ажанием.  - Б. Б.)
религиозной жизни, легла потребность "действия", "деяния", невозможность
остановиться на одном теоретизировании. Мы потому подчеркиваем зависимость
темы "деяния" у Герцена от оккультизма, что мы много еще раз будем
встречать рецидивы темы "деяния" на почве оккультизма..." (История Русской
Философии. т. I, 289).
       "Тема "деяния", как мы видели выше, стояла перед Герценом уже в
ранний период его творчества, - но тогда она была связана с религиозными
идеями и притом в их оккультическом обрамлении. В этом обрамлении "деяние"
в сущности равносильно магии, - и под этой формой развивалось в
"теургическое" беспокойство! - тот, уже секуляризованный, оторвавшийся от
былой (XVI век) идеи "священного царства" мотив, который ставил вопрос об
ответственном участии в историческом процессе. У Герцена больше, чем у
кого-либо другого, это преобразуется в утопию, насыщенную историософическим
магизмом. Мы слышали уже его собственное свидетельство, что слово
"республика" имела для него "нравственный смысл", точнее, это был идеал,
заключающий в себе "магические" силы. Здесь лежит корень той безоглядной
веры в магию всяческого прогресса, в магию революционного "деяния", которая
от Бакунина и Герцена (в раннюю пору) продолжает зажигать русские сердца"
(История Русской Философии. том I, 294).
       Благодаря материальной помощи Герцена, Бакунин уезжает в Германию.
Сблизившись с левыми гегельянцами Бакунин все более и более левеет. В 1842
году им была напечатана в журнале левых гегельянцев статья "Реакция в
Германии", в которой он уже утверждал, что "радость разрушения есть
творческая радость", "...у Бакунина, - замечает В. Зеньковский, - впервые
выступает утопизм с чертами революционного динамизма. У некоторых
декабристов, правда, уже прорывался революционный утопизм, но по-настоящему
он впервые проявляется именно у Бакунина, - и с тех пор он не исчезает у
русских мыслителей и время ют времени вспыхивает и пылает своим жутким
пламенем". (стр. 258-9). "В Бакунине и бакунизме, - как правильно
подчеркивает В. Зеньковский, - мы находим уже много "семян" того, что в
последствии развернулось с чрезвычайной силой, например, в философии Ленина
и его последователей".
       Герцен, на средства получаемые от своих многочисленных крепостных,
создал в Париже политический салон, в котором встречались самые блестящие
представители европейской революционной швали, как Бакунин, Карл Маркс,
Энгельс, итальянский масон Гарибальди, один из главных организаторов
Французской революции в 1848 году масон Луи Блан. "Парижский салон Герцена,
- с восторгом пишет Роман Гуль в посвященной Герцену книге "Скиф в Европе",
- в эту "революцию (революцию 1848 г.) был самым блестящим. Сборище
всесветных богемьенов, бродяг, вагабундов, революционеров, весельчаков,
страдальцев съехавшихся со всего света в Париж. Это было - "дионисиево ухо"
Парижа, где отражался весь его шум, малейшие движения и волнения,
пробегавшие по поверхности его уличной и интеллектуальной жизни. Приходили
сюда друзья и незнакомые, завсегдатаи и случайные гости, богатые и нищие,
никаких приглашений, даже рекомендаций не требовалось; приходили кто попало
и две венки-эмигрантки, за неимением собственной квартиры разрешились здесь
от бремени. По-московски хлебосолен хозяин; завтракали тут, обедали,
ужинали - беспрерывно; шампанское лилось в ночь до рассвета; за стол меньше
20 человек не садилось - немцы, поляки, итальянцы, румыны, французы,
венгры, сербы, русские кто ни перебывал в доме Герцена. Мишле и Тургенев,
Прудон и Гервег с женой Эммой, Ламартин и Маркс, Луи Бланк, Энгельс,
Гарибальди, Маццини, Флекон, Мюллер-Трюбинг, Зольгер, фон Борнштадт, фон
Левенфельс, Ворцель, Сазонов, Бернацкий, Жорж Занд, Толстой, Головин.  (Луи
Бланк, Маццини, Гарибальди - масоны. - Б. Б.)
       В книге "С того берега", Герцен, так же, как и его друг М. Бакунин,
призывает к беспощадной расправе со всеми, кто против разрушения
существующих форм правления. Герцен пишет, что необходимо "разрушить все
верования, разрушить все надежды на прошлое, разбить все предрассудки,
поднять руки на прежние идеалы, без снисхождения и без жалости". В число
революции Герцен зачисляет также и Петра I. "Петр I, конвент, - пишет он
Бакунину, - научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого
месяца беременности в девятый и ломать без разбора все, что попадется на
дороге".

                                    XXI

       "Я жид по натуре, - писал Белинский Герцену, - и с филистимлянами за
одним столом есть не могу". "Самая революционная натура Николаевского
времени, - подчеркивает Герцен в "Былое и Думы", - Белинский".
       "Отрицание - мой Бог, - пишет Белинский Боткину. - В истории мои
герои - разрушители старого - Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы,
Байрон ("Каин") и т.п. Рассудок для меня теперь выше разумности (разумеется
- непосредственной), и потому мне отраднее кощунства Вольтера, чем
признание авторитета религии, общества, кого бы то ни было. Знаю, что
Средние века - великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность
религиозности Средних веков; но мне приятнее XVIII век - эпоха падения
религии: в Средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в
XVIII - рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам
Бога, разума и человечности".
       Вот еще несколько жутких признаний Белинского, заимствованных из его
писем: "Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что
кровь тысячей в сравнении с унижением и страданиями миллионов". "Но смешно
и подумать, что это может сделаться само собою, временем, без
насильственных переворотов, без крови". "Я все думал, что понимаю революцию
- вздор - только начинаю понимать".
       Когда большевики зачисляют в число своих духовных предков
Белинского, они говорят правду. Они имеют все основания считать Белинского
родоначальником большевизма. В "Русской Идее" Бердяев дает следующую верную
оценку идейного облика Белинского: "Белинский, как типичный русский
интеллигент, во все: периоды стремился к тоталитарному миросозерцанию".
"Белинский говорит про себя, что он страшный человек, когда ему в голову
заберется мистический абсурд". "Белинский решительный идеалист, для него
выше всего идея, идея выше живого человека". "У Белинского, когда он
обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания и вытеснение
многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной интеллигенции
60-х и 70-х годов". (Н. Бердяев. Русская Идея)
       Дух ненависти столь характерный для масонов и всех апостолов
масонского социализма горел неугасимым пламенем в душе Белинского с того
мгновения, как он слепо уверовал в магическую силу социализма.
       "Я считаю Белинского, - пишет Герцен, - одним: из самых
замечательных лиц николаевского периода..." Герцен хвалит Белинского за то,
что "В ряде критических статей он кстати и некстати касается всего, везде
верный своей ненависти к авторитетам". Сокрушая все авторитеты Белинский
следовал традиционной тактике масонства и его духовных спутников. Давая
оценку одного из современников Белинского (Н. Полевого) Герцен писал: "Он
был совершенно прав, думая, что всякое уничтожение авторитета есть
революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих
имен и схоластических авторитетов, уже не может быть ни рабом в религии, ни
рабом в обществе" ("О развитии революционных идей в России").
       Этим, выгодным для масонства, сокрушением всех авторитетов и
занимался с фанатической яростью Белинский. Разлагательская деятельность
Белинского встречала большой отклик в душах молодежи завороженной
масонскими идеями о всеобщем братстве, равенстве и социалистическом рае.
"Тяжелый номер "Отечественных Записок" переходил из рук в руки вспоминает
Герцен: "Есть Белинского статья? Есть, и она поглощалась с лихорадочным
сочувствием, со смехом, со спорами... и трех-четырех верований, уважений,
как не бывало". "Нигилизм, как понимает его реакция, - свидетельствует
Герцен, - появился не со вчерашнего дня, - Белинский был нигилист в 1838
году - он имел все права на этот титул" ("Новая фаза русской литературы").
       С такой же силой, с какой Бакунин, уверовал в спасительность магии
анархизма, Белинский уверовал в спасительность магии социализма. "Увы, друг
мой, - пишет Белинский в июне 1841 года Боткину, - я теперь забился в одну
идею, которая поглотила и пожрала меня всего". "Во мне развилась какая-то
дикая, бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой
личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и
доблести". "Я понял и Французскую революцию и ее римскую помпу, над которой
прежде смеялся. Понял и кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую
ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть
коляскою с гербом". "Итак, - пишет он в другом письме Боткину, - я теперь в
новой крайности, - это идея социализма, которая стала для меня идеей,
бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее,
для нее и в ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и
историю, и религию, и философию".
       Н. И. Сатин писал Белинскому в 1837 году из Ставрополя: "Не я ли
говорил тебе, что польза, сделанная без любви, не есть добро положительное.
Жалки те люди, которые сомневаются в этом". Белинский и был одним из таких
людей.
       В другом письме, написанном в том же году, Сатин пишет ответившему
на его первое письмо Белинскому: "Во многих твоих истинах проглядывают
давно знакомые, родные истины, но ты воображаешь их гиперболически, с
фанатизмом дервиша, а не со смирением философа. Я убежден, мы верим в одну
истину, мы стремимся к одной цели, но ты, Белинский, извини, ты - Марат
философии...
       ...У тебя все (да, все, и немецкие философы включительно) -
призраки; у меня есть - избранные. Ты не подозреваешь, может быть, что ты
со своей маратовской фразою уравнял всех, всех выслал на гильотину падения.

       ...Мудрено ли после этого, что тебе всюду мечтаются призраки,
говорят это случалось иногда и с Маратом...
       ...Я уже сказал тебе: будет Един Бог, Един Дух, но не будет человек
- Бог, человек - Дух. Я мог бы умножить примеры твоей необычайной
гиперболичности, которую не оправдает никакая философия. Да, Белинский,
фанатизм всегда дурен, а ты немножко фанатик, покайся!
       ....Нет, нет! Не делайте для человека всего; оставьте жизнь
развиваться, оставьте Бога действовать, оставьте человека свободным...
Человек сам заслужит благодать Божию".
       Эта заслуженная отповедь Белинскому была вызвана тем, что Белинский
в тогдашнем периоде своего идейного развития напомнил Сатину непримиримость
и фанатическую страстность Марата. Сатин очень тонко почувствовал в
Белинском Марата философии. Через три года после того, как Сатин так назвал
Белинского, Белинский писал Боткину: "...дело ясно, что Робеспьер был не
ограниченный человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее
царство Божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами
идеальной и простодушной Жиронды, а террористами - обоюдоострым мечом слова
и дела Робеспьера и Сен-Жюстов" "Я начинаю любить человечество
по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется,
огнем и мечом истребил: бы остальную". "Социальность, социальность или
смерть". "Знаешь ли, - пишет он в другом письме, - что я теперешний
болезненно ненавижу себя прошедшего. И если бы имел силу и власть, - то
горе было бы тем, которые теперь то, чем я был год назад".
       Эта фраза, вместе с фразой о готовности отправить на гильотину
тысячи, во имя блаженства всех, и дала повод философу С. Франку сравнить
Белинского с Дзержинским, сказать, что Белинский - это Дзержинский, не
имевший силы и власти карать тех, которые сегодня верят так, как вчера
верил сам Белинский. А Дзержинский - это тот же самый духовный тип русского
фанатика-утописта, имеющего силу и власть карать всех, кто думает не так
как он.
       Гончаров, в статье "Заметки о личности Белинского" свидетельствует,
что Белинский "всматриваясь и вслушиваясь в неясный еще тогда и новый у нас
слух и говор о коммунизме, он наивно, искренне, почти про себя, мечтательно
произнес однажды: "Кончено, будь у меня тысяч сто, их не стоило бы
жертвовать, - но будь у меня миллионы, я отдал бы их". Кому, куда отдал бы?
В коммуну, для коммуны, на коммуну? Любопытно было бы спорить, в какую
кружку положил бы он эти миллионы, когда одно какое-то смутное понятие
носилось в воздухе, кое-как перескочившее к нам через границу, и когда
самое название "коммуны" было еще для многих ново. А он готов был класть в
кружку миллионы - и положил бы, если бы они были у него и если бы была
кружка".
       Насильственное приведение глупых людей к социалистическому счастью,
которое развивал в своих письмах Белинский - это готовая программа героя
"Бесов" Шигалева, и будущая программа члена Ордена Р. И. - Ленина,
Дзержинского и всех остальных членов Ордена, принявших активное участие в
строительстве социализма на руинах Российской Империи.
       Комментируя заявление Белинского, что он готов любить человечество
"по-маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется,
огнем и мечем истребил бы остальную", Бердяев пишет: "Белинский
предшественник большевистской морали". "В Белинском был уже потенциальный
марксист". "Белинский - центральная фигура в истории русской мысли XIX
века. И он более других должен быть поставлен в идейную генеалогию русского
коммунизма, как один из его предшественников, гораздо более чем Герцен и
др. люди 40-х и даже 60-х годов. Он близок к коммунизму не только по своему
моральному сознанию, но и по социальным взглядам". "По Белинскому можно
изучать внутренние мотивы, породившие миросозерцание русской революционной
интеллигенции, которое долго будет господствовать и в конце концов породит
русский коммунизм". "Он прямой предшественник Чернышевского и, в конце
концов, даже марксизма". А в статье "Кошмар Злого добра" Бердяев заявляет:
"Уже у Белинского в последний его период можно найти оправдание "чекизма".
От Белинского до Дзержинского лежит прямая столбовая дорога маратовской
любви к человечеству.

                                    XXII

       Согласно интеллигентского мифа, петрашевцы - такие же невинные
овечки, как и декабристы. Но это лживый миф. Салтыков-Щедрин, бывший
петрашевец, признается в "За рубежом", что кружок Петрашевского прилепился
идейно "к Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана (масона  - Б. Б.) и в
особенности Жорж Занда". "Мы не могли без сладостного трепета помыслить о
"великих принципах 1789 года", "и с упоением зачитывались "Историей
десятилетия" Луи Блана". По получении сообщения о начале революции 1848
года "молодежь едва сдерживала восторги", - свидетельствует Щедрин.
       Наиболее радикально настроенные из членов Ордена, от увлечения
утопическим социализмом, перешли к увлечению Фейербахом и Марксом. В 40-х
годах, гегелевский идеализм переживал у себя на родине глубокий кризис.
Левые гегельянцы, во главе с Фейербахом и Марксом, порвали с метафизикой
гегельянства и заложили основы материалистического социализма, истолковывая
идеи Гегеля, как призыв к социальной революции.
       Герцен и Бакунин, были знакомы с Марксом. Начинается пропаганда идей
Фейербаха и Маркса в России. "Это ирония судьбы, - писал позже Маркс, - что
русские, против которых я НЕПРЕРЫВНО, В ПРОДОЛЖЕНИЕ 25 ЛЕТ БОРОЛСЯ, не
только по-немецки, но и по-французски, и по-английски, всегда были моими
"благожелателями". От 1843 до 1844 г. в Париже тамошние русские аристократы
носили меня на руках. Моя работа против Прудона (1847), она же у Дункера
(1859), нигде не нашла большего сбыта, чем в России". Уже в 1847 г., в XI
томе "Энциклопедического Словаря", члены Ордена Р. И. знакомят русского
читателя с идеями Маркса и Энгельса.
       В 1848 году юный Чернышевский пишет в своем дневнике: "Мне кажется,
что я стал по убеждениям и конечной цели человечества решительно партизаном
социалистов и коммунистов и крайних республиканцев, монтаньяр решительно".
       Производивший следствие по делу петрашевцев чиновник Министерства
Внутренних Дел Липранди, так характеризует настроение петрашевцев: "В
большинстве молодых людей, очевидно какое-то радикальное ожесточение против
существующего порядка вещей без всяких личных причин, единственно по
увлечению "мечтательными утопиями", которые господствуют в Западной Европе
и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже
училищного преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя
призванными переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество
и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения".
       "Достоевский во время допросов говорил неправду, когда заявлял
следственной Комиссии, что он не знает "доселе в чем меня обвиняют". Мне
объявили только, что я брал участие в общих разговорах у Петрашевского,
говорил "вольнодумно" и, наконец, прочел вслух литературную статью
"Переписка Белинского с Гоголем". Достоевский скрывал свое участие в кружке
Дурова. А Дуров и дуровцы были настроены не так, как Петрашевский и
петрашевцы. Это была явная революционная организация. Эта организация
возникла из петрашевцев, недовольных умеренными политическими взглядами
большинства членов Кружка."
       Следователь Липранди, производивший следствие по делу петрашевцев, в
своем заключении пишет, что часть петрашевцев можно назвать заговорщиками.
"У них видны намерения действовать решительно, - пишет он, - не страшась
никакого злодеяния, лишь бы только оно могло привести к желанной цели". Эту
характеристику можно без оговорок отнести к членам кружка Дурова. А
Достоевский был членом этого кружка.
       Цель организации Дурова - готовить народ к восстанию. Следственная
Комиссия охарактеризовала Дурова "революционером". Кружок Дурова решил
создать тайную типографию. Проект устава кружка напоминал отдаленно
знаменитый "Катехизис революционера" Нечаева. В одном из параграфов кружка
предусматривалось "угроза наказания смертью за измену". Член кружка
Григорьев в составленной им брошюре "Солдатская беседа" призывал солдат к
расправе с Царем.
       Достоевский был одним из наиболее революционно настроенных членов
кружка. Член кружка Пальм указывает, что когда однажды зашел спор,
допустимо ли освободить крестьян с помощью восстания, Достоевский с пылом
воскликнул:
       - Так хотя бы через восстание!
       Аполлон Майков, в письме к Висковатому, рассказывает, что к нему
приходил Достоевский, который говорил, что Петрашевский "дурак, актер и
болтун и что у него не выйдет ничего путного, и что люди подельнее из его
посетителей задумали дело, которое ему неизвестно и его туда не примут".
       Достоевский сообщил Майкову, что участники "дела" будут печатать
революционные материалы. "И помню я, - пишет Майков, - Достоевский, сидя,
как умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым
воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге
спасти отечество и т.д."
       "Впоследствии я узнал, что типографский ручной станок был заказан в
разных частях города и за день за два до ареста был снесен и собран на
квартире одного из участников, М-ва, которого я кажется и не знал. Когда
его арестовали и делали у него обыск, на этот станок не обратили внимания,
у него стояли в кабинете разные физические и другие инструменты и аппараты,
но двери опечатали.
       По уходе Комиссии, домашние его сумели, не повредив печатей снять
дверь с петель и выкрали станок. Таким образом улика была уничтожена".

                                   XXIII

       Кроме утопических социалистов среди петрашевцев были уже и
коммунисты, последователи Маркса. Вот почему Маркс, находившийся возможно в
связи с Спешневым, писал в 1848