желание вывести и ее самое". "Это не лишние, не
праздные люди, ЭТО ЛЮДИ ОЗЛОБЛЕННЫЕ, ВОЛЬНЫЕ ДУШОЙ И ТЕЛОМ, люди,
зачахнувшие от вынесенных оскорблений, глядящие исподлобья и которые не
могут отделаться от желчи и отравы, набранной ими больше, чем за пять лет
тому назад". (То есть ранее восстания декабристов - Б. Б.).
       Своими святыми, эти непохожие на других люди, члены возникающего
Ордена Р. И., делают декабристов: "пять виселиц, - пишет Герцен, -
сделались для нас пятью распятиями". "Казнь на Кронверкской куртине 13 июля
1846 года не могла разом остановить или изменить поток тогдашних идей; (то
есть поток идей порожденных вольтерьянством, масонством. - Б. Б.) и
действительно, в первую половину Николаевского тридцатилетия, продолжалась,
исчезая и входя внутрь, традиция Александровского времени и декабристов". А
основной традицией Александровского времени, основной традицией декабристов
были масонские традиции (см. Борис Башилов. "Александр I и его время" и
"Масоны и заговор декабристов"). Молодое поколение, вставшие окончательно
на сторону Петра I, в первое время идейно примыкает к вольтерьянцам и
масонам, враждебно относившимся к Николаю I и принятому им направлению, за
разгром декабристов и запрещение масонства. "Признаком хорошего тона
служит, - свидетельствует Герцен, - обладание запрещенными книгами. Я не
знаю ни одного порядочного дома (т.е. дома русских европейцев. - Б. Б.),
где не было бы сочинения Кюстина о России, которое Николай особенно строго
запретил в России". Признаком "хорошего политического вкуса" в
вольтерьянских, и масонских и около масонских кругах. считалось не только
иметь запрещенные книги, но и осуждать царя и ругать его и правительство во
всех случаях. Этому правилу следовали в очень широких кругах образованного
общества. Из донесения полиции, например известно, что между "Дамами, две
самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство" -
княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат
средоточием для всех недовольных, и нет брани злее той, какую они извергают
на правительство и его слуг". У жены министра иностранных дел гр.
Нессельроде в доме по-русски говорить не полагалось. Таких "политических"
салонов было немало в Москве, Петербурге, в других городах и в помещичьих
усадьбах. Большая часть русского общества, вплоть до появления Пушкина была
в значительной части своей загипнотизирована идеями вольтерьянства и
масонства и свыклась с мыслью, что Европа является носительницей
общемировой культуры и Россия должна идти духовно у нее на поводу.

                                     VI

       В 30-х годах сторонники национального направления и западники (из
которых в 40-х годах возникает Орден Р. И.) еще исповедовали почти одни и
те же идеи, причем руководящей идеей является возникшее на немецкой
философской почве учение о народности, как о особой культурной
индивидуальности, учение о "призвании" каждой крупной нации. Подобный
подход неизбежно поднимал вопрос о смысле исторических циклов и о месте
России в ходе всемирной истории. "В 30-х годах впервые возникает и
отчетливо формулируется проблема "Россия и Запад", и, в разработке этой
проблемы принимают участие все выдающиеся умы того времени. По
свидетельству современников, именно в эти годы начались те беседы и споры в
кружках - сначала московских, а потом петербургских, из которых
впоследствии вышло западничество и славянофильство". "Тридцатые годы еще не
знали тех острых разногласий, какие выдвинулись в следующее десятилетие, -
но именно потому, что тогда существовало духовное единство, две центральные
идеи того времени, идея народности и идея особой миссии России в мировой
истории - остались общими и для ранних славянофилов, и для ранних
западников. То, что было посеяно в 20-х годах и развивалось в духовной
атмосфере тридцатых годов, различно проявилось лишь в сороковых годах". (В.
В. Зеньковский. Русские мыслители и Европа. Стр. 37-38).
       Даже будущие основатели Ордена Р. И. - этого прямого духовного
потомка запрещенного русского масонства, Бакунин и Белинский, одно время
высказывали склонность повернуться лицом к России. Бакунин, а под его
влиянием Белинский, "примиряются с русской действительностью". Идейный
разлад в русском образованном обществе как будто бы теряет свою остроту и
появляется надежда, что оно с большим или меньшим единодушием, пойдет вслед
за Пушкиным по дороге национального возрождения. Одно время Бакунин,
например, писал, что "должно сродниться с нашей прекрасной русской
действительностью и, оставив все пустые претензии, ОЩУТИТЬ В СЕБЕ, НАКОНЕЦ,
ЗАКОННУЮ ПОТРЕБНОСТЬ БЫТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ". А Белинский,
находившийся в это время целиком под духовным влиянием Бакунина, не только
примиряется с русской действительностью, но и горячо пишет, точно также как
и Пушкин и Гоголь о священном значении царской власти.
       "Если бы составить специальную хрестоматию, - пишет в "Истории
русской философии" В. В. Зеньковский, - с цитатами о "священном" значении
царской власти у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине
его мыслей в этом вопросе надо было бы отвести одно из первых мест", (т. I,
стр. 237). Но этому принятию русской действительности быстро приходит
конец. Это последнее затишье перед бурей. Хронологически это затишье
охватывает всего только одиннадцать лет (1826-1837 гг.).

                                    VII

       Сигналом к началу ожесточенной идейной борьбы, не стихающей с той
поры, явились опубликованные в 1836 году "Философическое письмо" П.
Чаадаева.
       "Философическое письмо" П. Чаадаева, заявляет А. Герцен в "Былое и
Думах": "было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел,
раздавшийся в темную ночь, тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли
это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, все
равно, надо было проснуться".
       Первым на защиту России выступил бывший "воспитанник" Чаадаева -
Пушкин. Пушкин решительно отвергал основную идею первого "Философического
письма", что все прошлое России это пустое место, нуль. Перечислив
важнейшие события русского исторического прошлого, Пушкин спрашивает
Чаадаева:
       "...Как, неужели это не история, а только бледный, позабытый сон?
Разве вы не находите чего-то величественного в настоящем положении России,
чего-то такое, что должно поразить будущего историка?" "...Хотя я лично
люблю Государя, я вовсе не склонен восхищаться всем, что вижу кругом. Как
писателя, оно меня раздражает; как человека сословных предрассудков
задевает мое самолюбие. Но клянусь вам честью, ни за что на свете не
променял бы я родины и родной истории моих предков, данную нам Богом".
Такими многозначительными строками Пушкин заканчивает письмо - протест
своему бывшему наставнику, европеизм которого он духовно уже перерос.
       Пушкин понял основную ложь первого "Философического письма" - понял,
что это взгляд не русского на отрицательные стороны исторического прошлого
России и недостатки современной ему русской действительности, а взгляд на
Россию европейца русского происхождения. Умнейший человек своей эпохи
Пушкин совершенно иначе реагировал на "Философическое письмо", чем Герцен,
Белинский и другие западники, которые искали только удобного предлога,
чтобы начать снова борьбу против русских исторических традиций. Пушкин
решительно возражает Чаадаеву, что все беды России происходят будто бы
потому, что русский народ не воссоединился с католической Церковью, а
остался верен Православию, отделившему его от остальных народов Европы.
Пушкин вступает с Чаадаевым в настоящий богословский спор. Он решительно
отбрасывает утверждение Чаадаева, что "мы черпали христианство из нечистого
(т.е. византийского) источника", что Византия была достойна презрения и
презираема" и так далее.
       "Но, мой друг, - пишет Пушкин, - разве сам Христос не родился евреем
и Иерусалим разве не был притчею во языцах? Разве Евангелие от того менее
дивно? Мы приняли от греков Евангелие и предание, но не приняли от них духа
ребяческой мелочности и прений. Русское духовенство до Феофана, было
достойно уважения: оно никогда не оскверняло себя мерзостями папства и,
конечно, не вызвало бы реформации в минуту, когда человечество нуждалось в
единстве. Я соглашаюсь, что наше нынешнее духовенство отстало. Но хотите
знать причину? Оно носит бороду, вот и все, оно не принадлежит к хорошему
обществу".
       Пушкин указывает Чаадаеву, что своим культурным превосходством
западное духовенство, как и вся Европа обязана России; духовное развитие
Европы куплено ценой порабощения монголами России. "Этим, - пишет Пушкин, -
была спасена христианская культура. Для этой цели мы должны были вести
совершенно обособленное существование, которое... сделало нас чуждыми
остальному христианскому миру... Наше мученичество дало католической Европе
возможность беспрепятственного энергичного развития".
       В противовес Чаадаеву, Белинскому, Герцену, Бакунину, Пушкин дает
очень высокую оценку православному духовенству эпохи существования
патриаршества. Петр I и затем Екатерина II - вот кто по мнению Пушкина
виновны в том, что православное духовенство оказалось ниже предъявляемых
ему православием задач. "Бедность и невежество этих людей, - пишет Пушкин,
- необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность
заниматься важною сею должностью. От сего происходит в народе нашем
презрение к попам и равнодушие к отечественной религии".
       Спор Пушкина с Чаадаевым имеет колоссальное значение в истории
развития русского национального мировоззрения после совершенной Петром
революции: это спор гениального русского человека, который первый духовно
преодолел тлетворные идеи вольтерьянства и масонства - с русским,
оказавшимся в один из периодов своего умственного развития целиком во
власти европейских идей и судивший Россию с точки зрения европейца.
       Письмо Пушкина Чаадаеву, написанное незадолго до смерти, является
выражением взглядов духовно созревшего Пушкина на прошлое, настоящее и
будущее России. В монографии о Чаадаеве М. Гершензон заявляет. что если бы
до нас не дошло ни одно из поэтических и прозаических произведений Пушкина,
а один только его ответ Чаадаеву, в котором он изложил свои исторические
взгляды на Россию и Европу, то и этого было бы достаточно, чтобы признать
его гениальным человеком Николаевской эпохи.

                                    VIII

       Историки и литературоведы - члены Ордена всегда умалчивают о том
важном обстоятельстве, что в то время, когда Пушкин писал в 1836 г. свои
возражения на "Философическое письмо", Чаадаев в это время думал уже так
же, как и Пушкин.
       Он, например, писал гр. Строганову: "Я далек от того, чтобы
отрекаться от своих мыслей, изложенных в означенном сочинении", "но верно
также и то, что в нем много таких вещей, которых я бы не сказал теперь". И
это не было официальное отпирательство, потому что А. И, Тургеневу Чаадаев
пишет, что мысли высказанные в опубликованном по инициативе Надеждина
"Философическом письме" есть "убеждение, уже покрытое ржавчиной и только
того и ждало, чтобы оставить место другому, более современному, более
туземному" (то есть более национальному по своему характеру убеждению. - Б.
Б.). Еще более ясно, что Чаадаев в 1836 году пришел уже к совершенно
другим. противоположным взглядам из его следующего письма к брату: "Тут
естественно приходит на мысль то обстоятельство, что это мнение выраженное
автором за шесть лет тому назад, может быть, ему вовсе теперь не
принадлежит, и что нынешний его образ мыслей, может быть, совершенно
противоречит его мнениям". И это было действительно так. Еще до напечатания
писем в "Телескопе", в 1833 году Чаадаев подал Имп. Николаю I записку о
том, что образование в России должно быть организовано иначе, чем в Европе,
мотивируя это тем, "что Россия развивалась совсем по иному и что она должна
выполнить в мире особое назначение. Я считаю, что нам следует себя отделить
как мнениями науки, так и мнениями политики (то есть иметь свою русскую
политическую идею. - Б. Б.), и русская нация, великая и сильная, должна, я
считаю, во всех вещах не получать воздействия прочих народов, но оказать на
них свое собственное воздействие".
       Основатели Ордена Р. И. совершенно неверно поняли смысл первого
"Философического письма" Чаадаева. Ухватившись с восторгом за суровые
упреки, которые делал в нем Чаадаев русскому народу, они не обратили
внимания на то - а из какой идеи исходит "Чаадаев, критикуя русскую
историю. Как справедливо замечает В. В. Зеньковский в "Истории русской
философии" (т. I стр. 175) все упреки сделанные Чаадаевым по адресу России
"...звучат укором именно потому, что они предполагают, что "мы - т.е.
русский народ МОГЛИ БЫ идти другим путем, НО НЕ ЗАХОТЕЛИ". Ведь Чаадаев
указывал: "мы принадлежим к числу тех наций, которые существуют лишь для
того, чтобы дать миру какой-нибудь ВАЖНЫЙ урок".
       Основатели Ордена Р. И. постарались растолковать, что важный урок,
который дает миру Россия заключается, де, только в том, что "мы пробел в
нравственном миропорядке", что единственное спасение России заключается в
том, что она завершит до конца начатую Петром I европеизацию.
       Сам же Чаадаев, уже до напечатания первого "Философического письма",
вкладывал совершенно иное понятие в значение "важного урока", который
Россия должна дать миру. Русская отсталость, при несомненной большой
одаренности народа, по его мнению, таит в себе какой-то высший смысл. В
1835 году он пишет Тургеневу: "Вы знаете, что я держусь взгляда, что Россия
призвана к необъятному умственному делу: ее задача - дать в СВОЕ ВРЕМЯ
разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне
стремительного движения, которое там (в Европе) уносит умы..., она получила
в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки." (Сочинения
Т. I. стр. 181). В том же 1835 году, он пишет Тургеневу: "Россия, если
только она УРАЗУМЕЕТ СВОЕ ПРИЗВАНИЕ, должна взять на себя инициативу
проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей,
страстей, идей и интересов Европы". "Провидение создало нас слишком
великими и поручило нам ИНТЕРЕСЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА".
       Таковы были настоящие убеждения ЧААДАЕВА за год до опубликования
Надеждиным в "Телескопе" первого "Философического письма".

                                     IX

       Чаадаев писал известному немецкому философу Шеллингу: "Мы, русские,
искони были люди смирные и умы смиренные. Так воспитала нас наша Церковь.
Горе нам, если мы изменим ее мудрому учению; ей мы обязаны своими лучшими
свойствами народными, своим величием, своим значением в мире. Пути наши не
те, которым