лубятников, управляющих  своим  пернатым  воинством  с  помощью
свиста и пронзительных воплей.
   Сегодня площадь казалась менее шумной  и  деятельной,  хотя  она  и  была
заполнена людьми, и все новые люди спешили к ней по  прилегающим  улочкам  и
переулкам. Явно чего-то ожидающие сотни принаряженных горожан вели  себя  на
удивление тихо.
   То аккуратно раздвигая людей, то ловко проскальзывая между ними -  благо,
телосложение позволяло, - Лайам попытался протиснуться к центру площади.  Но
там толпа оказалась такой  плотной,  что  Лайаму  сделалось  неуютно,  и  он
принялся из нее выбираться, что и делал достаточно долго,  пока  наконец  не
добрался до двух этажного питейного заведения. Там не  было  никого,  и  его
шаги прозвучали в пустом помещении особенно гулко.
   Весь персонал заведения собрался на галерейке второго этажа, благоговейно
глазея на редкое зрелище. Лайам, поднявшись по лестнице,  вежливо  кашлянул.
Хозяин кабачка обернулся в ярости,  но,  увидев  дорогой  наряд  посетителя,
сдержал свое раздражение.
   - О, мой лорд! - залебезил он. Вы хотите оказать нам любезность и  вместе
с нами посмотреть на процессию? Не угодно ли будет присесть вот здесь?
   Хозяин выгнал из-за одного из расположенных вплотную  к  бортику  галереи
столиков группку служанок и слуг и усадил  туда  Лайама,  игнорируя  угрюмые
взгляды своих работников.
   - Чего-нибудь желаете, мой лорд?
   - Только вина, - отозвался Лайам.
   Хозяин  самолично  и  весьма  расторопно  принес   вина,   подобострастно
улыбнулся, потом ринулся в другой конец галереи и отвоевал  себе  место  меж
двух рассерженных дородных мойщиц посуды.
   Потягивая вино,  Лайам  принялся  наблюдать  за  тем,  что  творилось  на
площади.
   Перед  мрачными  каменными  ступенями  тюрьмы  виднелся  помост   высотой
примерно с человеческий рост. Лайам, криво усмехнувшись, отметил  про  себя,
что некоторые детали его конструкции позволяли  скоро  и  без  особой  возни
воздвигнуть  над  ним  виселицу.  Вокруг  помоста  было  оцеплено  небольшое
пространство. Стражники, стоявшие в оцеплении, смотрелись просто великолепно
- в черных сюрко, украшенных гербом герцога, в совершенно бесполезных в бою,
но до блеска начищенных церемониальных доспехах.
   Внутри оцепления виднелась немногочисленная группа людей. Наголо  обритые
жрецы Урис тихо переговаривались между собой. Чуть поодаль от них помещались
знатные горожане. Из них Лайам узнал только Анкуса Марциуса, остальные  были
ему незнакомы. Зато он узнал Тома Виеску, стоявшего чуть в стороне. Аптекарь
был облачен в ослепительно белое длинное одеяние, но даже  кустистая  борода
его не в силах была скрыть, что хозяин ее чем-то весьма опечален.
   Возле оцепления стоял и эдил Кессиас - его обычно лохматая шевелюра  была
сейчас тщательно расчесана и вроде бы даже  чуть  припомажена,  -  он  хмуро
взирал на какого-то стражника в будничной  форме.  Стражник,  как  видно,  о
чем-то ему докладывал. Кессиас продолжал хмуриться, потом кивнул и, повернув
голову, принялся обшаривать взглядом толпу.  Лайам  с  любопытством  за  ним
наблюдал. Стражник за кончил доклад, и Кессиас небрежным жестом отослал  его
прочь, не переставая выискивать взглядом кого-то  среди  собравшихся.  Затем
эдил перевел взгляд выше, схватил собравшегося было удалиться  стражника  за
плечо и указал ему на Лайама.
   Стражник кивнул, вышел из оцепления и принялся проталкиваться через толпу
в сторону винной лавки. Собравшиеся миряне молча перед ним расступались,  их
внимание было  целиком  и  полностью  приковано  к  пустому  помосту.  Лайам
какое-то время следил за посланцем эдила, пока тот  не  затерялся  в  толпе.
Тогда Лайам повернулся в  сторону  лестницы,  посланец  должен  был  вот-вот
появиться.
   Заслышав шаги, Лайам встал  из-за  столика  и  двинулся  к  лестнице.  Он
встретил стражника на верхней площадке.
   - Вы не меня ищете?
   Посланец оглядел Лайама, видимо, он не ожидал, что к нему выйдут.
   - Вы - Лайам Ренфорд? - с подозрением поинтересовался он.
   - Да. Вас послал Кессиас?
   - Да, чтобы кое-что вам  передать.  За  наемные  комнаты  уплачено,  сэр,
значит, это не чародей. Значит, женщину в плаще содержит кто-то другой.
   - Это все? - после секундного размышления спросил Лайам. Новость  его  не
удивила. Это он уже понял и сам из разговора с Виеску.
   - Ну, разве еще одно,  сэр,  владелец  дома  сказал,  что  ему  заплатили
полновесными монетами, только таких странных  монет  он  сроду  не  видывал.
Чистое золото, сэр, но выглядит очень странно.
   Лайам приподнял вежливо бровь, хотя  и  это  сообщение  его  не  очень-то
взволновало. Ему куда больше хотелось знать, чем вызвано странное по ведение
Виеску. Что же такое прямо вертелось у аптекаря на кончике  языка?  И  самое
главное - было ли это что-то связано со смертью Тарквина?
   Донесшийся со стороны площади гул вернул его  к  действительности.  Лайам
заспешил обратно на галерею, а посланец удалился, не сказав более ни слова.
   Заняв свое место, Лайам увидел, что один из бритоголовых жрецов взобрался
на помост и вскинул к небу окованный серебром рог. Затем жрец протрубил  еще
дважды. На третий  раз  ему  ответил  звон  медных  тарелок.  Жрец  поспешно
спустился  с  помоста  и  присоединился  к  своим  товарищам.  Взгляды  всех
собравшихся обратились на север, откуда уже появилась голова процессии.
   Первыми шли два мальчика в лавровых венках, несмотря на холод, они были в
коротких белых  туниках.  Толпа  мгновенно  освободила  для  них  проход,  и
мальчики торжественно двинулись по нему, разбрасывая  камышовые  стебли.  За
ними вышагивал дородный мужчина в белоснежном струящемся облачении, расшитом
золотом, жемчугом и серебром. Голову его венчала высокая алая митра. Мужчина
нес позолоченный фонарь и  толстую  книгу  в  роскошном  кожаном  переплете.
Из-под белого облачения выпирало огромное брюхо, а жиденькая  бородка  плохо
скрывала тройной подбородок. Лайам не мог  удержаться  от  святотатственного
предположения, что  второго  по  старшинству  саузваркского  жреца  Урис  не
слишком обрадует завтрашний, хотя и очень коротенький, пост.
   Впрочем, жрец умудрялся держаться  весьма  величественно,  он  размеренно
шагал по разбросанному служками камышу под безмолвными испытующими взглядами
толпы, отстраненный и горделивый.
   За ним над толпой плыла статуя Урис, закутанная в белоснежное  покрывало,
ее влекли на но силках восемь мускулистых жрецов. Последними шли музыканты -
флейтист, барабанщик и человек с медными тарелками, - но  на  них  никто  не
смотрел. Внимание толпы было распределено между дородным жрецом и укрытой от
взоров статуей Урис.
   Процессия двигалась к оцепленному  стражей  пространству,  слышался  лишь
хруст  сухих  стеблей  под  сандалиями,  ему  вторил  свист  ветра.  Служки,
разбросав весь камыш, поднялись по  узким  ступенькам  на  помост.  За  ними
последовал жрец. Он повернулся лицом к толпе  и  подошел  к  краю  площадки.
Жрецы-носильщики остановились перед помостом и также развернулись  со  своей
ношей, чтобы Урис,  когда  с  нее  сбросят  покровы,  смотрела  на  горожан.
Кессиас, Виеску и другие знатные лица выстроились слева от носилок, чуть  от
них отступив и глядя вверх, на жреца. Прочие священнослужители опустились на
колени справа. Последними заняли  свои  места  музыканты,  обосновавшись  на
ведущих к помосту ступенях.
   Когда музыканты были готовы, флейтист кивнул  жрецу.  Тот  вручил  фонарь
одному из мальчиков-служек, а книгу - второму. Лайам  поразился,  увидев,  с
каким благоговейным страхом мальчики приняли эти предметы. Они  их  держали,
отстранив от себя на вытянутых руках, - словно страшась осквернить.
   Это же просто вещи, книга, фонарь  -  мелькнуло  в  мозгу  у  Лайама.  Он
никогда не относился к религиозным верованиям серьезно, хотя кое-что и  знал
о том, где, как и каким богам поклоняются. "Эти предметы смешало бы с прахом
одно дыхание Повелителя Бурь", - презрительно подумал Лайам.
   Впрочем, он не мог не признать, что церемония довольно интересна  -  хотя
бы с эстетической и  исторической  точки  зрения.  Избавившись  от  книги  и
фонаря, жрец воздел руки и принялся декламировать. Его высокий пронзительный
голос разнесся над безмолвием площади. Размеренное и в меру  ритмизированное
повествование, ведущееся на чрезвычайно изысканной и малопонятной  жреческой
версии таралонского языка, описывало дивные дары, что мир получил  от  Урис.
Лайам смутно помнил это наречие со студенческих лет, проведенных в  Торквее,
и потому умудрялся кое-как следить за  смыслом  повествования,  несмотря  на
сложную синтаксическую подкладку и вычурный стих,  богатый  инверсиями.  Ему
сделалось любопытно, найдется ли на площади, кроме жрецов и его самого,  еще
хотя  бы  один  человек,  способный  что-то  понять  в   тарабарщине   этого
речитатива?
   После нескольких строф, восхваляющих  не  посредственно  Урис  и  два  ее
главных дара, медицину и письменность, декламация перешла  в  пение.  Бритые
священнослужители оживились, их  голоса  присоединились  к  высокому  тенору
солирующего жреца, возносясь к обложенным  тучами  небесам.  Сначала  поющих
поддерживал лишь барабанщик, скупыми ударами  задавая  ритм.  3атем  вступил
флейтист, а за ним - последний из музыкантов, искусно приглушая звоны  своих
Тарелок. Но музыка служила лишь обрамлением для голосов служителей Урис, она
лишь сопутствовала величавому песнопению.
   Поющие дважды повторили строфу, затем умолкли, и жрец  снова  перешел  на
декламацию, и снова лишь  барабанщик  скупыми  ударами  вел  ритм,  которому
следовал жрец.
   Так длилось почти час, декламация сменялась пением, пение -  декламацией.
Жрец  подробно  описывал  и  воспевал  вклад  Урис  во   все   ремесла,   он
иллюстрировал свой рассказ выдержками  из  древних  легенд  и  мифов.  Толпа
продолжала безмолвствовать, и Лайама на  миг  восхитила  стойкость  верующих
горожан. Это сколько же  надо  скопить  в  себе  благочестия,  чтобы  зимним
холодным днем и в такой теснотище слушать часами службу на  языке,  которого
не понимаешь! Что касалось его самого, Лайам был слишком поглощен  переводом
песни, чтобы обращать внимание на ее продолжительность, впрочем, он вынужден
был неохотно признать, что песнопение и его за хватило.
   В конце концов, приблизительно за час до заката, певцы все-таки  смолкли.
На площади воцарилась умиротворенная тишина. Раскрасневшийся  от  напряжения
жрец забрал у служек фонарь и книгу и вскинул их над головой - для всеобщего
обозрения. Он выдержал хорошую паузу, а затем  провозгласил  -  уже  на  том
языке, который был понятен собравшимся:
   - Урис, Свет нашей тьмы, Наставница мира, благослови этот  город  и  этих
людей!
   Над толпой пронеслось единодушное, "да будет так!" - и все люди, что были
на площади, - равно как и те,  что  находились  рядом  с  Лайамом,  склонили
головы. Повинуясь  этому  знаку,  двое  священнослужителей  подхватили  край
безупречно белого покрова, скрывающего статую, и откинули его так, чтобы  он
сначала соскользнул с ее лица, а уж потом сполз с плеч.
   Лайам едва не присвистнул, но вовремя одернул себя. Статуя потрясала. Это
было восьми футовое изваяние женщины с лицом милостивым и немного печальным.
Черты богини были пре красны и казались живыми, но в первую  очередь  Лайама
впечатлила не красота, а стоимость того, что  предстало  его  взору.  Статуя
ослепляла, ибо каждый дюйм ее одеяния  покрывало  усыпанное  драгоценностями
золотое шитье. Глазами богине служили искусно обработанные алмазы, ее волосы
состояли из тончайших серебряных нитей. Картину дополняли культовые предметы
- книга и фонарь, - отлитые из червонного золота, причем внутрь  фонаря  был
вставлен огромный рубин - он мерцал, изображая пламя.
   Лайаму некогда приходилось вращаться  в  преступной  среде.  С  одним  из
охотников до чужого добра он даже сошелся  достаточно  близко.  Да,  подумал
Лайам, окажись его знакомец  сейчас  на  площади,  он  непременно  решил  бы
украсть статую Урис. Он тут же, конечно, устыдился бы своих святотатственных
помыслов, но сначала решил бы украсть.
   Впрочем, собравшиеся на площади горожане никак не помышляли о  воровстве.
Они благоговейно глазели на ослепительную богиню.
   Тем временем старший жрец, решив,  что  верующие  прониклись  достаточной
долей почтения, спустился с помоста, положив тем самым  начало  формированию
процессии. Окружающие без суеты занимали свои места,  мальчики-служки  снова
прошли вперед - к ним присоединился священнослужитель с рогом. Далее друг за
другом   выстроились   -   старший   жрец,   жрецы   с   носилками,   прочие
священнослужители и Кессиас со своими стражниками в  тяжелых  церемониальных
доспехах. За ними в гордом  одиночестве  встал  Виеску  -  как  единственный
мирянин, известный своим благочестием и  участвовавший  во  всех  предыдущих
процессиях, - а уже следом пристроились музыканты.  Арьергардом  официальной
части процессии был Марциус, окруженный группой видных  торговцев  и  других
знатных персон.
   Снова пропел рог, музыканты заиграли что-то  вроде  ритмичного  марша,  и
процессия достаточно бодрым шагом двинулась к  южной  окраине  площади.  Как
только голова процессии втянулась в одну из улиц, толпа потянулась  за  ней.
Над площадью разнеслись облегченные  возгласы,  горожане  выпрастывались  из
оков  длительного  безмолвия.   В   руках   многих   появились   музыкальные
инструменты.  Радостный  шум  все  ширился,  оповещая  округу  о  том,   что
сбросившая покров Урис движется через город.
   Лайам наблюдал за всем этим  до  тех  пор,  пока  последние  верующие  не
скрылись из виду, оставив после себя звенящую тишину. Тут  над  ухом  Лайама
раздался вздох, это посланец Кессиаса напоминал о своем присутствии.
   - Куда они пойдут?
   - В порт - куда же еще, - ответил стражник тем  тоном,  каким  говорят  о
чем-то само собой разумеющемся. - Они пройдут через Аурик-парк и Норсфилд, а
потом вернутся к Храмовому двору.
   - Я никогда прежде не видел, как  отмечают  праздники  Урис,  -  произнес
Лайам, с сочувствием подумав о том, как нелегка ноша носильщиков.
   - Это все повторяется каждый год, - сказал стражник, глядя на него как на
идиота. - Как вы могли этого не видеть?
   Пускаться в какие-то объяснения было бессмысленно. Если этот болван не  в
состоянии угадать в нем уроженца Мидланда - по выговору, по имени,  наконец,
- то нечего с ним и толковать. Лайам просто пожал плечами и потянул  к  себе
недопитый бокал.
   Стражник несколько мгновений помедлил, словно ожидая каких-либо указаний,
потом исчез так же бесшумно, как появился.
   Лайам оставался на галерее около получаса, за это время он одолел еще два
бокала вина, по путно размышляя о том, что  он  только  что  видел.  На  его
памяти таких пышных почестей удостаивалось  очень  немногие  из  таралонских
богов. Даже в Торквее, известном своей приверженностью к традициям  старины,
подобные шествия почитались за редкость.
   Однако в конечном итоге Лайам не выдержал и вновь соскользнул  мыслями  к
насущным  делам.  Его  охватила  неудержимая   потребность   заняться   хоть
чем-нибудь ну хотя бы, что ли, пройтись.  Что  он  и  решил  незамедлительно
сделать.
   "Шествие, пожалуй,  затянется",  -  подумал  Лайам,  шагая  по  опустелым
улицам, и снова пожалел носильщиков увесистой Урис.
   Он двигался в западном направлении, мимо открытой эстрады - служащей, как
лишь сейчас уразумел Лайам,  летним  приютом  компании  "Золотой  шар"  -  к
Муравейнику, самому густонаселенному району Саузварка, представляющему собой
мешанину из узких улочек в скрюченных переулков, где все дома были корявы  и
неимоверно высоки. Они через траншеи улиц тянулись друг к другу, словно  ища
поддержки, и почти соприкасались на высоте четвертого-пятого этажей.
   Обычно люди кишели здесь, как муравьи, но, должно быть,  дух  празднества
повлиял и на этот район. Народ с улиц словно  повымело,  а  редкие  прохожие
были опрятно одеты, видно решив, что раз в году приодеться в честь  Урис  не
составляет большого труда. Даже вездесущих попрошаек нигде  не  было  видно,
они тоже, наверное, понимали, что это не их день.
   Кессиас говорил, что  комнаты,  которые  снимает  загадочная  незнакомка,
находятся в Муравейнике. Лайам задумался -  сначала  о  ней,  по  том  вновь
обратил мысли к Виеску. Вопросы иерарха Кансе почему-то выбивали  маленького
аптекаря из колеи, и Лайаму хотелось  понять,  чем  же  этот  человечек  так
взвинчен. В принципе, за его беспокойством могло крыться нечто, связанное  с
убийством Тарквина. Но с тем же успехом могло оказаться, что аптекарь просто
погряз в грехе, имя которому прелюбодеяние, и не желает  о  том  говорить  с
духовным лицом. Не исключено, что, прикинувшись иерархом, Лайам сам перекрыл
себе путь к откровенному разговору с Виеску и этим загнал дело  в  тупик.  А
возможно, это сама Урис разгневалась на Лайама за то, что он самовольно внес
себя в списки ее служителей, и хочет его наказать.
   И все же загвоздка в том, что Виеску хотел  ему  что-то  сказать,  но  не
сказал. И теперь, пока он не выяснит, что не сказал аптекарь, ему  не  будет
покоя.
   Мысли Лайама двигались столь же беспорядочно, как и  он  сам.  Лайам  уже
довольно сильно углубился в лабиринт Муравейника, когда услышал донесшийся с
востока,  со  стороны  Храмового  двора,  отдаленный  и  частый  колокольный
трезвон. Заслышав этот сигнал, Лайам тут же двинулся в обратном направлении.
Обсуждать ему с Кессиасом было особенно нечего. Известие о том,  что  оплата
комнат произошла, практически ничего не меняло. Впечатления,  оставшиеся  от
разговора с Виеску, Лайам решил держать при себе. Но по крайней мере  хорошо
уже то, что этот бесконечно длящийся день наконец-то подходит к финалу.
   Лайам заспешил к дому эдила, потом, опомнившись, умерил  шаги,  чтобы  не
заявиться туда раньше хозяина. Он даже приостановился у какой - то  лавчонки
и купил там кувшин вина, подумав, что будет не лишним прийти в  гости  не  с
пустыми руками.
   Оказалось, что медлил он зря. Когда Лайам постучался в дверь, открыл  ему
сам хозяин, и в руках у него уже дымилась кружка с горячим сидром.
   - А, вы тоже кое-что принесли?
   Освободив Лайама от его ноши, Кессиас впустил гостя в  дом  и  провел  на
кухню. Сейчас это помещение выглядело  куда  опрятнее,  чем  утром.  Заметив
оценивающий взгляд Лайама, Кессиас расхохотался:
   - Бурс трудился весь день как заведенный. Просто в кануны праздника  Урис
убираться запрещено.
   Слуга оторвался от котла с  закипающим  сидром,  кисло  улыбнулся  и  без
лишних слов вручил Лайаму полную кружку:
   - Если не возражаете,  Ренфорд,  ваше  вино  мы  прибережем  для  другого
случая, а сейчас прикончим эту бадью. Завтра я пить этот сидр уже не  стану,
а к послезавтрашнему дню он сделается и вовсе бурдой.
   Кессиас уселся  за  стол,  кивнул  Лайаму,  приглашая  его  присаживаться
напротив, и вскинул свою кружку. Лайам чокнулся с  ним,  и  некоторое  время
мужчины молча прихлебывали горя чий напиток.
   - По правде говоря, это просто благодать божья - выбраться из  всей  этой
праздничной амуниции, - через некоторое время  произнес  Кессиас.  Эдил  уже
успел надеть свою будничную тунику, малость засаленную и в пятнах, но волосы
его по-прежнему были в  порядке.  Словно  вспомнив  об  этом,  эдил  тут  же
запустил в них пятерню. - Я бы лучше сделал какое-нибудь пожертвование,  чем
ходить на эти процессии. Очень уж это все утомительно.
   - Представляю, каково пришлось носильщикам Урис.
   - О, да! - согласился эдил. - Лучше я уж буду носить доспехи на теле, чем
богиню над головой. Впрочем, я вообще предпочел бы быть рядовым верующим.  Я
чту Урис не меньше всех прочих, но вся эта напыщенность и показуха мне не по
душе.
   Бурс, очевидно, решив, что сидр больше не нуждается в присмотре, встал  и
вышел из кухни.
   - Ну, а теперь скажите, Ренфор