у нее на шее, скрывая рот и подбородок.
Значит,  Малыш сидит с другой стороны, что  не так плохо в том маловероятном
случае, если Пташке вдруг вздумается палить.
     Обойди, бросила девушка.
     Слик прошел  мимо  хромированных  черепов,  услышал,  как  с  таким  же
демонстративно негромким  звуком,  что и водительское,  опускается стекло Ма
лыша Африки.
     Слик Генри, сказал Малыш; его дыхание, соприкасаясь с воздухом Пустоши,
вылетало белыми облачками, здравствуй.
     Слик глянул в коричневое лошадиное лицо. У Малыша  Африки были огромные
зеленоватые с  кошачьим разрезом глаза,  тоненькая  полоска усов,  будто  ее
начертили карандашом, и кожа оттенка буйволовой шкуры.
     Привет, Малыш. Из кабины ховера на Слика пахнуло чем-то больничным.
     Как дела?
     Ну, прищурился  Малыш  Африка,  помнится,  ты  говорил,  что  если  мне
когда-нибудь что-то понадобится...
     Верно, ответил Слик, ощущая первые уколы дурного предчувствия.
     Малыш Африка  спас  его  однажды в  Атлантик-Сити:  уговорил  кое-каких
заблудших  овечек  не  сбрасывать  Слика  с  балкона  сорок  третьего  этажа
выжженного складского небоскреба.
     Кто-то хочет сбросить тебя с высокого дома?
     Слик, сказал Малыш, я хочу тебя кое с кем познакомить.
     И мы будем в расчете?
     Слик  Генри,  эта  очаровательная  девушка  мисс  Черри  Честерфилд  из
Кливленда, штат Огайо.
     Наклонившись пониже, Слик  посмотрел на водителя. Копна  светлых волос,
тушь вокруг глаз.
     Черри, это  мой близкий друг мистер Слик Генри. Когда  он был молодым и
дурным,  он гонял с  Блюз-Дьяконами. Теперь он старый и дурной, а в дыру эту
забрался,   чтобы   заниматься  своим   искусством,   понимаешь?  Талантище,
понимаешь?
     Это тот,  который  делает роботов,  сказала девица сквозь  ком  жвачки,
потом добавила: Ты так говорил.
     Тот самый, сказал Малыш, открывая  дверцу. Черри,  лапочка, подожди нас
здесь.
     На  жилистом  теле  Малыша  болталось  норковое  пальто,  полы которого
обметали носки безукоризненно чистых желтых  ботинок  из страусиной  кожи во
всем своем великолепии Африка ступил на землю Собачьей Пустоши. Слик заметил
в кабине ховера  нечто  странное: слепящую белизну  бинтов и  реанимационные
трубки...
     Эй, Малыш, спросил он, что это у тебя там?
     Вся  в  кольцах рука  Малыша  поднялась  вверх, жестом  предлагая Слику
отойти  в  сторону. Дверь  ховера  с лязгом  захлопнулась, Черри  Честерфилд
подняла стекла.
     Вот об этом нам и надо потолковать, Слик.
     Не думаю, что я прошу слишком многого, сказал Малыш  Африка, прислонясь
норковым пальто  к голому металлическому верстаку. У Черри диплом медтеха, и
она  знает,  что  ей  хорошо  заплатят.  Приятная  девочка,  Слик  Генри. Он
подмигнул.
     Малыш...
     Вот оно  что. Значит, в ховере лежит смахивающий на мертвеца мужик,  не
то  в коме, не  то в отключке  от того, на  что  подсадил его  Малыш Африка,
nrrncn все эти баллоны,  капельницы, провода и еще какая-то непонятная штука
вроде симстима.  И все хозяйство привинчено к старым стальным  носилкам, как
на скорой помощи.
     Что  это?  Черри, увязавшаяся за  ними внутрь  Фабрики  после того, как
Малыш  привел  Слика  назад  показать  ему  парня  в  кабине, с  подозрением
рассматривала громоздкого  Судью большую его часть, во всяком случае. Рука с
цирку ляркой валялась там, где ее оставили, в цеху на промасленном брезенте.
     Если  у  этой Черри и есть  диплом  медтеха, подумал Слик,  то контора,
вероятно, его  еще  не хватилась. На  девице было  штуки четыре безразмерных
кожаных курток, одна другой больше.
     Искусство Слика, я уже тебе говорил.
     Тот парень умирает. От него мочой несет.
     Катетер  отошел, спокойно сказала  Черри. Слушай, а эта  штука, она для
чего?
     Мы  не можем  держать его  здесь,  Малыш, он сдохнет.  Если хочешь  его
угробить, засунь в какую-нибудь дыру на Пустоши.
     Мужик не умирает, сказал Малыш Африка. Он не ранен и не больной.
     Тогда что с ним, черт побери?
     Он торчит, дружок.  У мальчика долгов путешествие.  Ему нужны тишина  и
покой.
     Слик посмотрел на Судью, потом снова на Малыша, опять на Судью, обратно
на Малыша. Ему хотелось вернуться к работе, повозиться над этой рукой. Малыш
сказал:  ему нужно,,  чтобы  этот  овощ  пробыл у Слика  недели две-три;  он
оставит Черри за ним присматривать.
     Не врубаюсь. Этот парень, он что, твой друг?
     Малыш Африка пожал норковыми плечами.
     Так почему бы тебе не подержать его у себя?
     Слишком шумно. А ему нужен покой.
     Малыш,  сказал  Слик,  я  помню,  за  мной  должок,  но  ничего  такого
стремного. А потом, мне надо работать и... в общем, все это слишком стремно.
И есть еще Джентри.  Он сейчас в Бостоне. Вернется завтра вечером, и ему это
не понравится. Ты же знаешь, как он относится к людям... И вообще, это место
его, вот...
     Дружок,  печально сказал Малыш Африка,  ты забыл, как они держали  тебя
над перилами?
     Я помню, но...
     Значит,  плохо помнишь, сказал  Малыш Африка. Ладно,  Черри.  Пошли. Не
хочется тащиться через Пустошь в потемках.
     Он оттолкнулся от верстака.
     Малыш, послушай...
     Все, проехали. Я ведь и знать не знал твоего траханого  имени тогда,  в
Атлантик-Сити, просто подумал, что мне не хотелось бы видеть белого мальчика
на мостовой. Тогда я не знал твоего имени и, похоже, не знаю его и сейчас.
     Малыш...
     Да?
     Ладно. Он  остается.  Но максимум две недели. Ты даешь мне  слово,  что
приедешь и  заберешь  его. И  тебе придется  помочь  мне  уладить проблему с
Джентри.
     Что ему нужно?
     Наркотики.
     Пташка вылез наружу, когда додж Малыша неуклюже  запыхтел обратно через
территорию  Фабрики.  Пташка  протиснулся   через  какую-то  щель  в  завале
расплющенных автомобилей. На ржавых  гармошках металла  кое-где проглядывали
пятна яркой эмали.
     Слик стоял  у окна на  втором этаже. Квадраты стального переплета  были
зашиты кусками пластика. Пластик они откопали на свалке; куски  были разного
цвета  и толщины,  так  что,  чуть пригнув  голову,  Слик  увидел  Пташку  в
воспаленно-розовом свете куска луизита.
     Кто тут живет? спросила Черри у него за спиной.
     Я, ответил Слик, Пташка, Джентри...
     Я имею в виду в этой комнате. Повернувшись, он увидел ее  возле носилок
и приборов системы жизнеобеспечения.
     Ты, сказал он.
     Это твое место?
     Она принялась  разглядывать налепленные по стенам  рисунки самые первые
чертежи Судьи и Следователей, Трупожора и Ведьмы.
     Об этом не беспокойся.
     Не бери ничего в голову, так будет лучше, сказала Черри.
     Слик  посмотрел на девушку.  В  углу  рта  у нее  растеклась  уродливая
красная  язва,  видимо,  воспаление. Обесцвеченные  волосы  торчали  во  все
стороны, ну прямо памятник статическому электричеству.
     Я же сказал, не беспокойся.
     Малыш говорил, у вас тут есть ток.
     Да.
     Надо  бы  его  подключить,   сказала  она,  повернувшись   к  носилкам.
Электроэнергии он берет немного, но скоро начнут садиться батареи.
     Слик пересек комнату, чтобы заглянуть в изнуренное лицо.
     Скажи-ка мне вот что, начал он. Ему совсем не нравились все эти трубки.
Одна из них входила  прямо в ноздрю,  и от  одного этого тянуло блевать. Кто
этот парень и что именно, черт побери, Малыш Африка от него хочет?
     Ничего он не  хочет,  сказала  Черри, вводя какую-то команду. По экрану
биомонитора,  примотанного  серебристой лентой к  изножью носилок,  побежала
кривая  состояния больного. REM все так же высок,  как будто  ему  все время
снятся сны...
     Человек на носилках был упакован в новенький синий спальный мешок.
     Короче, хрен его знает, на чем он сидит, но Малышу он за это платит.
     На лоб человека была налеплена сетка тродов. Вдоль края носилок тянулся
черный массивный кабель.  Слик проследил  его до  массивной  серой пластины,
возвышающейся среди встроенных  в  единую раму приборов. Симстим? Не похоже.
Какая-то  оснастка  под   киберпространство?  Джентри  много  чего   знал  о
киберпространстве, во всяком случае, говорил о нем постоянно, но что-то Слик
ничего не слышал насчет  того, что можно вот  так потерять сознание и просто
остаться подключенным...  Люди подключаются,  чтобы  чего  найти, провернуть
дельце. Надень троды, и окажешься там, где вся информация в мире громоздится
башнями  одного  гигантского  города  из  неона.  Так  что  можешь  по  нему
покататься вроде как  пообвыкнуть, даже умыкнуть кой- чего.  Правда, все это
лишь визуально. А иначе,  если  ничего такого  не сделать, чертовски  сложно
будет найти  дорогу  к той  информации,  которая  тебе нужна.  Иконика,  так
называл это Джентри.
     Он платит Малышу?
     Да.
     За что?
     Чтобы держать его в таком состоянии. И еще прятать.
     От кого?
     Не знаю. Малыш  не говорил.  Они замолчали. В  тишине  ровно дышал неиз
вестный.
ГЛАВА 3. МАЛИБУ
     У дома был свой собственный запах. Так было всегда.
     Это был запах времени, и соли, которой пропитан  воздух,  и энтропийной
природы любого  большого дома, построенного слишком близко к кромке прилива.
Возможно, такой запах присущ всем  местам, что  недолго, но почасту пустуют,
домам, которые отпирают и запирают по мере того, как  приезжают и уезжают их
неусидчивые  хозяева.  Воображение рисовало  ей, как  на  хроме в  безлюдных
комнатах в  тишине  расцветают пятна коррозии, как бледная плесень понемногу
затягивает  углы.  Будто  принося   дань   этому   нескончаемому   процессу,
архитекторы  сами  распахнули дверь ржавчине. За  годы  водяная  пыль проела
массивные стальные перила, и они стали хрупкими, как запястья.
     Подобно   своим  соседям,   дом  притулился  среди  развалин   прежнего
поселения.   Прогулки   по   пляжу  порой   включали   вылазки   в   область
археологических  фантазий.  Она воображала себе  прошлое этого  места:  иные
голоса, иные  здания. В этих прогулках ее  неизменно сопровождал управляемый
на  расстоянии  бронированный  вертолетик  дорнье,  поднимавшийся из  своего
невидимого гнезда  на крыше,  стоило ей  сойти  с веранды. Вертолетик  почти
aeggbswmn зависал в воздухе и  был запрограммирован так, чтобы не попадаться
ей на глаза. Что-то тоскливое  было в том,  как он  неотвязно и  неприкаянно
следовал  за   ней,  будто   дорогой,  но   не   оцененный  по   достоинству
рождественский подарок.
     Она знала,  что  с дорнье  через камеры за ней  ведет наблюдение Хилтон
Свифт. Мало что из происходящего в доме и на пляже укрывалось от внимания
     Сенснета.  И  это ее  уединение  вытребованные  семь  дней  одиночества
протекало под непрерывным контролем.
     За  годы  работы  у  нее  выработался  необычайный   иммунитет  на  это
всевидящее око.
     Ночами она иногда зажигала встроенные  под  навесом веранды прожектора,
освещая  иероглифическое  фиглярство гигантских песчаных блох.  Саму веранду
она  оставляла в темноте;  гостиная за ее  спиной будто  уходила  под  воду.
Устроившись в кресле из неказистого белого пластика, она  подолгу следила за
броуновским движением блох.
     В свете прожекторов  они  отбрасывали крохотные, едва различимые  тени:
рожки и пики на сером фоне песка.
     Шум моря  обволакивал ее  целиком. Поздно ночью,  когда  она засыпала в
меньшей из  двух гостевых спален,  он  влезал в ее сны. Единственное, во что
ему  не  дано  было проникнуть,  это в непрошеные,  вторгающиеся  исподтишка
воспоминания незнакомки...
     Выбор  спальни   она  сделала  инстинктивно.  Хозяйская   спальня  была
заминирована мелочами, на каждом шагу готовыми вызвать старую боль.
     Врачам  в  клинике  пришлось  химическими   клещами  вырывать  эту   ее
зависимость из рецепторных центров мозга.
     Готовила она сама,  в  белоснежной кухне: поджаривала  в  микроволновке
хлеб, разводила швейцарский  суп из  пакетиков в стальных, безупречно чистых
кастрюлях вживалась, не осознавая этого, в безымянное, но с  каждым днем все
более  знакомое  пространство,  от  которого ее  так  долго  и  так  надежно
изолировала пыль наркотическая дрянь, изготовленная искусными модели стами.
     И это называется жизнь, сказала она белой стойке.
     Интересно, если кухня прослушивается, то какой вывод сделали бы из этих
слов  психиатры из  Сенснета?  Она  помешивала  суп мешалкой  из нержавейки,
глядя, как  из кастрюльки поднимается пар. Неплохо обходиться без чужих рук,
просто  все  делать самой; в клинике настаивали,  чтобы она  сама  застилала
постель. Теперь, поглощая из миски  собственноручно приготовленный суп,  она
хмурилась при одной мысли о клинике.
     Она  выписалась  за  неделю  до  конца  срока.  Медики   были   против.
Дезинтоксикация прошла великолепно, говорили они, но к терапии мы  еще  даже
не приступали. Белые халаты указывали на процент возврата среди клиентов, не
прошедших  курс  целиком.  Объясняли, что  прерывание лечения  аннулирует ее
страховку.  Сенснет  заплатит,  отмахнулась  она, разве  что врачи пожелают,
чтобы она оплатила их услуги сама. И извлекла платиновый чип Мицу-банка.
     Ее личный Лир прибыл час спустя. Она приказала самолету  доставить ее в
Лос-Анджелес,   заказала  машину,  которая   должна  ее  там   встретить,  и
заблокировала все входящие звонки.
     Извини,  Анджела,  сказал самолет,  зависая над  заливом Монтего  через
несколько минут после взлета, но это Хилтон Свифт, он  звонит по выделенному
служебному каналу.
     Энджи, донесся голос Свифта, ты же знаешь, что я целиком и полностью на
твоей стороне. Ты ведь это знаешь, Энджи?
     Обернувшись,   Энджи   уперлась  взглядом   в   черный  овал  динамика,
заключенный  в серый блестящий  пластик, и вдруг представила себе, как Свифт
скорчился  за  перегородкой Лира, карикатурно  подтянув к подбородку длинные
ноги бегуна.
     Я  это знаю, Хилтон,  отозвалась  она. Очень мило с  твоей стороны  так
позвонить.
     Ты летишь в Лос-Анджелес, Энджи.
     Да. Именно это я сказала самолету.
     В Малибу.
     Верно.
     Пайпер Хилл уже на пути в аэропорт.
     Спасибо, Хилтон,  но  я  не  хочу ее  видеть. Я  вообще никого  не хочу
видеть. Мне нужна машина.
     В доме никого нет, Энджи.
     Тем лучше. Именно  это мне и  нужно, Хилтон. Никого в доме. Только  сам
дом, пустой.
     Ты уверена, что это удачная идея?
     Это  лучшая идея, какая у  меня появлялась за последние  несколько лет,
Хилтон. Пауза.
     Мне сказали, что все шло хорошо, я имею в виду лечение, Энджи. Но врачи
требовали, чтобы ты осталась.
     Мне нужна неделя, сказала она. Одна неделя. Семь дней. В одиночестве.
     На третью ночь в этом  доме она проснулась на рассвете,  сварила  кофе,
оделась. По широкому  окну,  выходящему на  веранду,  сбегали  струйки  скон
денсировавшейся влаги. Спать  было  не просто. И если приходили  сны, то она
потом  не  могла  их  вспомнить.  Но было  что-то  еще...  ускорение,  почти
головокружение...  Она  стояла  посреди  кухни, чувствуя через толстые белые
шерстяные носки холод керамических плиток, и грела руки о чашку.
     Чье-то  присутствие.  Она воздела руки, поднимая кружку, как  священный
сосуд, жест инстинктивный и в то же время полный иронии.
     Три года прошло с тех пор, как лоа овладевали ею,  три года  с тех пор,
как они вообще касались ее. Но теперь?
     Легба? Кто-то другой?
     Ощущение чьего-то присутствия внезапно пропало.  Резко поставив  кружку
на стойку  так что кофе плеснуло  ей на  руку, она побежала разыскивать, что
надеть. В шкафу с пляжными принадлежностями нашлись  зеленые  ботинки на кау
чуковой подошве и тяжелая синяя горная парка, которую она  не помнила. Парка
была  слишком большой, чтобы  принадлежать Бобби. Энджи  стремглав бросилась
прочь из дома,  промчалась по  лестницам,  не обращая внимания  на  жужжание
игрушечного дорнье,  который поднялся  следом, как терпеливая  стрекоза. Она
оглянулась на  север. Взгляд скользнул по скопищу пляжных  домиков, путанице
крыш, напомнивших ей баррио в Рио. Энджи повернула на юг, в сторону Колонии.
     Ту, что  пришла; звали  Гран-Бригитта,  или Маман  Бригитта.  Некоторые
считали ее женой Барона Самеди, другие называли древнейшей из мертвых.
     Слева  от Энджи вздымались  фантасмагорические здания Колонии настоящее
буйство  архитектуры   всех   форм   и   самовыражений.   Хрупкие   с  виду,
инкрустированные   неоном  подражания   Уоттсу   Тауэрсу   соседствовали   с
необруталистскими бункерами с бронзовыми горельефами на фасадах.
     В зеркальных стенах,  когда  она  проходила  мимо,  отражались утренние
облака над берегом Тихого океана.
     За три последних  года  ее  не раз посещало чувство,  будто она вот-вот
перейдет некую невидимую черту, вернется туда, за призрачную границу веры, и
обнаружит, что время, проведенное ею с  лоа,  было  всего лишь сном. Или что
они,  скорее, были  как некие  странные заразные узелки  резонанса  культур,
которые жили в ней с тех самых  недель, какие она  провела в оумфоре Бовуа в
Ныо-Джерси.
     Энджи  продолжала идти, черпая покой  из шума прибоя,  из этого вечного
мгновения единства пляжа и времени, его сейчас и всегда.
     Ее отец мертв, семь лет как его не стало,  а файлы отцовского дневника,
записи,  что  он вел, не сказали ей почти  ничего.  Отец кому-то служил. Или
чему-то.  Наградой  ему было знание,  и ради  этого  знания  он  пожертвовал
дочерью.
     Временами  у нее возникало чувство, будто  она прожила не одну, а целых
три  жизни  и каждая отделена от другой стеной чего-то, что она затруднялась
назвать, и нет никакой надежды на целостность. И так будет всегда.
     Вот  детские воспоминания  о научном городке Мааса,  тянущемся длинными
переходами в глубь аризонского плато. Энджи  обнимает балясину балюстрады из
песчаника, ветер плещет  в  лицо, и она  представляет,  будто  все пустынное
плато  это ее  корабль. Ей кажется,  что  она даже может перемешивать краски
заката над горами. Вскоре она улетит оттуда страх жестким  комом застрянет в
горле. А теперь ей даже не вспомнить, когда же она в последний p`g взглянула
в  лицо  отца. Хотя, кажется,  это  было  перед  самым  отлетом,  на стоянке
авиеток,  где  другие  самолетики  трепетали  на  ветру,  как  рой  радужных
мотыльков. В ту ночь закончилась первая ее жизнь; и жизнь отца тоже.
     Вторая жизнь была странной, стремительной и очень короткой.  Человек по
имени Тернер увез ее  из Аризоны  и оставил  с Бобби,  Бовуа  и  остальными.
Тернера она помнила плохо, только то, что это был высокий мужчина с крепкими
мускулами и  затравленным взглядом. Он  привез ее в  Нью-Йорк.  Оттуда их  с
Бобби  повез  в  Нью-Джерси уже  Бовуа.  Там,  на пятьдесят  третьем  уровне
исполинского здания-улья  в Нью-Джерси  такие еще называли Проектами,  Бовуа
объяснял  ей природу снов. Сны реальны,  говорил  он,  и его шоколадное лицо
блестело от  пота. Он называл ей имена тех, кого она видела в снах. Учил ее,
что все сны тянутся  к единому морю, и показал, чем ее сны похожи  и в то же
время чем они отличаются от всех прочих. Ты в одиночку скользишь по  старому
морю и ты достигаешь нового, говорил он.
     В Нью-Джерси ею владели боги.
     Она научилась  отдаваться  во  власть Наездников. Она  видела, как  лоа
Линглессу входит в  Бовуа  в  оумфоре,  видела,  как  жилистые ноги  учителя
разметывают  вычерченные  белым на  полу диаграммы.  В Нью-Джерси она  знала
богов богов и любовь.
     Лоа руководили ею, когда она вступила в мир рука об руку с Бобби, чтобы
построить  свою третью  жизнь, теперешнюю. Они хорошо подходили  друг  другу
Энджи и  Бобби, оба вышедшие  из вакуума: Энджи из стерильного  королевст ва
Маас Биолабс, а Бобби из барритаунской скуки...
     Гран-Бригитта   снизошла  на  нее  без  всякого  предупреждения.  Энджи
споткнулась,  едва  не  рухнув в  прибой,  когда  звук  моря  вдруг будто бы
засосало  в открывшийся перед  ней сумеречный пейзаж.  Беленые кладбищенские