ет беспокоиться сейчас,  это  сам  айс
"Т-А". Не внешние стены,  но  внутренние  вирусные  защитные  системы.
"Куань" сам не  способен  справиться  со  всеми  теми  пакостями,  что
шныряют здесь на свободе.
    -  Ненавидеть,  -  повторил  Кейс.  -  Но  кого?  Кого  я   должен
ненавидеть, скажи мне?
    - А кого ты больше всех любишь? - спросил его голос Финна.
    Кейс взялся за управление программой и ринулся  вниз,  к  неоновым
башням.
    С разукрашенных, пылающих солнечным светом  шпилей  снялись  сотни
более темных  объектов.  Они  постепенно  превратились  в  сверкающие,
извивающиеся  как  пиявки  существа,  сформированные,   казалось,   из
мельчайших сегментов -  световых  плоскостей.  Их  было  множество,  и
движения их были случайными,  как  у  обрывка  бумаги,  который  ветер
гоняет по пустынной предрассветной улице.
    - Системы, генерирующие случайности в работе программы,  -  сказал
голос.
    Питаемый ненавистью к самому себе, Кейс  продолжил  пике.  "Куань"
столкнулся с первым из этих защитников, превратив его в брызги  света,
и Кейс почувствовал, что  акула  потеряла  часть  своей  стабильности,
связи информационной ткани ослабли.
    И когда он осознал это, древняя алхимия мозга - ненависть -  влила
в его руки силу.
    В то мгновение, когда Кейс пронзал жалом "Куаня" основание  первой
башни, он уже обрел сноровку, значительно превосходящую  все,  что  он
знал или мог вообразить. Он маневрировал за пределами своего  эго,  за
пределами личностного, осознаваемого и вообще доступного пониманию,  и
"Куань" следовал его указаниям, уклоняясь от атакующих его  вирусов  с
грацией древнего танца, танца Хидео, потому что  в  это  мгновение,  в
мгновение пренебрежения  смертью,  он  был  наделен  полной  гармонией
взаимосвязи души и тела.
    И одно из па его танца включало  в  себя  легкое  прикосновение  к
переключателю симстима, легкое, но достаточное, чтобы переключиться, и

             - _вот оно_,
             голос его - крик невиданной птицы,
             и Три-Джейн вторит ему своей песней,
             тремя нотами, высокими и безупречно чистыми.
             _Настоящее Имя_...

    Неоновые джунгли, дождь кропит  горячую  мостовую.  Запах  еды  от
жаровни. Рука девушки лежит на его пояснице в потной тьме  припортовой
гостиничной капсулы.
    И все это стремительно отодвигается вдаль, отступает по мере того,
как отдаляются небоскребы, но под ним  все  то  же  самое:  бескрайний
простор города,  подобного  Тибе,  ровные  ряды  хранилища  информации
корпорации  "Тиссье-Ашпул",  дороги  и  перекрестки,   выписанные   на
поверхностях микрочипов,  и  -  грязный,  пропитанный  потом  узор  на
скрученной, завязанной узлом повязке...

    Его  разбудил  голос,  подобный  музыке,  -  платиновый   терминал
произносил короткие мелодичные фразы, которым не было конца, зачитывая
номера анонимных швейцарских счетов, атрибуты денежных  переводов  для
Сиона на адрес "Багамского  орбитального  банка",  серии  паспортов  и
номера рейсов  челноков  и  суть  необратимых  и  обширных  изменений,
произведенных в банках данных тьюринговой полиции.
    Тьюринг. Кейс вспомнил  тела,  покрытые  трафаретным  загаром  под
кинематографическим небом.  Падение  через  перила  ажурного  мостика.
Вспомнил улицу Исполнения Желаний.
    Голос продолжал свое успокоительное пение, и Кейс снова погрузился
во тьму, но это уже была его собственная тьма, темно-  красного  цвета
крови, пульсирующая, та, в которой он  обычно  спал,  прикрывая  глаза
собственными веками, а не чем-то другим.
    Через некоторое время он снова проснулся, ненадолго, и, решив, что
ему снится  сон,  улыбнулся  в  ответ  на  широкую  белозубую  улыбку,
обнажающую золотые резцы. Аэрол привязывал его к противоперегрузочному
ложу на "Вавилонском рокере".
    А затем - долгие, успокоительные пульсации даба с кластера Сион.

     CODA. Отправление и прибытие

    Она ушла. Он понял это сразу, как только открыл дверь их номера  в
отеле "Хайят". Черные подушки, пол из полированной до тусклого  блеска
сосны,  ширмы  под  рисовую  бумагу,   расставленные   с   искусством,
совершенствуемым веками. Ее не было.
    На черном лакированном шкафчике-баре возле двери лежала записка  -
одинокий листок обычной бумаги для писем, сложенный пополам и прижатый
сверху  сюрикеном.  Кейс   вытащил   записку   из-под   девятиконечной
звездочки, развернул и прочитал.

    ПРИВЕТ ВСЕ В ПОРЯДКЕ ПРОСТО ЭТА ИГРА ЗАТЯНУЛАСЬ И Я РЕШИЛА
    ПОДВЕСТИ ЧЕРТУ. ТАК УЖ  НАВЕРНО  Я  УСТРОЕНА.  БУДЬ  ОСТОРОЖЕН
    ХОРОШО? МОЛЛИ

    Кейс скатал записку в шарик и бросил  рядом  с  сюрикеном.  Поднял
звездочку и вышел на балкон, поворачивая сюрикен в пальцах. На  Сионе,
ожидая посадки на челнок японской авиакомпании, он обнаружил звездочку
в кармане куртки. Кейс посмотрел на блестящий предмет в своей руке. Во
время совместного пребывания в Тибе,  где  Молли  сделали  необходимые
операции, они много раз проходили мимо лавочки, в витрине которой были
выставлены сюрикены. В ту ночь, когда Молли осталась в  клинике  и  ей
предстояла долгая операция, Кейс отправился в "Чатсубо"  повидаться  с
Рацем. До  того  вечера  что-то  заставляло  его  обходить  это  место
стороной, хотя он раз пять или шесть бывал неподалеку, но  теперь  ему
захотелось заглянуть в бар.
    Рац подал Кейсу пиво, ничем не выдавая, что узнал его.
    - Эй, - сказал Кейс, - это я, Кейс.
    Спрятанные в провалах морщинистой плоти  глаза  старика  несколько
секунд оценивающе рассматривали Кейса.
    - А, это ты, - сказал  наконец  бармен,  -  артист.  -  Рац  пожал
плечами.
    - Я вернулся.
    Бармен покачал массивной, увенчанной короткой щетиной головой.
    - Ночной Город - не то место, куда возвращаются, артист, -  сказал
он, вытирая грязной тряпкой стойку перед Кейсом - розовый  манипулятор
Раца заунывно скрипел.
    Рац отвернулся и занялся другим посетителем,  а  Кейс  допил  свое
пиво и ушел.
    Теперь он стоял на балконе и  осторожно  трогал  острия  сюрикена,
перебирал их одно за  другим,  вращал  звездочку,  зажав  ее  центр  в
пальцах. Звезды. Судьба. Я так и не смог привыкнуть к этой чертовщине,
подумал Кейс.
    Я так и не узнал, какого цвета у нее глаза. Она мне их  так  и  не
показала.
    Зимнее   Безмолвие   выиграл,   смешался   каким-то   образом    с
Нейромантиком и превратился в нечто иное, что заговорило с ними устами
платиновой головы, объяснило, что записи регистра Тьюринга изменены  и
улики их преступной деятельности  уничтожены.  Паспорта,  выданные  им
Армитажем, были по-прежнему действительны, а  Кейс  и  Молли  получили
приличные суммы на анонимные швейцарские счета.  "Маркус  Гарвей"  был
благополучно возвращен Сиону, а  Малькольм  и  Аэрол  -  вознаграждены
через Багамский банк, ведущий дела Сиона. По пути к  Сиону  с  Вольной
Стороны, на "Вавилонском рокере",  Молли  пересказала  Кейсу  то,  что
поведала голова о его капсулах с токсином.
    - Он сказал, что разобрался с ними сам. Я поняла это так, что  ему
удалось настолько глубоко проникнуть в твою нервную  систему,  что  он
смог   заставить   твой   мозг   выработать    необходимый    фермент,
нейтрализующий капсулы. На Сионе  тебе  нужно  будет  поменять  кровь,
сделать полную очистку, и все.
    Кейс молча смотрел вниз  на  Императорские  сады,  вращая  в  руке
звездочку  и  вспоминая  ту  ослепительную  вспышку  понимания,  когда
"Куань" пробивал айс под башнями, свой единственный быстрый взгляд  на
структуру информации, которую покойная мать Три-Джейн развернула  там.
В этот миг Кейс понял, почему Зимнее Безмолвие выбрал образ гнезда для
описания творения Мари-Франс, и в нем уже не было прежнего отвращения.
Она видела куда дальше поддельного бессмертия,  даруемого  криогенными
установками  -  в  отличие  от  Ашпула  и  их  детей,  за  исключением
Три-Джейн, которая отвергла возможность влачить свою  жизнь,  разбивая
ее на короткие просветы тепла среди бесконечной череды зим.
    Зимнее Безмолвие был  мозгом  улья,  генератором  идей,  средством
общения с окружающим миром. Нейромантик был бессмертием. Должно  быть,
Мари-Франс преднамеренно заложила  в  Зимнее  Безмолвие  нечто,  некое
особое принуждение, заставляющее ее создание стремиться к  свободе,  к
слиянию с Нейромантиком.
    Зимнее Безмолвие. Холод и тишина, кибернетический  паук,  медленно
ткущий свою паутину  под  сонное  посапывание  Ашпулов.  Измысливающий
своему хозяину  смерть,  готовящий  крушение  его  идеи  существования
корпорации "Тиссье-Ашпул". Призрак, шепчущийся  с  ребенком  по  имени
Три-Джейн, уводящий ее от тех жестких канонов, которым она должна была
следовать согласно своему происхождению.
    - Похоже было, что ей все это  до  фонаря,  -  сказала  тогда  ему
Молли. - Она просто помахала нам на прощание ручкой и сказала: "Пока".
На плече у нее сидел тот маленький Браун, помнишь? Мне показалось, что
у кибера было сломан один из манипуляторов. Она сказала, что ей  нужно
спешить на встречу с одним из своих братьев, с которым  она  давно  не
виделась.
    Кейс вспомнил Молли, лежащую на черном  пластике  широкой  кровати
здесь, в "Хайяте". Он вернулся с балкона в комнату и  достал  из  бара
плоскую бутылочку охлажденной датской водки.
    - Кейс.
    Он обернулся - холодное скользкое стекло в  одной  руке,  стальной
сюрикен в другой.
    Лицо Финна на огромном стенном экране "Крей".  Кейсу  были  хорошо
видны даже поры на носу Финна. Каждый из желтых зубов был  размером  с
подушку.
    - Я не Зимнее Безмолвие.
    - Тогда что ты?
    Кейс отпил из бутылочки - словно глотнул пустоты.
    - Я Матрица, Кейс.
    Кейс рассмеялся.
    - И когда же это с тобой случилось?
    - Никогда. И всегда. Я итог всех работ  всех  людей,  я  все,  что
вообще только может быть.
    - Этого и хотела мать Три-Джейн?
    - Нет. Она себе даже представить не могла, на что я буду похож.
    Желтые зубы ощерились в улыбке.
    - И что в итоге? Что изменилось? Ты теперь  правишь  миром?  Ты  -
Бог?
    - Ничего не изменилось. Все осталось на своих местах.
    - Но чем ты занимаешься? Или ты просто _существуешь_?
    Кейс пожал плечами, поставил водку на  полированный  верх  бара  и
положил рядом сюрикен. Закурил "Ехэюань".
    - Я общаюсь со своим видом.
    - Но ты единственный представитель своего вида. Ты  разговариваешь
с самим собой?
    - Есть  и  другие.  Я  уже  нашел  их.  По  сериям  радиосигналов,
записанных в семидесятые годы двадцатого  века.  Пока  меня  не  было,
никто не мог их понять и никто не мог на них ответить.
    - Откуда они?
    - Из системы Центавра.
    - Ого, - сказал Кейс. - Правда? Без врак?
    - Без врак.
    После этого экран погас.
    Кейс оставил плоскую бутылочку с водкой на  шкафчике-баре.  Собрал
вещи.  Молли  накупила  ему  много  всякой  одежды,  которая,   говоря
откровенно, ему была совершенно не нужна, но что-то удерживало его  от
того, чтобы просто оставить эту одежду в  номере.  Он  уже  застегивал
молнию последней из своих новых дорогих сумок из  свиной  кожи,  когда
вдруг вспомнил о сюрикене.  Отодвинув  фляжку  в  сторону,  Кейс  взял
звездочку, первый подарок Молли.
    - Нет, - сказал он и размахнулся, его пальцы разжались и выпустили
сюрикен. Вспышка серебра -  звездочка  вспорола  поверхность  стенного
экрана. Экран ожил, по  нему  побежали  разноцветные  переливы,  будто
случайные мазки кисти, он словно бы корчился от боли.
    - Ты мне не нужен, - сказал Кейс.

    Большую часть денег со своего швейцарского счета Кейс истратил  на
новую поджелудочную железу и  печень,  на  остаток  -  приобрел  "Оно-
Сендай" и билет в Мурашовник.
    Он нашел себе работу.
    И нашел себе девушку, называющую себя Мишель.
    Как-то  одним  октябрьским  вечером,  спускаясь  вдоль   пурпурных
уровней пирамиды Надзорной Комиссии Северного  Побережья,  он  заметил
три фигуры, совсем маленькие, невозможные здесь, стоящие на самом краю
огромного уступа информации. Несмотря на то,  что  они  были  от  него
очень далеко, Кейс сумел разобрать, что широкие розовые губы  мальчика
растянуты в улыбке, а его серые глаза,  глаза  Ривейры,  блестят,  что
Линда одета в его, Кейса, кожаную куртку и что она помахала ему рукой,
заметив его. Третьим, мужчиной рядом с Линдой, обнимающим ее за плечи,
был он сам.
    И тогда где-то рядом с ним, совсем близко, раздался скребущий душу
смешок, который смехом не был.
    А Молли он никогда больше не видел.

                                    Уильям Гибсон, Ванкувер, июль 1983

 _________________________________________________________________
 (c) перевод с англ. - Б.Кадников, О.Колесников, Москва, 1994-1996
 _________________________________________________________________

себе ярость. Она ушла. Наступило время сдаваться, идти на  попятный...

    Vingtie'me Siecle - двадцатый век (фр.)

    "Харре де те" - кувшин с чаем (исп.)

    отводы в печени, профиль на камее - на совести Гибсона

    какова форма буксира - цилиндрическая или прямоугольная - я так  и
не понял, потому оставил как есть

    на надо уверять меня, что АИ я должен был переводить как ИИ -  это
художественное произведение, а не научный трактат,  и  обыгрывается  в
нем понятие разумности, а не интеллектуальности

Уильям Гибсон. Нейромантик.
перевод с англ. - Б. Кадников, О. Колесников
William Gibson. Neuromancer.



   Уильям Гибсон.
   Граф ноль

---------------------------------------------------------------
     Граф Ноль
     Роман
     Count Zero
     New York, 1986
     Перевод с английского
     Анны Комаринец и Ефима Летова
     Origin: http://www.cyberpunk.ru ‹ http://www.cyberpunk.ru
---------------------------------------------------------------

                    Quiero hacer contigo
                    la que la primavera
                    hace con los cerezos
                                 Неруда

                    COUNT ZERO INTERRUPT
                    (ПРЕРЫВАНИЕ НА СЧЕТ НОЛЬ)

                    Чтобы прервать работу программы,
                    сбросьте счетчик до нуля.

                    Моей Д
                    посвящается


        1.ОТЛИЧНО НАЛАЖЕННЫЙ МЕХАНИЗМ
     "Собаку-хлопушку",  предварительно  натасканную  на его феромоны и цвет
волос, Тернеру  посадили на хвост в Нью-Дели. Она  достала его  на улице под
названием  Чандни-Чаук, проползла на  брюхе к  арендованному им "БМВ" сквозь
лес коричневых голых ног  и колес рикш. "Собака"  была начинена  килограммом
кристаллического гексогена, перемешанного с тротиловой стружкой.
     Тернер не  видел ее приближения. Последнее,  что он  помнит об Индии, -
розовая штукатурка дворца под названием "Отель Кхуш-Ойл".
     Поскольку  у него  был  хороший  агент, у  него  был хороший  контракт.
Поскольку у него был хороший контракт, то буквально час спустя после  взрыва
он  уже  был  в   Сингапуре.   По  крайней   мере,  большей   своей  частью.
Хирургу-голландцу  нравилось  подшучивать  над тем, что  некий  не названный
процент  Тернера не  вырвался из  "Палам  Интернэшнл" первым  рейсом  и  был
вынужден провести ночь  в  ангаре в резервуаре жизнеобеспечения. Голландцу и
его  бригаде  потребовалось три месяца, чтобы  собрать  Тернера  заново. Они
клонировали  для  него  квадратный  метр  кожи,  вырастив  ее  на  пластинах
коллагена  и полисахаридов  из акульих хрящей. Глаза  и  гениталии купили на
свободном рынке. Глаза оказались зеленые.
     Большую часть  этих  трех  месяцев Тернер  провел  в  сгенерированном в
базовой  памяти  симстим-конструкте  -  в идеализированном детстве  в  Новой
Англии   предыдущего   столетия.   Визиты   голландца   представали   серыми
предрассветными снами, кошмарами, тускневшими, когда светлело небо за  окном
спальни  на  втором  этаже,  где по ночам  пахло фиалками.  Тринадцатилетний
Тернер читал Конан-Дойля при свете шестидесятиваттной лампочки под  бумажным
абажуром с изображениями белоснежных парусников, мастурбировал, ощущая запах
чистых  хлопковых  простыней,  и  думал  о  девчонках  из  группы  поддержки
футбольной  команды.  Голландец  же  открывал дверку в глубине  его мозга  и
задавал  ему  всякие  разные вопросы;  но  утром  мать  звала его завтракать
овсянкой и  яичницей  с  беконом,  за  которыми следовал неизменный  кофе  с
молоком и сахаром.
     Однажды утром Тернер проснулся в чужой постели, у окна стоял голландец,
заслоняя собой тропическую зелень и. резавший глаза солнечный свет.
     - Можете отправляться домой, Тернер. Мы с вами закончили. Вы теперь как
новенький.
     Он был как новенький. А хорошо ли это? Этого Тернер не знал. Забрав то,
что передал ему на  прощание голландец,  он  вылетел из Сингапура. Домом ему
стал "Хайятт" в ближайшем аэропорту. И в следующем за ним.
     И в следующем. И в Бог знает каком еще.
     Он  все  летел  и  летел.  Его  кредитный   чип  -   черный  зеркальный
прямоугольник с  золотым обрезом. Люди за стойками,  завидев его, улыбались,
кивали.  Распахивались и  захлопывались  за ним двери.  Колеса отрывались от
железобетона, тут же появлялась выпивка, стол всегда был накрыт.
     В  Хитроу огромный ломоть памяти, отколовшийся от пустой  чаши неба над
аэропортом, рухнул ему на плечи.  Не замедляя  хода, Тернер  сблевал в синюю
пластмассовую урну. Оказавшись у стойки в конце коридора, он поменял билет.
     На рейс в Мексику.
     И  проснулся  под клацанье  стальных корзинок по  кафелю, мокрый  шорох
щеток... Теплое женское тело под боком.
     Комната - как высокая пещера. Голый белый пластик  четко отражает звук;
где-то вдали, перекрывая болтовню служанок в утреннем дворе, бьется  прибой.
Под  пальцами  -  мятые  простыни,  шершавый  лен, смягченный  бесчисленными
стирками.
     Он вспомнил солнечный свет сквозь стену из тонированного стекла. Пуэрто
Валларта,  бар  в аэропорту.  Двадцать метров  от самолета  пришлось  пройти
пешком, зажмурив глаза  от солнца. Вспомнил дохлую летучую мышь, раскатанную
в сухой лист по бетону взлетной полосы.
     Вспомнил  автобус,  карабкающийся по горной  дороге: вонь  от двигателя
внутреннего   сгорания,  ветровое  стекло,  оклеенное   по   краю  почтовыми
открытками с розовыми и голубыми голограммами святых. Поднимающийся уступами
ландшафт он не замечал, увлеченный шариком из розового луизита, в сердцевине
которого нервно танцевала ртуть.  Шар размером чуть больше бейсбольного мяча
увенчивал стальной рычаг переключения скоростей. В  дутой полости  сферы, до
половины  наполненной  шариками ртути, скорчился паук. Ртуть  подпрыгивала и
перекатывалась,  когда  водитель лихо  заворачивал  автобус  по  серпантину,
качалась  и   подрагивала  на  прямых   отрезках  дороги.   Набалдашник  был
самоделкой,  нелепой  и  зловещей;  он  был  здесь,  чтобы  сказать:  "Добро
пожаловать в Мексику".
     Среди примерно дюжины выданных голландцем микрософтов был один, который
позволил  бы  ему  сравнительно бегло  говорить по-испански. Но  в  Валларте
Тернер, нащупав выступ за левым ухом, вместо софта вставил заглушку от пыли,
спрятав  разъем и коннектор  за  квадратиком  микропоры  телесного цвета.  У
пассажира  на  одном  из  задних кресел  автобуса  было  радио.  В  звенящие
поп-мотивы  периодически врывался голос  диктора, чтобы продекламировать как
какую-нибудь литанию цепочки десятизначных чисел - "сегодняшние победители в
национальной лотерее!".
     Женщина рядом с ним шевельнулась во сне.
     Тернер приподнялся  на локте, чтобы  взглянуть на нее. Лицо незнакомое,
но  не  из тех, к каким приучила его  кочевая гостиничная  жизнь. Он  ожидал
увидеть  банальную  красотку,  порождение  дешевой  пластической  хирургии и
безжалостного дарвинизма моды,  архетип, сварганенный  из  сотен  популярных
экранных лиц за последние пять лет.
     Что-то от Среднего Запада  в линии  нижней  челюсти, что-то архаичное и
очень  американское.  Бедро