й  мысли об этом мурашки ползут по коже.  А  вот Эдди,
похоже,  это  не волновало. Он настолько погрузился в свои аферы, что вообще
ничего вокруг не замечал. И  всегда ему удавалось  каким-то образом  держать
себя в чистоте, как кошке. Он вообще  был по-кошачьи чистоплотен ни пятнышка
грязи  под полированными ногтями.  Она уже  давно догадывалась, что  большая
часть  ее заработка уходит на его  гардероб,  впрочем, ей и в  голову  бы не
пришло  задавать какие-то вопросы. Ей было шестнадцать, звали ее Мона, у нее
даже ГРЕХа не было, а один пожилой клиент ей как-то  сказал, что  есть такая
песня В шестнадцать лет и неГРЕХовна.  Это означало,  что  Моне при рождении
ГРЕХ Государственную  Регистрационную  Характеристику в файлы не записали  и
документ не выдали, так что она выросла за  рамками  почти  всех официальных
инстанций. Мона знала,  что  вроде бы можно обзавестись ГРЕХом, если у  тебя
его  нет,  но  подразумевалось, что  для  этого  придется  идти  в  какое-то
заведение и разговаривать там с каким-то пиджаком
     а  это было  довольно  далеко  от  представлений  Моны  о  хорошем  вре
мяпрепровождении или даже о нормальном поведении.
     Она давно уже обучилась одеваться в сквоте, могла бы  проделать это и в
темноте: надеваешь сандалии, предварительно постучав ими друг о друга, чтобы
согнать все, что могло  туда заползти,  потом  в два шага  к окну, где,  как
известно, в корзине  из стиролона лежит рулон  старых  факсов. Отматываешь с
метр факса, скажем, день-полтора Асахи Симбун, складываешь,  разглаживаешь и
кладешь на пол. Тогда на лист можно встать и дотянуться до  стоящей  рядом с
корзиной пластиковой  сумки,  распутать связывающую  ручки проволоку и найти
нужную одежду. Вынимая ногу из сандалии, чтобы надеть трусы, уже знаешь, что
ступишь  на  свежий  факс;  для  Моны это стало догмой знать, что  ничто  не
заползет на  факс за время, необходимое  для того, чтобы натянуть джинсы.  И
снова сандалии.
     Потом   можно  надеть  футболку  или  еще  что,  старательно   обмотать
проволокой ручки сумки и убраться отсюда. Макияж, если требуется, в коридоре
снаружи, где  у  сломанного лифта сохранилось подобие зеркала с  приклеенным
над ним обрезком биофлюоресцентной ленты Фудзи.
     Этим  утром у лифта стоял резкий запах мочи, так что Мона решила макияж
опустить.
     Здание как будто вечно пустовало, ни  единой  души вокруг, но временами
из- за какой-нибудь запертой двери доносилась музыка или вдруг слышалось эхо
шагов, только что завернувших за  угол в дальнем конце коридора. Ну  в  этом
был смысл у Моны тоже не возникало особого желания встречаться с соседями.
     Она  спустилась на три пролета  вниз, прямо в кромешную тьму подземного
гаража.  Чтобы  отыскать выход на улицу,  понадобилось  всего шесть  вспышек
карманного  фонарика, которые разбудили застоявшиеся лужи  и свисающие плети
мертвого оптокабеля. Вверх  по  бетонным ступеням  и  наконец наружу в узкий
проулок. Иногда,  если  ветер дул в нужную сторону, в проулок заносило запах
пляжа,  но  сегодня тут пахло только  помойкой.  Над ней громоздилась  стена
сквота, так что надо пошевеливаться, пока какому-нибудь придурку не пришло в
голову бросить в окно бутылку или же что похуже. Только выйдя на авеню, Lnm`
сбавила шаг, но и то ненамного;  карман ее жгли наличные, и Мону переполняли
планы, как  их  потратить. Совсем ни к  чему, чтобы  тебя  обули,  тем более
сейчас, когда все идет к тому, что Эдди все же  удастся выклянчить  им обоим
билет отсюда.
     Она все колебалась, верить ей или не верить; ей очень  хотелось сказать
себе: да,  дело верное, они практически уже уехали, а с другой  стороны, она
уж знает, каковы они, эти верные  дела Эдди. Разве не  была Флорида одним из
таких дел? Как тепло  в этой  Флориде, и  какие  там  пляжи,  и сколько  там
простаков с деньгами самое место для небольших трудовых каникул, которые уже
растянулись в самый долгий в Мониной жизни месяц. Ладно, во Флориде тепло, а
если точнее,  чертовски  жарко,  как в сауне.  Пляжи, если  они  не частные,
заражены какой-то дрянью,  в неглубоких впадинах плавает брюхом вверх дохлая
рыба. Возможно, на частных пляжах картина та же, но только этих пляжей  и не
видно  заграждение  из  колючей  проволоки   и  кругом  охрана  в  шортах  и
полицейских  рубашках. Эдди всякий раз распалялся при  виде  оружия, которое
носили  охранники,  он не уставал описывать ей каждую  пушку в отдельности с
доводящими  до полного отупения деталями. Впрочем, у него у самого пушки при
себе не было,  по крайней мере, Мона ничего  такого не знала и  считала, что
это даже к лучшему. Иногда  запах  дохлой  рыбы забивался  другим,  хлорным,
который жег небо, его приносило с  фабрик, расположенных выше по  побережью.
Если здесь и  встречались лохи, то это были те же клиенты,  к тому же они не
особо стремились платить вдвойне.
     Пожалуй,  единственное, что могло во  Флориде нравиться, это наркотики:
легко достать, дешевы и, по большей части, промышленной концентрации. Иногда
Мона представляла  себе,  что  запах  хлорки на  самом деле  запах  миллиона
лабораторий,  варящих  какое-то  невероятное  снадобье.  Все  эти  маленькие
молекулы бьют  острыми хвостиками,  так  им невтерпеж попасть по назначению,
выйти на улицу.
     Свернув  с авеню, она направилась вдоль лотков с едой эти торговали без
лицензий.  От  запаха  пищи  сводило желудок,  но  она  не  доверяла уличной
кормежке разве что в случае крайней необходимости. И потом, в пассаже  полно
мест, где  возьмут  наличные. Посреди заасфальтированного сквера, бывшего на
самом деле  автостоянкой,  кто-то  играл на трубе:  рокочущее кубинское соло
отражалось, возвращалось  искореженным  от  бетонных  стен,  умирающие  ноты
терялись в утреннем гаме рынка. Уличный проповедник- евангелист вскинул руки
над  головой, в воздухе над ним этот  жест  скопировал блеклый, расплывчатый
Иисус. Проектор помещался в ящике из-под мыла, на котором стоял проповедник,
а за  спиной у  него висел потертый  нейлоновый короб  с  батареями  и парой
динамиков,   которые   выступали   над   его  плечами,   как  две  безглазые
хромированные  головы.  Евангелист  нахмурился,  глянул вверх  на  Иисуса  и
подкрутил что-то у себя на поясе. Иисус будто икнул, позеленел и исчез. Мона
не   смогла  удержаться  от   смеха.  Глаза  проповедника  полыхнули  гневом
господним, на грязной щеке задергались шрамы.
     Мона повернула налево в ряды торговцев фруктами, выстраивающих пирамиды
апельсинов и грейпфрутов на  побитых металлических тележках. Вошла  в низкое
здание  со сводчатым  потолком, приютившее  вдоль проходов постоянных  своих
обитателей торговцев  рыбой, фасованными продуктами, дешевыми хозяйственными
мелочами; здесь же располагались десятки  прилавков со все возможной горячей
пищей. Здесь, в тени, было чуть прохладнее и не так шумно.  Она нашла вонтон
с шестью свободными табуретами и села на один из них. Повар-китаец обратился
к ней  по-испански, она заказала, ткнув  пальцем. Когда в пластиковой  миске
появился суп, Мона  расплатилась  самой  маленькой  из банкнот, а  на  сдачу
получила восемь засаленных картонных жетонов.  Если Эдди  не врет,  если они
действительно уезжают, она не сможет ими  воспользоваться. Если же останутся
во Флориде, она всегда сможет их потратить еще в каком-нибудь  вонтоне. Мона
покачала  головой. Нужно уезжать, нужно.  Толкнула истертые желтые  кружочки
назад через крашеный фанерный прилавок.
     Оставь себе.
     Повар  смахнул  их под  прилавок невозмутимо и  без  всякого выражения;
голубая пластмассовая зубочистка застыла в углу его рта.
     Взяв из стакана на прилавке две  палочки, Мона принялась вылавливать из
миски змейки  лапши.  Из  прохода  за котлами  и жаровнями  китайца  за  ней
наблюдал какой-то  пиджак. Пиджак,  пытающийся  косить под  кого-то другого:
aek` спортивная рубашка и солнечные очки. То, что это пиджак,  было видно по
тому, как он стоит. К тому же  зубы слишком белые и прическа... ну разве что
у  этого  была борода. Человек  делал вид, что просто смотрит  по  сторонам,
будто пришел за покупками, руки  в  карманах, рот сложен как ему  кажется  в
рассеянную улыбку.  Он был симпатичный,  этот пиджак,  во всяком  случае, та
часть  его лица,  что  не  скрывалась  за  очками  и  бородой. А вот  улыбку
симпатичной не  назовешь.  Она казалась  какой-то прямоугольной  и открывала
почти все тридцать два зуба. Мона поерзала на стуле, чувствуя себя несколько
неуютно. Платить наличными  это вполне законно,  правда, делать это нужно по
правилам  иметь налоговый  чип  и все  такое.  Внезапно  она осознала, что в
кармане  у  нее деньги. Мона сделала  вид, что изучает лицензию на  торговлю
пищевыми продуктами, приклеенную пленкой к прилавку. Когда она снова подняла
глаза, пиджак уже ушел.
     На одежду ушло полсотни. Пришлось прошерстить все восемнадцать  вешалок
в  четырех  магазинах  все,  что имелось  в пассаже,  прежде  чем на  что-то
решиться. Торговцам  не нравилось,  что она  меряет столько  вещей,  но ведь
денег, которые можно  тратить, у нее  сейчас было больше, чем вообще  когда-
либо. Покончив наконец с  покупками, она обнаружила,  что давно уже наступил
полдень. Солнце  Флориды поджаривало тротуар, когда она пересекла стоянку  с
двумя пластиковыми сумками в руках. Сумки, как и одежда, были по держанными:
на  одной  напечатан  фирменный  знак  обувного  магазина  в  Гинзе,  другая
рекламировала  аргентинские  брикеты  из  переработанного криля.  Мона шла и
перетасовывала в уме покупки, выдумывая различные прикиды.
     На противоположной стороне  сквера  евангелист открыл  свое шоу, врубив
запись на максимальную громкость и почему-то  с середины псалма должно быть,
разогревался   до   брызжущей   слюной  ярости,   прежде   чем   включиться.
Голографический Иисус  тряс рукавами белого балахона и гневно жестикулировал
небу, потом пассажу,  потом  снова  и  снова  небу.  Вознесение, говорил он.
Вознесение грядет.
     Чтобы  не  проходить  еще  раз  мимо  сумасшедшего  проповедника,  Мона
свернула  наугад  в сторону и  обнаружила,  что  бредет вдоль  выгоревших на
солнце  карточных  столов  с разложенными  на  них  дешевыми  индонезийскими
симстим-  деками,   бэушными   кассетами,  цветными  занозами   микрософтов,
воткнутых  в  кубики  из бледно-голубого стиролона. Над  одним из столов был
прилеплен  по  стер с изображением Энджи Митчелл, такого Мона еще не видела.
Остановившись, она уставилась  на него  голодным взглядом,  впитывая  сперва
макияж и прикид звезды,  потом  стала рассматривать фон, пытаясь сообразить,
где сделан снимок.  бессознательно погримасничала, подстраивая свое лицо под
выражение лица Энджи.  Не  совсем  улыбка.  Что-то  вроде полуусмешки,  быть
может,  немного  печальной.  К Энджи Мона испытывала  совсем особые чувства.
Потому что и клиенты ей иногда  говорили это  была на нее похожа. Как  будто
она ей сестра. Разве что нос другой у Моны более курносый, и у нее, у Энджи,
нет этой несносной россыпи веснушек на  щеках. Монина полуусмешка под  Энджи
стала шире,  пока девушка  рассматривала звезду,  омытая  красотой  плаката,
роскошью  запечатленной  на нем  комнаты. Она решила,  что это  какой-нибудь
замок.  Вероятно, там и живет Энджи, конечно, в окружении бесчисленных слуг,
которые о ней заботятся:  кто-то же должен укладывать ей волосы и помогать с
одеждой, потому что  видно,  что стены там сложены из больших  валунов  и  у
зеркал тяжелые рамы сплошь золотые с  листьями и ангелами. Возможно, надпись
в нижней  части постера и подсказала бы ей,  что  это  за замок,  но Мона не
умела  читать. Во  всяком  случае,  никаких  траханых  тараканов там нет,  в
этом-то  она была  уверена,  и  никакого Эдди тоже. Мона опустила  взгляд на
стим-деки и ненадолго задумалась, не  спустить  ли на один из этих аппаратов
оставшиеся деньги. Но тогда у нее не хватит на кассеты, и к тому же эти деки
такие старые, некоторые даже старше ее самой. Была еще какая-то  как ее там?
Тэлли; но она была звездой, когда Моне исполнилось всего лишь девять.
     Когда она вернулась,  Эдди ее уже ждал. Снял с  окна пленку, напустив в
комнату  жужжащих  мух.  Эдди  валялся  на  кровати, покуривая  сигарету,  а
наблюдавший за ней в пассаже бородатый пиджак сидел  на сломанном стуле, так
и не сняв очки.
     Прайор, Так он себя назвал, как будто имя у него отсутствует вовсе. Как
s Эдди фамилия. Ну у нее у самой фамилии тоже нет,  если не считать Лизы, но
это скорее просто еще одно ее имя.
     Пока он торчал в сквоте, ей никак не удавалось понять, что этот человек
за  птица.  Мона подумала, что  это,  наверное, от того,  что он англичанин.
Впрочем,  и  пиджаком  его  назвать  трудно,  во  всяком  случае,  настоящим
пиджаком, за  которого она приняла его в пассаже. И здесь он не  просто так,
что-то  у него на уме, только пока неясно, что именно. Порой он не спускал с
нее  глаз,  смотрел,  как  она  упаковывает  вещи в  принесенную  им голубую
дорожную сумку  с  надписью Люфтганза, но  в  его взгляде она не чувствовала
никакого  зуда, никакого намека на  то, что  он ее  хочет. Он просто  за ней
наблюдал, постукивая солнечными очками  по колену,  смотрел, как курит Эдди,
слушал его  брехню и говорил  не больше, чем  требовалось. Когда он говорил,
обычно это было  что-то смешное,  но  Мону сбивало  с толку то,  как  он это
делал: не понять, когда он шутит, а когда нет.
     Мона собирала  вещи, а  в  голове  была такая легкость,  как будто  она
дохнула стимулятора, но полный  кайф еще не пришел. Мухи трахались на  окне,
ритмично ударяясь  о пыльное стекло,  но ей было  плевать.  Уехала, она  уже
уехала!
     Застегнуть молнию на сумке.
     К тому  времени, когда они добрались  до  аэропорта,  пошел дождь дождь
Флориды, мочащийся теплой водой из ниоткуда. Раньше она никогда не бывала  и
аэропортах, знала их лишь по стимам.
     Машина Прайора, взятый напрокат белый  датсун, была без водителя  и всю
дорогу оглашала салон заводной  музыкой из  квадратных динамиков. Высадив их
вместе с  багажом на голый  бетон возле  выхода на  посадку, она  укатила  в
дождь.  Если у Прайора и  была дорожная сумка, то  где-то в другом  месте. У
Моны на плече висела ее Люфтганза, а Эдди  стоял возле двух черных чемоданов
из кожи клонированных крокодилов.
     Одергивая  на бедрах новую  юбку, Мона  думала,  удачные ли  она купила
туфли.  Эдди явно наслаждался  собой руки  в брюки, плечи  приподняты, чтобы
показать, что он занят чем-то важным.
     Ей  вспомнилось,  как она  впервые  увидела его в Кливленде.  Он  тогда
приехал к ним  на окраину  посмотреть  тачку, которую  продавал  старик,  до
основания проржавевшую трехколесную шкоду. Старик выращивал сомов в бетонных
чанах, окружавших их грязный двор.  Когда  появился Эдди, Мона была в доме в
длинном  просторном  трейлере с  высоким потолком, водруженном  на  бетонные
блоки.  В одной  из  боковин  трейлера  прорезали  окна прямоугольные  дыры,
заделанные поцарапанным  пластиком.  Она  стояла у плиты, над  которой витал
запах  помидоров и лука, подвешенных в сетках сушиться,  когда почувствовала
его присутствие  в  дальнем конце  комнаты, почувствовала мускулы и  широкие
плечи, его белые зубы, черную нейлоновую кепку, которую он неуверенно комкал
в  руке.  В окна било солнце, освещая голую убогую комнату, пол выметен, как
заставлял  ее  это  делать  старик... но это было  как  надвигающаяся  тень,
кровавая  тень,  когда  она услышала  биение  собственного  сердца...  а  он
подходил все ближе. Вот, проходя мимо, швырнул кепку на голый откидной стол,
уже не робко, а  так,  как  будто жил здесь всегда,  и прямо к  ней, проведя
рукой  с  ярким кольцом  на пальце по масленой  тяжести  волос... Тут  вошел
старик,  и Мона  отвернулась, делая вид,  что  занята чем-то  у плиты. Кофе,
бросил старик,  и Мона пошла  за  водой наполнить эмалированную  кастрюлю из
отводной  трубы с крыши; вода булькала, стекая сквозь угольно-черный фильтр.
Эдди со  стариком  сидели  у  стола, пили  черный  кофе,  ноги  Эдди  широко
расставлены под  столом,  колени напряжены под выцветшей  джинсовой  тканью.
Улыбался, жестикулировал, торговал у старика
     шкоду. Мона  вспоминала,  как  он все гнул  свою линию.  Он, мол, берет
тачку, если у старика есть на нее лицензия. Старик  встает, роется в ящиках.
Глаза Эдди снова нацелены на нее. Она вышла за ними во двор и смотрела,  как
он усаживается  в потрескавшееся виниловое седло. Выстрел из выхлопной трубы
вызвал бешеный лай черных собак старика. Едкий,  сладковатый запах выхлопных
газов от дешевого спирта, и рама дрожит между его ног.
     Мона  смотрела,  как  он позирует между двумя чемоданами. Как же сложно
совместить  эту сегодняшнюю  картинку с тем,  почему на  следующий день  она
уехала  вместе с ним в Кливленд на той самой шкоде.  У шкоды было  маленькое
встроенное радио,  которое на ходу заглушал мотор, но его можно a{kn слушать
тихонько ночью в поле  возле дороги. Настройка не работала, так что приемник
ловил  всего  одну станцию призрачную музыку  с  какой-то  одинокой  вышки в
Техасе.  Стил-гитара то звенела, то  растворялась в ночи. А она  чувствовала
свою  влагу, прижимаясь к его  ноге, и жесткую сухую траву, которая щекотала
ей шею.
     Прайор поставил ее  голубую сумку в белый вагончик с полосатой  крышей.
Мона полезла  следом,  слыша слабые испанские  голоса из  наушников кубинца-
водителя. Потом Эдди запихнул ей под  ноги свои  чемоданы, и они  с Прайором
тоже сели. И покатили к взлетной полосе сквозь стену дождя.
     Самолет оказался совсем не таким, какие она знала по стимам, изнутри он
совсем не походил на длинный роскошный автобус с рядами  кресел по сторонам.
Самолет был  маленький, с заостренными хрупкими  крыльями и такими окошками,
что казалось, будто машина все время косит глазами.
     Поднявшись по металлической лестнице, Мона попала в  округлое помещение
с четырьмя креслами и однообразным серым ковром  повсюду: и на потолке, и на
стенах тоже, все чистое, холодное и  отчужденно  серое. За ней вошел  Эдди и
сел с  таким  видом, будто  ежедневно  это  проделывал,  распустив галстук и
вытянув ноги. Прайор нажимал кнопки у двери. Дверь со вздохом закрылась.
     Мона взглянула  в узкое, в  каплях воды окошко на огни взлетной полосы,
отражавшиеся в мокром бетоне.
     А сюда  ехали на поезде, подумала она,  от  Нью-Йорка до Атланты, потом
пересадка.
     Самолет  задрожал.  Ей  послышалось,  как,  оживая,  что-то  проскрипел
фюзеляж.
     Пару  часов спустя  Мона  ненадолго  проснулась  в  затемненной кабине,
оказывается, заснула, убаюканная протяжным гулом реактивного двигателя. Эдди
спал, полуоткрыв рот. Возможно, Прайор спал тоже, а может, он просто сидел с
закрытыми глазами она не знала.
     На  полпути  в  сон,  который  на  следующее  утро  она  уже не  смогла
вспомнить, ей почудились звуки того техасского радио тающие стальные струны,
вибрирующие, словно боль.
ГЛАВА 9. ЛЕЧЬ НА ДНО
     Джубили и  Бакерлоо,  Серкл и  Дистрикт. Кумико рассматривала маленькую
глянцевую  карту  Лондона, которую дал  ей  Петал,  и зябко  ежилась. Холод,
исходивший от бетона платформы, проникал даже сквозь подошвы ботинок.
     И старая же она, черт побери, рассеянно сказала Салли Ширс.
     В ее линзах  отражалась закругляющаяся к потолку стена в чехле из белой
керамической плитки.
     Прошу прощения?
     Труба...
     Новый клетчатый шарф был  завязан у Салли под  подбородком,  и с каждым
следующим словом изо рта у нее белым облачком вылетал пар.
     Знаешь, что меня мучает? То, как иногда  прямо  у  тебя  на  глазах  на
станции   наклеивают   новый  слои  плитки,   не  сняв  сперва  старую,  или
просверливают  дыру в  стене, чтобы  провести какие-нибудь провода. Тогда ви
дишь все эти наслоения плитки...
     Да?
     Но ведь станции все сужаются и сужаются, так? Это как сужение вен...
     Да, с сомнением сказала Кумико,  я  п