сиропа,   а  желтый
аэрозоль, вылетая из своего серебристого баллончика, издает слабое шипение.
     Тут Бобби осознал, что перед ним, и вселенная тошнотворно опрокинулась.
Лампа свисала  с потолка,  потолок  был  зеркальный,  а  куклой был  он сам.
Казалось,  длинный  эластичный  шнур снова выдернул его сквозь  красные соты
назад, в комнату из сна, где черная  девушка резала детям пиццу. Водяной нож
не  издавал  ни звука, в игольчатом потоке  высокоскоростной  воды крутились
микроскопические песчинки. Инструмент предназначался для разрезания стекла и
стали,   а  вовсе  не  для  того,   чтобы  нарезать  на   ломтики  пиццу  из
микроволновки.  Бобби  хотелось накричать на  "негритянку",  потому  что  он
боялся, что она отрежет себе палец, даже этого не почувствовав.
     Но кричать  он не мог, как не мог пошевелиться  или вообще  издать хоть
какой-то звук. Женщина  любовно  вырезала последний кусок  и, нажав ногой на
отключающую  нож  педаль  в  полу,  переложила  нарезанную  пиццу  на  белое
керамическое  блюдо,  потом   повернулась   к  прямоугольнику  голубизны  за
балконом,  где были ее дети...  Нет,  сказал Бобби, проваливаясь  глубоко  в
себя, не надо. Потому что существа, которые  ворвались в комнату и бросились
к  ней,  были  не  потирающими  ладошки  малышами,  а  страшными  монстрами,
младенцами-каннибалами  из  снов  Марши.  У  них  были  крылья,  порванные в
лохмотья, -  мешанина  розовых костей, металла, туго натянутых  перепонок из
пластиковых лоскутов... Он увидел их зубы...
     - Уф, - сказал негр, - потерял тебя на секунду.  Не надолго, понимаешь,
только, быть может, на одну нью-йоркскую минутку...
     Его рука в зеркале над головой взяла из кровавой тряпки рядом с ребрами
Бобби  плоскую  катушку из прозрачного синего  пластика.  Двумя  пальцами он
осторожно   вытянул  кусок  какого-то  коричневого,   собравшегося  бусинами
вещества.  По  краям бусин  вспыхивали крохотные  точки  света,  дрожали  и,
казалось, раскачивались.
     - Цеплючка, -  пояснил негр и второй  рукой нажал на кнопку - наверное,
кнопку встроенного в синюю катушку резака. Теперь отрезок нитки бус свободно
качнулся  и попытался заизвиваться. - Славная хреновина,  -  продолжал негр,
поворачивая катушку так,  чтобы и  Бобби тоже было  видно.  -  Новая.  Такие
сейчас используют в Тибе.
     Что-то  коричневое, безголовое,  каждая бусина  -  сегмент тела, каждый
сегмент окаймлен бледными светящимися  ножками. Потом, как фокусник взмахнув
руками в зеленых перчатках, негр наложил гадину по всей  длине открытой раны
и легким движением оторвал последний  сегмент  - тот, что был  ближе всего к
лицу  Бобби.  Отделяясь,  этот сегмент втянул в себя  блестящую черную нить,
служившую многоножке  нервной  системой,  и каждая  пара  клешней,  одна  за
другой, сомкнулась,  крепко стянув края раны  -  будто задернула "молнию" на
новой кожаной куртке.
     -  Ну  вот видишь, - сказал негр,  промокая  остатки шоколадного сиропа
влажным белым тампоном, - не так уж было и страшно, правда?
     Его  вступление  в апартаменты Дважды-в-День  совсем не походило на то,
что так часто рисовало Бобби воображение. Начать с того,  что он  никогда не
думал, что  его  вкатят на  кресле-каталке,  позаимствованном в "Материнском
обществе  Святой Марии", - название общества и серийный номер были аккуратно
выгравированы лазером  на тусклой хромировке  левого подлокотника.  Катившая
его женщина, однако,  вполне вписалась бы в какую-нибудь из его фантазий: ее
звали Джекки - первая из двух  девушек с Проектов, которых он видел у Леона,
и, насколько он  понял, одна из  двух его  ангелов. Кресло-каталка беззвучно
катилась по ворсистому серому паласу, от  стены до стены покрывавшему  узкой
проход   к  жилым  помещениям,   но  золотые  побрякушки  на  федоре  весело
позвякивали при каждом шаге черного ангела.
     И он представить себе  не  мог,  что хата  Дважды-в-День окажется такой
огромной или что в ней будет полно деревьев.
     В  своей импровизированной операционной  Пай  -  доктор, не преминувший
объяснить,  что на самом деле никакой  он не врач, а просто тот, кто "иногда
помогает  выпутаться",  -  устроившись  на драном высоком  табурете,  стянул
окровавленные  зеленые перчатки,  закурил сигарету  с ментолом и посоветовал
Бобби недельку-другую  не перетруждаться. Через несколько минут Джекки и Pea
- второй  ангел  - с  трудом  впихнули  его  в мятую черную пижаму,  которая
выглядела   как  одежда  из   дешевого   фильма  про  ниндзя,   втолкнули  в
кресло-каталку и двинулись к  шахте лифтов в сердцевине улья.  Благодаря еще
трем  дополнительным дермам  из  запаса  наркотиков  Пая -  один из них  был
заряжен добрыми двумя  тысячами миллиграммов аналога  эндорфина - в голове у
Бобби прояснилось и никакой боли он не испытывал.
     -  Где  мои вещи?  -  запротестовал он,  когда его  выкатили из первого
коридора  в  другой,  ставший  опасно  узким  из-за  десятилетних  наслоений
водопроводных труб и проводки. - Где моя одежда, дека и все остальное?
     -  Твоя  одежда, дорогуша,  в том  виде,  в каком  она  была,  сейчас в
пластиковом  мешке у Пая, ждет, когда  он  спустит ее  в  мусоропровод.  Паю
пришлось срезать ее с тебя на столе, и, уж если на то пошло, она была просто
окровавленными лохмотьями. И если твоя дека была в куртке, в нижнем кармане,
то я думаю, что те, кто тебя порезал, ее и забрали. Едва не прихватив и тебя
заодно. И  ты,  ублюдок,  ко  всем  чертям испортил  мне рубашку  от  "Салли
Стэнли". - Ангел Pea казалась не слишком дружелюбной.
     - Ну, -  протянул Бобби, когда они заворачивали за угол, - хорошо. А вы
случайно не нашли в карманах отвертку? Или кредитный чип?
     - Чипа  не  было, малыш. Но если  ты имеешь  в  виду  отвертку  с двумя
сотнями по одной бумажке и еще десяткой новых иен в рукоятке, то это как раз
цена моей новой рубашки...
     Вид у  Дважды-в-День был такой, как будто толкач не особенно рад видеть
Бобби.  В самом  деле,  можно  было подумать, что  он вообще его не заметил.
Смотрел прямо сквозь него на Джекки  и Pea и  скалил зубы  в улыбке, целиком
состоявшей из нервов и  недосыпания. Бобби подкатили  достаточно близко, так
что ему  было видно, какие желтые у Дважды-в-День белки - почти оранжевые  в
розовато-пурпурном свечении трубок гро-света,  которые,  казалось,  в полном
беспорядке свисали с потолка.
     - Что вас, суки, задержало? - спросил толкач, но в голосе  его не  было
ни  тени гнева, одна только смертельная  усталость и  еще  что-то такое, что
Бобби поначалу не смог определить.
     - Пай, - сказала Джекки, качнув бедрами  мимо кресла, чтобы взять пачку
китайских   сигарет  с  невероятных  размеров  деревянной  плиты,  служившей
Дважды-в-День кофейным столиком. - Он виртуоз, наш Пай.
     -  И  научился этому в ветеринарной школе, - добавила ради Бобби Pea, -
но обычно он так пьян, что никто  не позволит  ему  попрактиковаться даже на
собаке...
     - Так, -  сказал Дважды-в-День, останавливая наконец взгляд на Бобби, -
значит, жить будешь.
     Этот  взгляд  был настолько  холодный, настолько  усталый и  клинически
отстраненный,  настолько  далекий от маски  этакого  заманьяченного толкача,
которому  сам черт не брат  - и который Бобби принимал за  истинную личность
этого человека, что Бобби смог только  опустить  глаза  и уставиться в стол.
Лицо у него горело.
     Почти трехметровой длины стол был сколочен из бревен, каждое толще ноги
Бобби. Должно быть,  дерево какое-то время  провело в воде, подумал Бобби, в
некоторых местах еще сохранилась белесая серебристая патина плавуна,  как на
колоде, возле  которой он играл давным-давно  в детстве в Атлантик-сити.  Но
дерево не  видело  воды уже  довольно давно, и столешницу покрывала  плотная
мозаика  из  воска  оплывших  свечей,   винных  пятен,  странной  формы  луж
матово-черной эмали и темных ожогов сотен раздавленных сигарет. Стол был так
завален едой, мусором и безделушками, что казалось, что это какой-то уличный
торговец собрался  было разгружать "железо",  но  потом  передумал  и  решил
пообедать. Тут  были  наполовину  съеденные пиццы -  от вида катышек криля в
кетчупе у Бобби  стало  сводить желудок -  рядом с  обваливающимися стопками
дискет,  грязные стаканы с  затушенными в  недопитом  красном вине окурками,
розовый стироновый поднос с ровными  рядами заветрившихся канапе, открытые и
неоткрытые банки пива. Антикварный!
     герберовский  кинжал лежал без ножен  на плоском  обломке полированного
мрамора. Еще на столе оказалось по меньшей мере три пистолета и, быть может,
два десятка  компонентов загадочного с виду компьютерного оборудования, того
самого ковбойского снаряжения, при виде которого в обычных обстоятельствах у
Бобби потекли бы слюнки.
     Теперь же  слюнки текли из-за  куска холодной пиццы  с крилем, но голод
был ничто  по сравнению  с внезапным  унижением, которое он испытал, увидев,
что Дважды-в-День на него просто плевать. Нельзя сказать,  что Бобби думал о
нем  именно как  о друге,  но он,  безусловно, немало вложил  в надежду, что
Дважды-в-День видит в  нем равного, человека,  у  которого хватает таланта и
инициативы и  у  которого  есть  шанс выбраться  из  Барритауна.  Но  взгляд
Дважды-в-День сказал ему, что он, в сущности, никто и к тому же вильсон...
     -  Взгляни-ка  на  меня,  друг  мой,  -  сказал голос, но  это  был  не
Дважды-в-День, и Бобби поднял глаза.
     По  обе стороны от Дважды-в-День на пухлой хромированно-кожаной кушетке
оказались еще  двое, оба негры. Говорящий  был одет  в какой-то балахон  или
халат, на носу у него сидели древние очки в  пластмассовой оправе. Очки были
ему  велики, к  тому же  в квадратах оправы отсутствовали линзы.  Другой был
вдвое шире в плечах,  чем  Дважды-в-День, но на нем оказался строгий костюм,
какие носят в кино японские бизнесмены. Безупречно-белые манжеты французской
рубашки были застегнуты блестящими прямоугольниками золотых микросхем.
     -  Просто  стыд  и  срам,  что мы не можем  дать  тебе немного  времени
подлечиться,  -  сказал  первый,  - но  у нас  тут серьезная проблема.  - Он
помедлил, снял очки и помассировал переносицу. - Нам требуется твоя помощь.
     - Черт, - ругнулся Дважды-в-День. Он наклонился вперед и, взяв из пачки
на  столе  китайскую  сигарету, прикурил ее от свинцового черепа  размером с
крупный лимон, потом потянулся  за  стаканом вина. Мужчина в очках, протянув
худой коричневый палец, постучал им по запястью Дважды-в-День. Дважды-в-День
выпустил  стакан и откинулся  назад.  Лицо его  оставалось тщательно пустым.
Мужчина же улыбнулся Бобби.
     - Счет Ноль, - сказал он, - нам сказали, такая у тебя кличка.
     - Верно, - выдавил Бобби. Вышло как какое-то карканье.
     - Мы  хотим  знать  о  Деве, Счет.  - Негр ждал.  Бобби,  прищурившись,
посмотрел на него.
     -  Вьей Мирак. - Мужчина снова надел очки.  - Наша госпожа, Дева Чудес.
Мы знаем ее, -  он сделал  какой-то  странный  жест левой рукой, - как Эзили
Фреду.
     Бобби осознал, что сидит с открытым ртом, и закрыл его. Три темных лица
ждали. Джекки и Pea  исчезли,  но он не  видел, как они ушли. Бобби охватила
паника,  и  он в отчаянии  оглянулся  по  сторонам, чтобы  увидеть  странные
заросли низкорослых деревьев,  окружающих стол. Во всех направлениях свисали
под различными углами трубки гро-света.  В гуще  зеленой листвы проглядывали
розовато-пурпурные  чучела.  Никаких  стен.  Стен вообще не видно! Кушетка и
видавший виды стол стояли на какой-то прогалине с полом из шершавого бетона.
     - Мы знаем, что  она приходила к тебе, - сказал гигант, осторожно кладя
ногу на  ногу. Он поправил безупречную складку на брюках, и Бобби подмигнула
золотая запонка. - Мы это знаем, понимаешь?
     -  Дважды-в-День  говорит,  это твой первый набег? - вмешался второй. -
Это правда? Бобби кивнул.
     - Значит,  ты  избран  Легбой, - сказал  мужчина, снова  снимая  пустую
оправу, - чтобы встретиться с Вьей Мирак. - Он улыбнулся.
     У Бобби снова отвисла челюсть.
     -   Легба,  -   повторил   негр.  -  Хозяин  дорог   и  тропинок,   лоа
коммуникаций...
     Дважды-в-День затушил  сигарету  о  поцарапанное  дерево,  и тут  Бобби
увидел, что руки у него дрожат.
        10.АЛЕН
     Они  условились  встретиться  в  брассерии  на  пятом  подземном  этаже
комплекса "Двор  Наполеона" под  стеклянной пирамидой Лувра. Это место  было
знакомо  обоим,  хотя  ни для одного  из  них  не  имело  особого  значения.
Предложил его Ален, и Марли подозревала, что он очень тщательно его выбирал.
Это была эмоционально нейтральная территория:  знакомая обстановка, при этом
не  отягощенная  никакими воспоминаниями. Кафе было стилизовано  под прошлый
век: гранитные стойки, черные балки от пола до потолка, зеркала во всю стену
и  итальянская  ресторанная  мебель из  черной  сварной  стали, какая  могла
относиться  к любому десятилетию за последние  сто лет. Столы покрыты серыми
льняными   скатертями  в  тонкую  черную  полоску,  этому  сочетанию  вторят
черно-полосатые обложки меню, спичечные коробки и передники официантов.
     Для  встречи Марли  надела  кожаное пальто,  которое  она  купила еще в
Брюсселе,  красную льняную блузку и  новые джинсы из  черного хлопка. Андреа
сделала вид,  что  не замечает,  как старательно подруга подбирает одежду, а
потом одолжила простую нитку жемчуга, который отлично оттенял блузку.
     Едва успев войти, Марли поняла, что Ален пришел заранее, - стол уже был
завален его барахлом.  На  Алене был его  любимый  шарф, тот, что они купили
вместе  год  назад  на  блошином   рынке,  и   как  обычно,  выглядел   Ален
всклокоченным,  но совершенно в  своей  стихии. Потрепанный кожаный "атташе"
изверг  свое  содержимое  на   небольшой   квадрат   полированного  гранита:
блокнотики на спирали, нечитаный том самого спорного романа месяца, "Галуаз"
без  фильтра,  коробок деревянных спичек, переплетенный в  кожу  ежедневник,
который она приобрела ему в "Браунсе".
     - А я уже думал, что ты не придешь, - сказал он с улыбкой.
     -  Почему  ты  так  решил? -  спросила  Марли.  Вопросом  на  вопрос  -
спонтанная  реакция (какая  жалкая,  подумалось  ей)  -  в  нелепой  попытке
замаскировать  ужас, который она наконец  позволила себе  испытывать.  Страх
снова потерять себя, потерять  волю  и  стимул жить,  страх  перед  любовью,
которая  еще жива.  Марли пододвинула второй стул и села.  Возле нее тут  же
возник  молодой официант  в  полосатом переднике - судя по виду, испанец,  -
чтобы принять заказ. Она заказала "Виши".
     - Это все? - спросил Ален. Официант услужливо наклонился.
     - Да, спасибо.
     - Я уже несколько недель пытаюсь с тобой связаться, - сказал Ален.
     Марли понимала,  что это ложь; и все же, как это часто с  ней случалось
ранее,  спросила себя: а сознает ли он сам  до конца, что снова лжет. Андреа
утверждала, что такие,  как  Ален, лгут так  постоянно  и так искренне,  что
вскоре перестают  различать, что в  их словах  правда, а  что - вымысел. Они
своего  рода артисты, говорила Андреа, они  одержимы  желанием переиначивать
реальность. И Новый  Иерусалим тогда - воистину прекрасное местечко: свобода
и от превышения кредита, и от ворчания домохозяев, и от необходимости искать
кого-то, кто оплатил бы счет за вечер.
     - Я что-то не заметила, чтобы ты пытался связаться со мной, когда Гнасс
привел полицию.
     Марли  надеялась, что эта  фраза  заставит  его  хотя  бы  поморщиться.
Впустую. Мальчишеское лицо под шапкой непослушных русых волос, которые он по
привычке зачесывал назад пятерней, осталось невозмутимо-спокойным.
     - Прости, - только и сказал он, давя в пепельнице "галуаз".
     Аромат черного французского табака  постепенно стал ассоциироваться для
Марли  с Аденом, и Париж теперь казался  ей городом, где на каждом  шагу его
запах, его призрак, цепочка его следов.
     -  Я  был уверен, что  он  никогда  не  обнаружит, гм...  происхождение
работы... Ты  должна понять: как  только я признался самому себе,  насколько
отчаянно  мы нуждаемся в деньгах, я решил, что должен что-то предпринять.  Я
же знаю: сама ты - идеалистка.  Галерею в любом случае пришлось бы свернуть.
Если бы с Гнассом  все прошло по плану и мы получили бы все, что  хотели, ты
была бы счастлива. Счастлива,  - повторил  он, вытаскивая очередную сигарету
из пачки.
     Марли могла лишь ошеломленно смотреть на  него,  испытывая тошнотворное
отвращение к самой себе за желание в это поверить.
     - Знаешь, - продолжал он, вынимая спичку из красно-желтого коробка, - у
меня ведь и раньше были сложности с полицией. В студенческие годы. Политика,
разумеется.
     Он чиркнул спичкой, бросил на стол коробок и прикурил.
     - Политика, - произнесла  она и вдруг поняла, что  ей  отчаянно хочется
рассмеяться. - Я и не подозревала, что существует  партия для таких, как ты.
Даже представить себе не могу, как она может называться.
     -  Марли, -  сказал  он,  понизив голос;  он  всегда так  делал,  желая
подчеркнуть  силу своих  чувств, - ты же знаешь, не  можешь  не знать, что я
сделал это ради тебя.  Ради нас, если хочешь. Но ты, конечно же, это знаешь.
Ты же знаешь, чувствуешь,  Марли, что намеренно я никогда бы тебя не обидел,
не подверг бы опасности.
     На загроможденном  столике не нашлось места для ее сумочки, так что  ее
пришлось  поставить  на колени.  Теперь Марли вдруг осознала,  что впивается
ногтями в мягкую толстую кожу.
     - Никогда бы не обидел...
     Голос  был ее собственным, а в нем - потерянность  и ошеломление. Голос
ребенка.  Внезапно  она почувствовала себя свободной,  свободной от любви  и
желания, свободной от страха, и все, что она испытывала к красивому  лицу по
ту сторону стола, исчерпывалось примитивным отвращением.  И она могла только
смотреть  на него в упор, на этого совсем чужого ей человека, с  которым она
целый  год  спала  рядом в  задней  комнатке  очень  маленькой галереи на рю
Мосонсей. Официант поставил перед ней стакан "виши".
     Ален,  должно быть,  воспринял ее молчание за  готовность к примирению,
абсолютную пустоту ее лица - за открытость.
     - Чего ты  не понимаешь... - насколько она помнила, эта  фраза была его
излюбленным вступлением,  - так это того,  что все эти  Гнассы  существуют в
каком-то смысле  лишь для  того, чтобы поддерживать искусство.  Поддерживать
нас, Марли.  - Тут он улыбнулся, как будто смеясь над самим собой, улыбнулся
беспечной,  заговорщицкой улыбкой, от  которой  теперь  ее пробрал  холод. -
Однако, полагаю, мне  все же  следовало  признать  за  ним  крупицу здравого
смысла, поверить, что у него  хватит  ума нанять  собственного  эксперта  по
Корнеллу.  Хотя  мой  эксперт,   уверяю  тебя,  из  них  двоих  был  гораздо
компетентнее...
     Как  ей отсюда сбежать?  Встань, сказала  она  самой  себе.  Повернись.
Спокойно пройди к выходу. Выйди через дверь. Наружу, в приглушенное изобилие
"Двора  Наполеона", где  полированный мрамор сковал рю де  Шам Флери, улочку
четырнадцатого  века,  которая,   говорят,   сначала   предназначалась   для
проституток. Что угодно, все что угодно, только бы уйти. Уйти прямо сейчас -
и подальше от него.  Уйти куда  глаза глядят,  чтобы  затеряться  в  Париже,
городе туристов, исхоженном ею вдоль и поперек еще в первый свой приезд.
     -  Но теперь, -  говорил  Ален, -  ты же  сама видишь, что  все вышло к
лучшему. Так часто случается, правда ведь?
     И снова эта улыбка, на этот раз мальчишеская, слегка завистливая  и - к
ее ужасу - гораздо более интимная.
     -  Мы потеряли галерею, но ты нашла место, Марли. У тебя  есть  работа,
интересная работа, а у меня - связи, которые тебе понадобятся. Я знаю людей,
с которыми тебе нужно будет встретиться, чтобы найти своего художника.
     -  Своего  художника?  -  Скрывая  внезапную  растерянность  за глотком
"виши".
     Открыв  потрепанный  "атташе", он  вынул  оттуда нечто плоское -  сам