прикрыто  складками  голубой  простыни.  Сквозь
деревянные жалюзи косо падает солнечный свет,  расчерчивая  ее  длинные ноги
золотыми диагоналями. Лица,  рядом  с которыми  он  просыпался  в гостиницах
мира, были  как  орнамент на капюшоне самого  Господа.  Спящие женские лица,
одинаковые и одинокие, обнаженные,  устремленные в пустоту. Но это лицо было
иным. Почему-то оно уже соотносилось с каким-то смыслом. Смыслом и именем.
     Он  сел,  спустив  ноги  с  кровати.  Подошвы  ног  зарегистрировали на
холодной  плитке дробь песчинок с пляжа.  Стоял  слабый всепроникающий запах
инсектицидов. Голый, с пульсирующей в голове болью,  он встал. Заставил ноги
передвигаться. Пошел, толкнул одну  из двух  дверей, обнаружил за  ней белый
кафель, еще  более  белую  штукатурку,  грушу  хромированной  головки  душа,
свисающую с покрытой  пятнами ржавчины железной трубы.  Краны над  раковиной
предлагали  одинаковые струйки  теплой, как кровь,  воды. Возле пластикового
переключателя  лежали  антикварные наручные часы, механический  "ролекс"  на
светлом кожаном ремешке.
     В  закрытых  ставнями  окнах   ванной  отсутствовали  стекла,  зато  их
затягивала  мелкая  сетка  из  зеленой пластмассы.  Выглянув в  щелку  между
деревянными  планками,  он  поморщился  от  резкого жаркого  солнца,  увидел
пересохший   фонтан,   выложенный   плиткой   в  цветочек,  и  ржавый  остов
"фольксвагена" модели "кролик".
     Эллисон. Вот как ее зовут.
     На  ней  были поношенные шорты цвета хаки  и его белая футболка. Ноги у
нее  были  совсем коричневые. Механический  "ролекс"  в безупречном  тусклом
корпусе  из нержавеющей стали  и  с ремешком  из  свиной кожи вернулся на ее
запястье.  Они  отправились  погулять  вдоль изгиба  пляжа  по направлению к
Барре-де-Навидад. Держась узкой  полоски  плотного  мокрого  песка  по линии
прибоя.
     У  них  уже  была общая  история:  он  помнил ее этим утром у стойки  в
маленьком с железной крышей меркадо. Помнил, как  она  обеими руками держала
огромную глиняную кружку с дымящимся кофе. Как жадно  уплетала яйца и сальсу
с потрескавшейся белой тарелки с тортильей. А он смотрел, как мухи кружат  в
пальцах  солнечного света,  пробивающегося  сквозь  лоскутное  одеяло  тени,
накинутое пальмовыми листьями и рифлеными стенами кафе.  Какой-то разговор о
ее работе в адвокатской конторе в Лос-Анджелесе, о том, как она живет одна в
одном из  ветхих  понтонных  городков,  стоящих  на  приколе за Редондо. Он,
кажется, сказал, что работает в охране.  Так  или иначе, когда-то  так оно и
было.
     - Может, подыщу себе какую-нибудь другую работу...
     Но разговор казался вторичным  по  сравнению с тем, что возникло  между
ними. Вот над их  головами, паря в бризе, зависла птица-фрегат, скользнула в
сторону,  развернулась и  исчезла.  Оба  вздрогнули  от  такой  свободы,  от
бездумного птичьего скольжения. Эллисон сжала его руку.
     По  пляжу,  приближаясь  к  ним,  вышагивала  синяя  фигура  -  военный
полицейский  направлялся в город, сияющие черные сапоги казались нереальными
на  фоне пастельных красок пляжа. Когда полицейский с  темным  и неподвижным
лицом под зеркальными очками проходил  мимо, Тернер заметил лазерный карабин
"стайнер-оптик"  со значком  "Fabrique  Nationale". Синяя  гимнастерка  была
безупречна, а стрелки брюк жестки и остры, как лезвие ножа.
     Большую  часть  своей взрослой  жизни Тернер, хотя  никогда и не  носил
униформы,  был  солдатом.  Солдатом  удачи. Наемником.  Его  работодатели  -
огромные  корпорации,  втайне  воюющие  между собой  за контроль над мировой
экономикой.  Его специализация - чиновники  из высших эшелонов управления  и
ведущие ученые. Транснационалы,  на которых он работал,  никогда не признают
существование людей, подобных Тернеру...
     - Прошлой ночью ты оприходовал почти всю бутылку "херрадуры", - сказала
женщина.
     Тернер кивнул. Ее  рука в  его ладони была  сухой и теплой. Он смотрел,
как она  ставит ногу на песок, как раздвигаются при этом пальцы. Розовый лак
на ногтях совсем облупился.
     Накатили буруны с прозрачной, как зеленое стекло, кромкой.
     На загорелой коже Эллисон мелкими бусинами осела водяная пыль.
     После  того  первого  дня  вместе  жизнь  вошла в  простую  колею.  Они
завтракали  в   меркадо  за   бетонной   стойкой,  вытертой   до   гладкости
полированного мрамора. Утро проводили купаясь, пока  солнце не  загоняло  их
назад в  защищенную ставнями прохладу гостиницы, где они занимались  любовью
под медленно кружащимися лопастями деревянного вентилятора, потом спали. Под
вечер отправлялись  обследовать  путаницу  узких  улочек  позади Авениды или
уходили к холмам. Обедали на верандах ресторанов с видом на пляж и пили вино
в патио белых гостиниц. В волнах прибоя качался лунный свет.
     И постепенно, без слов, она научила его новому  виду страсти. Он привык
к тому, чтобы  его обслуживали, к  безликому сервису  умелых профессионалок.
Теперь  же,  в  белой пещере  комнаты, он стоял на коленях на  плитке  пола.
Опуская  голову, ласкал  ее  языком; тихоокеанская  соль  смешивалась  с  ее
собственной  влагой,  внутренняя поверхность бедер, прижимаясь  к его щекам,
была прохладной. Покачивая  ладонями  ее бедра, он сжимал  их, поднимал  как
чашу,  плотно прижимаясь губами,  пока язык его искал локус, точку, частоту,
которая  приведет  ее  к  дому. Потом, усмехаясь,  вставал, входил  и  искал
собственную дорогу к нему.
     А  иногда,  после, он говорил  -  и долгие  спирали  несфокусированного
рассказа,  развертываясь,  соединялись с шумом моря. Эллисон говорила  очень
немного, но  он научился  ценить то малое, что она  говорила.  И  всегда она
обнимала его. И слушала.
     Прошла  неделя,  за  ней  другая.  В их  последний  день  вместе Тернер
проснулся в  той  же  самой  прохладной комнате,  увидел Эллисон  рядом.  За
завтраком ему почудилось, что он уловил в ней перемену, какую-то непривычную
напряженность.
     Они загорали, плавали, и в знакомой постели он забыл о смутном привкусе
беспокойства.
     Под вечер Эллисон предложила пойти погулять по  пляжу к Барре, как  они
ходили в то первое утро.
     Тернер  извлек  из  разъема  за  ухом  заглушку   и  вставил   "занозу"
микрософта. Структура испанского языка опустилась сквозь него как стеклянная
башня,  невидимые  ворота распахнулись  в настоящее и будущее, в  условное и
предпрошедшее. Оставив ее в  комнате, он пересек Авениду и  вошел на  рынок.
Купил  соломенную корзинку,  несколько банок холодного пива "карта  бланка",
сэндвичи и фрукты.  По дороге назад купил у  торговца  на Авениде новую пару
солнечных очков.
     Его загар был теперь коричневым и ровным. Угловатые заплаты, оставшиеся
после пересадки  ткани,  исчезли, а Эллисон  научила его единству  тела.  По
утрам, встречая в зеркале в ванной взгляд  зеленых глаз, он наконец уверовал
в то, что они  его  собственные. Да и голландец  перестал тревожить  его сны
дурацкими шутками  и  сухим кашлем. И все  же  временами ему  снилась Индия,
страна, которую он едва успел узнать. Индия,  разлетевшаяся вдребезги яркими
осколками: улица Чандни-Чаук, запах пыли и жареных лепешек.
     Стены полуразвалившегося  отеля  стояли на полпути к Барре,  если  идти
вдоль дуги  залива. Прибой здесь  был  сильнее, и каждая  волна  разбивалась
маленьким взрывом.
     Сейчас  Эллисон тянула  его к этому  отелю. В уголках ее глаз появилось
что-то  новое, какая-то натянутость. Чайки разлетелись врассыпную, когда они
рука  об  руку  вышли  на пляж, чтобы  заглянуть в  тень за  пустым  дверным
проемом.  Там  был  песок, нанесенный  приливом,  и теперь ветер должен  был
завершить  свой  труд   над  фасадом  постройки.  Стены  уже  ушли,  оставив
перекрытия   этажей  свисать  огромными   полотнищами  на   погнутых  ржавых
сухожилиях. На каждом перекрытии пол был выстелен другим узором разноцветной
плитки.
     "ГОСТИНИЦА  "PALAYA DEL  M.."" -  заглавные  буквы были  выложены будто
рукой ребенка - морскими ракушками, вдавленными в бетонную арку.
     - Мар, - сказал он, заканчивая слово, хотя и вынул уже микрософт.
     - Все кончено, - сказала она, входя в тень арки.
     - Что  кончено? - Он вошел следом,  плетеная корзинка терлась о  бедро.
Песок здесь был холодным, сухим и рассыпался под ногами.
     - Кончено. С этим местом покончено. Здесь нет ни времени, ни будущего.
     Он  недоуменно  уставился  на  нее,  потом  перевел  взгляд туда, где у
соединения  двух  осыпающихся  стен  были  свалены  в  кучу ржавые кроватные
пружины.
     - Мочой пахнет, - сказал он. - Пошли купаться.
     Море смыло озноб, но между ними теперь повисла какая-то отстраненность.
Они  сидели на  одеяле из комнаты  Тернера  и  молча ели.  Тень  от развалин
медленно удлинялась. Ветер играл выгоревшими на солнце волосами Эллисон.
     - Глядя на тебя, я думаю о лошадях, - сказал он наконец.
     -  Ну, -  проговорила  она,  будто  из  глубин усталости, - они  только
тридцать лет как вымерли.
     -  Нет,  - сказал он, -  их  волосы. Волосы у них на шеях, когда лошади
бегут.
     - Гривы, - сказала она, на  глазах  у нее выступили слезы. - Сволочи. -
Эллисон сделала глубокий  вдох. Отбросила на пляж пустую банку из-под "карта
бланка".  - Они, я, какая разница?  - Ее руки снова обняли его плечи.  -  Ну
давай же, Тернер. Давай.
     И когда она ложилась на спину, утягивая его за собой, он заметил что-то
- кораблик, превращенный  расстоянием в  белую черточку  дефиса, - там,  где
вода соприкасалась с небом.
     Садясь на одеяле, чтобы натянуть обрезанные джинсы, Тернер увидел яхту.
Теперь корабль был  гораздо  ближе,  грациозная запятая  белой палубы  легко
скользила  по  воде. Глубокой  воде. Судя по  силе  прибоя, пляж,  очевидно,
обрывался здесь почти вертикально. Вот почему череда гостиниц кончалась там,
где  она  кончалась, в нескольких километрах от этого места,  и  вот  почему
руины не устояли. Волны подточили фундамент.
     - Дай мне корзинку.
     Она застегивала пуговицы  блузки. Эту  блузку  он купил  ей в  одном из
маленьких  усталых  магазинчиков   на  Авениде.  Мексиканский  хлопок  цвета
электрик,  плохо  обработанный. Одежда, которую  они  покупали  в магазинах,
редко протягивала больше одного-двух дней.
     - Я сказал, дай мне корзинку.
     Дала. Он  покопался среди останков их  ужина, под пластиковым пакетом с
ломтиками  ананаса,  вымоченными  в лимонной цедре и присыпанными  кайенским
перцем, нашел  бинокль.  Вытащил. Пара  компактных боевых окуляров шесть  на
тридцать. Щелчком поднял вверх внутренние крышки  с  объективов и,  приладив
дужки,  стал изучать обтекаемые иероглифы логотипа "Хосаки". Желтая надувная
шлюпка обогнула корму и вырулила к пляжу.
     - Тернер, я...
     - Вставай. - Заталкивая одеяло и ее полотенце в корзинку.
     Вынул последнюю, уже теплую  банку "карта  бланка",  положил ее рядом с
биноклем. Встал и, рывком подняв Эллисон на ноги, насильно  всунул ей в руки
корзинку.
     - Возможно, я ошибаюсь, - сказал Тернер. -  Но если нет, то уноси ноги,
беги что есть сил. Свернешь  к той, дальней гряде пальм. - Он указал куда-то
в сторону. - В гостиницу не возвращайся. Садись на автобус  в Манцанильо или
Валларту. Поезжай домой. - До него уже доносилось мурлыкание мотора.
     Из глаз ее  потекли слезы, но беззвучно. Эллисон повернулась и побежала
мимо  развалин, вцепившись в корзинку, спотыкаясь на разъезжающемся песке. И
ни разу не обернулась.
     Тернер повернулся и стал смотреть в  сторону яхты. Надувная шлюпка  уже
прыгала  по волнам  прибоя. Яхта называлась  "Цусима", и в последний  раз он
видел  ее  в Хиросимском заливе. Но тогда он стоял на ее палубе и смотрел на
красные ворота синтоистского храма в Ицукусиме.
     Зачем  бинокль, если и так ясно, что пассажиром шлюпки окажется Конрой,
старший  над ниндзями  "Хосаки".  Скрестив  по-турецки  ноги,  Тернер сел на
остывающий песок и открыл свою последнюю банку мексиканского пива.
     Тернер,  не  отрываясь,  глядел  вдаль на череду  белых гостиниц,  руки
неподвижно лежали  на  тиковых перилах  "Цусимы". За гостиницами горели  три
голограммы  городка  -  "Banamex",  "Aeronaves" и  шестиметровая  богородица
местного собора.
     Конрой стоял рядом.
     -  Срочная работа,  - сказал наконец Конрой.  -  Сам  знаешь,  как  это
бывает.
     Голос Конроя  был  плоским  и  безжизненным,  будто  смоделированным  в
дешевом голосовом чипе. Лицо  у него  было широкое и белое, мертвенно-белое.
Черные  круги, мешки под глазами и грива выбеленных, зачесанных назад волос.
На Конрое была черная рубашка-поло и черные брюки.
     -  Пошли   внутрь,  -   поворачиваясь,  сказал  он.  Тернер  безучастно
последовал  за ним, пригнувшись,  чтобы войти в  дверь каюты.  Белые экраны,
светлая сосновая обшивка - строгий шик токийских корпораций.
     Конрой  уселся  на  низкую  прямоугольную  подушку   из  синевато-серой
искусственной замши.  Тернер  остался стоять,  руки  расслабленно  висят  по
бокам,  между ним и Конроем -  стол.  Конрой  достал из стола серебряный,  с
насечками, ингалятор.
     - Дохнешь холина?
     - Нет.
     Вставив ингалятор в ноздрю, Конрой вдохнул.
     -  Хочешь суси?  - Он убрал ингалятор обратно в стол. - С час  назад мы
поймали пару окуней.
     Тернер не шевельнулся, по-прежнему в упор глядя на Конроя.
     - Кристофер  Митчелл,  - негромко  произнес Конрой. -  "Маас  Биолабс".
Руководитель их "гибридного" проекта. Он переходит в "Хосаку".
     - Никогда о нем не слышал.
     - Ну и хрен с ним. Хочешь выпить?
     Тернер покачал головой.
     - Кремний уже в пути, Тернер.  Митчелл  -  это  тот самый, кто заставил
работать биочипы, а "Маас"  сидит на всех базовых патентах. Это  ты  знаешь.
Митчелл - специалист по моноклонам. Он хочет выбраться. Ты и я, Тернер, мы с
тобой должны вытащить его.
     - Я думал, я в отставке, Конрой. Мне неплохо отдыхалось.
     - Именно это и сказала  команда психиатров в Токио. Я хочу сказать: это
же не первый  твой побег из коробки, а? Она психолог-практик, на жаловании у
"Хосаки".
     На бедре у Тернера задергался мускул.
     -   Они  говорят,   ты  готов,  Тернер.  После  Нью-Дели  они   немного
волновались,  так  что  хотели лишний  раз перепроверить. Немного терапии на
стороне никогда не повредит, или я не прав?
        2.МАРЛИ
     Для  собеседования она  надела  лучший  свой жакет,  но  в Брюсселе шел
дождь, а денег на такси у нее не было. От станции "Евротранса" пришлось идти
пешком.
     Ладонь в кармане выходного жакета  -  от "Салли Стэнли", но уже год как
ношеный - как белый узел  вокруг скомканного факса. Факс ей больше не нужен,
адрес  она запомнила,  но,  похоже,  ей никак не выпустить бумажку,  как  не
победить транс, который держит ее в своих тисках.  Ну вот, она все смотрит и
смотрит в витрину дорогого магазина мужской одежды. Взгляд Марли попеременно
застывает  то  на  в  высшей  степени  солидной  фланелевой  рубашке, то  на
отражении собственных темных глаз.
     Нет сомнений, одни лишь эти  глаза будут стоить ей работы.  Даже мокрые
волосы не  в счет - теперь она жалела, что не позволила Андреа их подстричь.
Ведь глаза выставляли напоказ  всем, кто потрудится  в них заглянуть, боль и
вялость,  и уж  это  точно  не укроется  от  герра  Йозефа Вирека,  наименее
вероятного из возможных нанимателей.
     Когда  доставили факс,  Марли настаивала на том, чтобы отнестись к нему
как к дурной шутке  - мол, просто  еще один докучливый звонок. А докучали ей
предостаточно, спасибо масс-медиа. Звонков было столько, что Андреа пришлось
заказать специальную программу для  телефона в своей квартире.  Программа не
пропускала  входящие  звонки  с  номеров, которые  не  были  занесены  в  ее
постоянную директорию.  Но именно это, возражала Андреа,  и могло, наверное,
послужить причиной для факса. Как еще с ней могли связаться?
     Но  Марли  лишь  качала головой, глубже закутываясь в  старый  махровый
халат Андреа. С  чего это вдруг  Вирек, невероятно  богатый  коллекционер  и
меценат,  пожелал   бы   нанять  опозоренную  бывшую  управляющую  крохотной
парижской галереей.
     Тогда приходил черед Андреа качать головой в раздражении  на эту новую,
"опозоренную"  Марли Крушкову, которая  целыми днями  теперь не выходила  из
квартиры и иногда не находила в себе сил даже чтобы одеться. Попытка продать
в Париже одну-единственную подделку едва ли кому-то в новинку, что бы там ни
воображала себе  Марли,  говорила Андреа.  Не будь пресса так озабочена тем,
чтобы  выставить  мерзкого Гнасса старым дураком,  каковым он  в  сущности и
является, продолжала она,  эта история не попала бы даже в сводки  новостей.
Просто Гнасс оказался достаточно богатым  и набуянил достаточно, чтобы сойти
за скандал недели. Андреа улыбнулась:
     - Не будь ты так  привлекательна, о тебе  бы вообще никто не  вспомнил.
Марли покачала головой.
     - И  подделка-то принадлежала Алену. Ты  сама ни  в чем  не виновна. Об
этом ты забыла?
     Ничего не  ответив, Марли ушла в ванную, все  так же кутаясь в потертый
халат.
     За желанием подруги утешить, хоть  как-то  помочь,  Марли уже  начинала
чувствовать  раздражение   человека,  вынужденного  делить  очень  небольшое
помещение с несчастным и не вносящим своей лепты в хозяйство гостем.
     И Андреа еще пришлось одолжить ей денег на билет "Евротранса".
     Сознательным  мучительным усилием воли  Марли  вырвалась из  замкнутого
круга невеселых мыслей  и слилась с плотным,  но степенным потоком серьезных
бельгийских покупателей.
     Девушка в  ярких  брючках в обтяжку  и огромной дубленой куртке, явно с
плеча  своего  приятеля,  слегка  задела  ее  на  бегу  и,  шаркнув  ножкой,
улыбнулась вместо извинения. У следующего перекрестка Марли заметила витрину
с одеждой  того стиля, который сама предпочитала в студенческие годы. Одежда
выглядела невероятно новой.
     В  белом  спрятанном  кулачке  -  факс.  Галерея Дюпре,  14, рю  о'Бер,
Брюссель.
     Йозеф Вирек.
     Секретарша в холодной серой приемной галереи Дюпре вполне могла вырасти
здесь - очаровательное и, скорее всего,  ядовитое растение,  пустившее корни
за плитой  из  полированного  мрамора  с  утопленной  в  него  эмалированной
клавиатурой. Она подняла на подходящую Марли лучистые глаза. И  Марли тут же
вообразила: щелчок,  вращение затворов - и вот портрет замарашки уже несется
прочь в какой-нибудь дальний закоулок империи Йозефа Вирека.
     - Марли  Крушкова, -  сказала она,  борясь  с желанием  извлечь плотный
комок факса  и жалко разгладить его по холодному, безупречному мрамору.  - К
герру Виреку.
     - Герр Вирек, к  сожалению, не  сможет быть сегодня в Брюсселе, фроляйн
Крушкова.
     Марли  смотрела, как шевелятся  идеально очерченные губы,  и испытывала
одновременно  причиняемую ответом  боль  и  острый  укол  удовлетворения,  с
которым она научилась принимать разочарование.
     - Понимаю.
     -  Однако он решил провести  собеседование посредством сенсорной связи.
Будьте добры пройти в третью дверь налево...
     Комната была белой и голой. Справа и слева по стенам висели картины без
рам: листы чего-то похожего на залитый дождем картон  в  дырках и  ссадинах.
Katatonenkunst.  Консервативно.  Такие  работы продают  обычно  канцелярским
крысам,  которых   прислал   совет  директоров   какого-нибудь  голландского
коммерческого банка.
     Она  села  на  низкую, обитую кожей  банкетку  и наконец позволила себе
выпустить из руки факс. Она была одна в комнате, но предположила, что за ней
каким-то образом наблюдают.
     - Фроляйн Крушкова. -  Молодой  человек в темно-зеленом рабочем  халате
техника  стоял в дверном проеме напротив той двери, через которую вошла она.
- Через минуту, пожалуйста, пересеките комнату и войдите  в эту дверь. Прошу
вас взяться  за  ручку  плотно и  не  спеша, чтобы  обеспечить  максимальный
контакт металла  с  кожей вашей ладони.  Затем ос