╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
ожность спасения - ту, что ты мне предложил, мой друг. Но
прежде всего слушай. Если попытка эта не удастся, я не хочу оставить в
наследство сироте плоды моей роковой участи, не хочу, чтобы после моего
исчезновения страшная вражда, губящая меня, была перенесена на него.
Поклянись же мне, что если я буду похоронен в тюрьме или могиле, а ты меня
переживешь, то ты навеки скроешь от Габриэля тайну исчезновения его отца.
Ведь если ему откроется эта ужасная тайна, он пожелает в будущем отомстить
или спасти меня и тем самым погубит себя. Поклянись мне, Перро, и считай
себя свободным от своей клятвы в том лишь случае, если те трое участников
этой комедии - дофин, госпожа Диана и Монморанси - умрут раньше меня. Только
в таком весьма сомнительном случае пусть он попытается, если пожелает, найти
меня и потребовать моего освобождения. Обещаешь ты мне это, Перро? Клянешься
ты мне в этом? Только при таком условии препоручу я свою участь твоей
отважной и, боюсь, бесполезной преданности.
- Вы этого требуете? Клянусь!
- На кресте своей шпаги поклянись, Перро, что Габриэль от тебя не
услышит ничего об этой опасной тайне.
- На кресте своей шпаги клянусь! - сказал Перро, вытянув правую руку.
- Спасибо, друг! Теперь делай что хочешь, верный мой слуга.
- Побольше хладнокровия и уверенности, монсеньер, - сказал Перро. -
Сейчас увидите, что будет. И, обратившись к начальнику стражи, он объявил:
- Обещания, которые мне дал арестант, вполне удовлетворительны: можете
его развязать и отпустить.
- Развязать? Отпустить? - повторил изумленный цербер.
- Ну да! Таков приказ монсеньера Монморанси.
- Монсеньер Монморанси приказал мне, - ответил тот, - стеречь этого
господина, не спуская с него глаз, и, уходя, объявил, что мы отвечаем за
него собственной жизнью. Как же может господин Монморанси приказать теперь,
чтобы мы его освободили?
- Стало быть, вы отказываетесь подчиниться мне, говорящему от его
имени? - спросил Перро, нисколько не теряя самообладания.
- Не знаю, как и быть. Послушайте, если бы вы мне приказали зарезать
этого господина, или бросить его в Сену, или отвезти в Бастилию, мы бы вас
послушались, но отпустить - дело для нас непривычное!
- Пусть так! - ответил, не смущаясь, Перро. - Приказ, полученный мною,
я вам передал, а что до прочего, я умываю руки. Вы сами ответите господину
Монморанси за подобное непослушание. Мне здесь делать больше нечего, будьте
здоровы. - И он отворил дверь, как бы собираясь уйти.
- Эй, погодите, - остановил его начальник стражи, - куда вы торопитесь?
Так вы утверждаете, что господин Монморанси желает отпустить арестанта на
волю? Вы уверены, что вас послал сюда не кто иной, как господин Монморанси?
- Олух! - резко ответил Перро. - Иначе откуда бы мне знать, что тут
стерегут арестанта?
- Ну ладно, вам развяжут этого человека, - проворчал страж. - Как
переменчивы эти вельможи, черт подери!
- Хорошо. Я жду вас, - сказал Перро.
Однако он остановился на лестничной площадке, сжимая в руке обнаженный
кинжал. Если бы он увидел поднимающегося по лестнице подлинного посланца
Монморанси, тот бы дальше площадки не дошел.
Но он не увидел и не услышал за своей спиной госпожи Дианы, которая,
привлеченная громкими голосами, подошла к порогу молельни. Через открытую
дверь она увидела, как развязывают графа, и в ужасе завопила:
- Несчастные, что вы делаете?
- Исполняем приказ господина де Монморанси, - ответил цербер, -
развязываем арестанта.
- Не может быть! - воскликнула госпожа де Пуатье. - Господин де
Монморанси не мог дать такого приказа. Кто вам этот приказ доставил?
Стражи показали на Перро, который, услышав голос Дианы, оторопело
повернулся к ним. Свет лампы упал на бледное лицо бедняги. Госпожа Диана
узнала его.
- Вот этот человек? - прошипела она. - Да это же конюший арестованного!
Смотрите, что вы готовы были натворить!
- Ложь! - крикнул Перро, еще пытаясь маскироваться. - Я конюший
господина де Манфоля и прислан сюда господином де Монморанси!
- Кто смеет выдавать себя за посланца господина де Монморанси? -
раздался незнакомый голос, голос подлинного посланца коннетабля. - Ребята,
этот малый лжет. Вот перстень и печать Монморанси, и вы к тому же должны
меня знать - я граф де Монтансье. Как вы осмелились вынуть у арестанта кляп
изо рта? Вы развязываете его? Негодяи! Немедленно заткнуть ему рот и связать
его еще крепче!
- В добрый час! - сказал начальник стражи. - Вот такие приказы мне
понятны!
- Бедный Перро! - только и сказал господин Монтгомери.
Он ни словом не упрекнул Диану. Быть может, он боялся также еще больше
повредить своему бравому слуге.
Но Перро, к несчастью, повел себя не так рассудительно и обратился к
Диане с негодующими словами:
- Отлично, сударыня, в вероломстве вы, по крайней мере, идете до конца.
Святой Петр отрекся трижды от господа своего, но Иуда предал его только один
раз. Вы же за час предали трижды графа. Правда, Иуда был всего лишь
мужчиной, а вы - женщина и герцогиня!
- Схватить этого человека! - разъярилась госпожа Диана.
- Схватить этого человека! - повторил за нею граф де Монтансье.
- О нет! Я еще постою за себя! - воскликнул Перро и решился на
отчаянную попытку: рванувшись вперед, он подскочил к графу и начал разрезать
на нем путы, крича: - Помогайте сами себе, монсеньер, и мы дорого продадим
свои жизни!
Но не успел он освободить ему левую руку, как десять шпаг ударили по
его шпаге. Отбиваясь от наседавших со всех сторон стражей, он получил
наконец сильный удар между лопаток и замертво свалился к ногам своего
господина.
XXIV. О ТОМ, ЧТО ПЯТНА КРОВИ НИКОГДА НЕ ОТМЫТЬ ДО КОНЦА
Что затем произошло, Перро не знал.
Очнулся он от холода. Потом, собравшись, открыл глаза и осмотрелся.
Стояла все еще глубокая ночь. Он лежал на сырой земле, рядом с ним валялся
чей-то труп. При свете неугасимой лампады, мерцавшей в нише с изваянием
мадонны, он разглядел, что находится на кладбище Невинных Душ. Окоченелый
труп принадлежал тому самому стражу, которого убил граф. Очевидно, и Перро
сочли убитым.
Он попытался было привстать, но острая боль снова бросила его на землю.
Однако с нечеловеческими усилиями он все-таки поднялся и сделал несколько
шагов. В эту же минуту свет фонаря озарил глубокий мрак, и Перро увидел двух
мужчин, направляющихся в его сторону.
- Говорили - возле статуи мадонны, - сказал один из них.
- Вот наши молодцы, - ответил тот, заметив труп. - Нет, здесь только
один...
- Что ж, поищем и другого!
И могильщики принялись, подсвечивая себе фонарем, шарить вокруг. Но у
Перро хватило сил дотащиться до уединенной гробницы и спрятаться за нею.
- Должно быть, второго черт унес, - проговорил один из могильщиков,
по-видимому, веселый малый.
- Брось ты его поминать, не к чему и не к месту, - дрожащим голосом
ответил другой и перекрестился, поеживаясь от страха.
- Ей-богу, нет никакого второго, - сказал весельчак. - Что же
делать-то? Ба, зароем этого и скажем, что его приятель сбежал или, может,
господа сами обсчитались.
Они начали рыть яму, и Перро с радостью услышал, как весельчак говорил
товарищу:
- Я вот о чем думаю. Если мы признаемся, что нашли только одного и
вырыли только одну могилу, то нам заплатят пять пистолей вместо десяти. Не
стоит, пожалуй, рассказывать про диковинный побег второго покойничка.
- Верно, - ответил набожный могильщик. - Но лучше просто сказать, что
мы, мол, работу кончили. Мы ведь тогда не соврем...
Между тем Перро, то и дело теряя сознание, все же двинулся в путь.
Немало времени понадобилось ему, чтобы добраться до улицы Садов святого
Павла. По счастью, в январе ночи долги. Ни с кем не встретившись, около
шести утра он был уже дома.
- Несмотря на холод, монсеньер, - продолжала Алоиза, - я в тревоге
простояла у открытого окна всю ночь. Едва лишь послышался голос Перро, я
помчалась к дверям и впустила его.
- Молчи! Бога ради! - приказал он мне. - Помоги мне подняться в нашу
комнату, но главное - никаких криков, никаких разговоров!
Он шел, опираясь на меня, а я, хотя и видела, что он ранен, не смела
расспрашивать его. Только беззвучно плакала. Когда мы поднялись и я сняла с
него одежду и оружие, мои руки сразу же окрасились кровью. На теле у Перро
зияли глубокие раны. Властным движением руки он предупредил мой крик и
повалился на постель, стараясь хоть немного облегчить свои ужасные
страдания.
- Позволь же мне сбегать за лекарем... позволь... - рыдала я.
- Не к чему, - ответил он. - Ты знаешь, я кое-что смыслю в хирургии.
Любая из этих ран смертельна, но пока я еще жив... Господь бог, карающий
убийц и предателей, продлил мою жизнь на несколько часов... Вскоре начнется
новый приступ горячки, и всему настанет конец. Никакой лекарь на свете не
может его предотвратить.
Он говорил с мучительными усилиями. Я упросила его немного отдохнуть.
- Ты права, - согласился он, - мне надо поберечь свои последние силы.
Дай мне бумагу и перо.
Я принесла. Но тут только он заметил, что кисть его правой руки
рассечена ударом шпаги. Впрочем, писал он вообще с трудом... Ему пришлось
бросить перо.
- Нет, лучше буду говорить, - сказал он, - и бог продлит мою жизнь,
пока я все не скажу, ибо спасти отца должен только его сын.
И Перро рассказал мне тогда, ваша светлость, ту страшную историю,
которую вы только что услышали от меня. Но рассказывал он ее с трудом, с
частыми и мучительными перерывами и когда не в силах был продолжать рассказ,
то приказывал мне спускаться вниз и показываться домашним. Я появлялась
перед ними встревоженная - увы, тут притворяться не приходилось, - посылала
их разведать о чем-нибудь в Лувр, потом ко всем друзьям графа, ко всем его
знакомым... Госпожа де Пуатье ответила, что не видела его, а господин де
Монморанси - что не понимает, из-за чего, в сущности, его беспокоят.
Так были от меня отведены все подозрения, чего и хотел Перро, и убийцы
его наверняка думали, что их тайна осталась в каземате, где заточен
господин, и в могиле, где похоронен его слуга.
К середине дня страшная боль, до тех пор терзавшая его, как будто
немного утихла. Но когда я обрадовалась этому, он с печальной усмешкой
сказал:
- Это улучшение - начало горячки, о которой я говорил. Но, слава богу,
страшный рассказ приходит к концу. Теперь тебе известно все, что знали
только бог да трое убийц, а твоя верная и мужественная душа не выдаст этой
кровавой тайны до последнего дня, когда можно будет посвятить в нее того,
кто имеет право ее знать. Ты слышала, какую клятву взял с меня господин де
Монтгомери. Эту же клятву я возьму и с тебя, Алоиза. Пока гнев божий не
поразит трех всемогущих убийц моего господина, ты будешь молчать, Алоиза.
Поклянись же в этом умирающему мужу.
Заливаясь слезами, я дала священную клятву, которую нарушила только
ныне. Ведь эти враги еще живы, они страшны и могущественны, как никогда. Но
вы собираетесь умереть, и если вы осторожно и благоразумно воспользуетесь
полученными сведениями, то они не погубят вас, быть может, а спасут и вашего
отца и вас. Но повторите мне, монсеньер, что я не совершила смертного греха
и что господь бог и мой дорогой Перро простят мне это клятвопреступление.
- Тут нет никакого клятвопреступления, святая женщина, - ответил
Габриэль, - ты поступила как настоящий преданный друг. Но заканчивай же!
Заканчивай!
- Перро, - продолжала она, - сказал мне вот что: когда меня не станет,
ты запрешь этот дом, отпустишь слуг и переберешься в Монтгомери с нашим
мальчиком и Габриэлем. В Монтгомери ты будешь жить не в самом замке, а
уединишься в нашем домике. Воспитывай наследника графа без роскоши и шума -
словом, так, чтобы друзья знали его, а враги забыли. Лучше будет, пожалуй,
чтоб сам Габриэль до восемнадцати лет не знал своего имени, а знал только,
что он дворянин. Ты сама рассудишь, что лучше.
Потом он взял с меня слово исполнить последнее его приказание.
- Для Монморанси, - сказал он мне, - я погребен на кладбище Невинных
Душ. Если же обнаружится хоть малейший след моего возвращения сюда, ты
погибла, Алоиза, а вместе с тобою, быть может, и Габриэль. Но у тебя сильная
рука и верное сердце. Едва закроешь мне глаза, соберись с духом, дождись
глубокой ночи и, когда все домашние уснут, отнеси меня в старый подземный
склеп сеньоров де Бриссак, бывших владельцев нашего особняка. В эту
покинутую усыпальницу давно никто не заглядывал, а заржавленный ключ от ее
двери ты найдешь в большом бауле в графской спальне. Так я упокоен буду в
освященной могиле...
К вечеру начался бред, чередовавшийся с приступами чудовищной боли. В
отчаянии я колотила себя в грудь, но он знаками давал мне понять, что ему
никто уже не поможет.
Наконец, снедаемый жаром и жестокими страданиями, он прошептал:
- Алоиза, пить!.. Одну только каплю...
Я и раньше в невежестве своем предлагала ему напиться, но он всякий раз
отказывался. Теперь я поспешила налить ему стакан воды.
Прежде чем взять его, он сказал:
- Алоиза, последний поцелуй и последнее прости!.. И помни! Помни!
Обливаясь слезами, я покрыла его лицо поцелуями. Потом он попросил у
меня распятие, приложился к нему губами, еле слышно шепча: "О боже мой! Боже
мой!" - и лишь тогда взял из моей руки стакан. Сделав один-единственный
глоток, он содрогнулся всем телом и откинулся на подушку. Он был мертв.
В молитвах и слезах провела я вечер.
К двум часам ночи в доме все стихло. Я смыла кровь с тела покойного,
завернула его в простыню и, призвав бога на помощь, понесла по лестницам
свою драгоценную ношу. Когда силы мне изменяли, я опускалась на колени перед
усопшим и молилась.
Наконец через долгие полчаса я дотащилась до дверей склепа. Когда я не
без труда отперла ее, ледяной ветер пахнул на меня и задул лампу. Но,
собравшись с силами, я снова зажгла ее и уложила тело мужа в пустую открытую
гробницу. В последний раз приложившись губами к савану, я опустила на
гробницу тяжелую мраморную плиту, навеки отделившую от меня дорогого
спутника моей жизни. Гулкий стук камня о камень привел меня в такой ужас,
что, не успев запереть дверь склепа, я опрометью бросилась обратно и
остановилась только у себя в комнате. Однако до рассвета еще надо было сжечь
окровавленные простыни и белье, которые могли бы выдать меня. Наконец рано
утром моя горькая работа была закончена. Только тогда я свалилась с ног...
Но нужно было жить, жить ради двух сирот, доверенных мне провидением. И я
выжила, монсеньер.
- Несчастная! Мученица! - проговорил Габриэль, сжимая руку Алоизы.
- Спустя месяц, - продолжала она, - я увезла вас в Монтгомери, исполняя
последнюю волю мужа. Впрочем, все произошло так, как и предвидел Монморанси.
С неделю весь двор волновало необъяснимое исчезновение графа Монтгомери.
Затем шум стал утихать и наконец сменился беспечными разговорами об
ожидаемом проезде через Францию императора Карла Пятого. В мае того же года,
через пять месяцев после смерти вашего отца, монсеньер, родилась Диана де
Кастро.
- Да! - задумчиво протянул Габриэль. - И неизвестно, была ли госпожа де
Пуатье возлюбленной моего отца... Для разрешения этого темного вопроса мало
злоречивых сплетен праздного двора... Но мой отец жив! Отец жив! Отец должен
быть жив! И я разыщу его, Алоиза. Во мне живут теперь два человека: сын и
влюбленный. Они-то сумеют разыскать его!
- Дай-то господи! - вздохнула Алоиза.
- И до сих пор ты так и не узнала, куда заточили его эти негодяи?
- Никто ничего не знает. Единственный намек на это кроется в словах
Монморанси о его преданном друге, коменданте Шатле, за которого он ручался.
- Шатле! - воскликнул Габриэль. - Шатле!
И в свете вспыхнувшего, как молния, воспоминания перед ним предстал
несчастный старик, брошенный в один из самых глубоких казематов королевской
тюрьмы, не смевший разжать уста, - тот самый старик, при встрече с которым
он почувствовал ничем не объяснимое волнение.
Габриэль бросился в объятия к Алоизе и разрыдался.
XXV. ГЕРОИЧЕСКИЙ ВЫКУП
Но на другой день, 18 августа, Габриэль, бесстрастный и решительный,
направился в Лувр, чтобы добиться аудиенции у короля. Он долго обсуждал и с
Алоизой, и сам с собой, как следует ему вести себя и что говорить. Прекрасно
понимая, что в открытой борьбе с венценосным противником он разделит участь
отца, Габриэль решил держаться независимо и гордо, но в то же время
почтительно и хладнокровно. Нужно просить, а не требовать. Повысить голос
никогда не поздно, думал он. Лучше посмотреть сначала, не притупилась ли
злоба Генриха II за истекшие восемнадцать лет.
Подобное благоразумие и осторожность как нельзя лучше отвечали смелости
принятого им решения.
Впрочем, обстоятельства сложились для него благоприятно.
Войдя во двор Лувра с Мартен-Герром, на сей раз с Мартен-Герром
настоящим, Габриэль заметил какую-то необычную суматоху, но был так поглощен
своими думами, что почти не обратил внимания на удрученные лица придворных,
попадавшихся ему на пути.
Однако все это не помешало ему разглядеть носилки с гербом Гизов и
поклониться сходившему с них кардиналу Лотарингскому.
- А, это вы, виконт д'Эксмес! - воскликнул взволнованный кардинал. -
Избавились наконец от своей болезни? Очень рад, очень рад! Еще в последнем
письме мой брат с большим участием справлялся о вашем здоровье.
- Монсеньер, такое участие...
- Вы заслужили его необыкновенной храбростью. Но куда вы так спешите?
- К королю, монсеньер.
- Гм... Королю сегодня не до вас, мой юный друг. Знаете что? Я тоже иду
к его величеству по его приглашению. Поднимемся вместе, я вас введу в покои
короля... Вам, надеюсь, уже известна печальная новость?
- Нет, - ответил Габриэль, - я иду из дому и только успел заметить
здесь некоторое волнение.
- Еще бы не заметить! - усмехнулся кардинал. - Наш доблестный
коннетабль, командовавший армией, решил прийти на выручку осажденного
Сен-Кантена... Не поднимайтесь так быстро, виконт, у меня ноги не
двадцатилетнего... Да, так я говорю, что сей бесстрашный полководец
предложил неприятелю бой. Было это третьего дня, десятого августа, в день
святого Лаврентия. Войска у него было приблизительно столько же, сколько у
испанцев, да еще была и превосходная конница. И не угодно ли - этот опытный
военачальник так умело распорядился, что потерпел на равнинах Жиберкура и
Лизероля страшнейшее поражение, сам ранен и взят в плен, а с ним и все те
офицеры и генералы, что не полегли на поле брани. От всей пехоты не уцелело
и сотни солдат. Вот чем объясняется, виконт, всеобщее смятение... а также,
очевидно, и мое приглашение к королю.
- Великий боже! - воскликнул Габриэль, потрясенный этим ужасающим
известием. - Неужели Франции суждено снова пережить дни Пуатье и Азенкура?
[При Пуатье в 1356 году и при Азенкуре в 1415 году французские рыцарские
ополчения потерпели тяжелейшие поражения от англичан] А что же слышно про
Сен-Кантен, монсеньер?
- К моменту отъезда курьера Сен-Кантен еще держался, и племянник
коннетабля, адмирал Гаспар д
╧Ёшъы■ўхэш 