не,  осталась  неизвестной
остальным.
     А для меня все объяснилось следующим образом. Меня мучила  невралгия,
и я, проведя ночь без  сна,  где-то  около  полудня  принял  большую  дозу
хлородина,  чтобы  заглушить  боль.  В  ту  пору  я  как  раз   заканчивал
составление каталога библиотеки сэра Джона Болламора и регулярно работал в
ней с пяти до семи вечера. В тот  вечер  меня  валила  с  ног  сонливость:
сказывалось двойное действие бессонной ночи  и  наркотического  лекарства.
Как я уже говорил, в библиотеке имелась ниша, и здесь-то, в этой  нише,  я
имел  обыкновение  трудиться.  Я  устроился  для  работы,   но   усталость
превозмогла: я прилег на канапе и забылся тяжелым сном.
     Не знаю, сколько я проспал, но, когда проснулся, было  совсем  темно.
Одурманенный  хлородином,  я  лежал   неподвижно   в   полубессознательном
состоянии. Неясно вырисовывались в темноте очертания просторной комнаты  с
высокими стенами, заставленными книгами. Из  дальнего  окна  падал  слабый
лунный свет, и на этом светлом фоне мне было видно, что сэр Джон  Болламор
сидит за своим рабочим столом.  Его  хорошо  посаженная  голова  и  четкий
профиль выделялись  резким  силуэтом  на  фоне  мерцающего  прямоугольника
позади него. Вот он нагнулся, и я услышал звук поворачивающегося  ключа  и
скрежет металла о металл. Словно во сне я смутно осознал,  что  перед  ним
стоит лакированная шкатулка и что он  вынул  из  нее  какой-то  диковинный
плоский предмет и положил его на стол перед собой. До моего замутненного и
оцепенелого сознания просто не доходило, что я нарушаю его уединение,  так
как он-то уверен, что находится в комнате один. Когда  же,  наконец,  я  с
ужасом  понял  это  и  наполовину  приподнялся,  чтобы  объявить  о  своем
присутствии, раздалось  резкое  металлическое  потрескивание,  а  затем  я
услышал голос.
     Да, голос был женский, это не подлежало  сомнению.  Но  такая  в  нем
слышалась мольба, тоска и любовь, что мне не забыть его до гробовой доски.
Голос этот пробивался через какой-то  странный  далекий  звон,  но  каждое
слово звучало отчетливо, хотя и тихо - очень тихо,  потому  что  это  были
последние слова умирающей женщины.
     "На самом деле я не ушла навсегда, Джон, - говорил слабый прерывистый
голос. - Я здесь,  рядом  с  тобой,  и  всегда  буду  рядом,  пока  мы  не
встретимся вновь. Я умираю счастливо с мыслью о том, что утром  и  вечером
ты будешь слышать мой голос. О Джон, будь сильным, будь сильным вплоть  до
самой нашей встречи".
     Так вот, я уже приподнялся, чтобы объявить о своем присутствии, но не
мог сделать этого, пока звучал голос.  Единственное,  что  я  мог,  -  это
застыть, точно парализованный, полулежа-полусидя, вслушиваясь в эти  слова
мольбы, произносимые далеким музыкальным голосом. А он - он был  настолько
поглощен, что вряд ли услышал бы меня, даже если бы я  заговорил.  Но  как
только голос смолк, зазвучали мои бессвязные извинения  и  оправдания.  Он
вскочил, включил электричество, и в ярком свете я увидел его таким, каким,
наверное, видела его несколько недель назад несчастная служанка, с  гневно
сверкающими глазами и искаженным лицом.
     - Мистер Колмор! - воскликнул  он.  -  Вы  здесь?!  Как  это  понять,
сударь?
     Сбивчиво, запинаясь, я пустился в объяснения, рассказав  и  про  свою
невралгию, и про обезболивающий наркотик, и про свой  злополучный  сон,  и
про необыкновенное пробуждение. По  мере  того,  как  он  слушал,  гневное
выражение  сходило  с  его  лица,  на  котором  вновь  застыла   привычная
печально-бесстрастная маска.
     - Теперь, мистер Колмор, вам известна моя тайна, -  заговорил  он.  -
Виню я одного себя: не принял всех мер предосторожности. Нет  ничего  хуже
недосказанности. А коль скоро вам известно так много, будет лучше, если вы
узнаете все. После моей смерти вы вольны  пересказать  эту  историю,  кому
угодно, но пока я жив,  ни  одна  душа  не  должна  услышать  ее  от  вас,
полагаюсь на ваше чувство чести. Гордость не позволит мне смирится  с  той
жалостью, какую я стал бы внушать  людям,  узнай  они  эту  историю.  Я  с
улыбкой переносил зависть и ненависть людей, но терпеть  их  жалость  выше
моих сил.
     Вы видели, откуда исходит звук этого голоса - голоса, который, как  я
понимаю, возбуждает такое любопытство в моем доме. Мне  известно,  сколько
всяких слухов о нем ходит. Все эти домыслы - и скандальные, и суеверные  -
я могу  игнорировать  и  простить.  Чего  я  никогда  не  прощу,  так  это
вероломного подглядывания и подслушивания. Но в этом грехе, мистер Колмор,
я считаю вас неповинным.
     Когда я, сударь, был совсем молод, много моложе, чем вы сейчас,  я  с
головой окунулся в светскую жизнь Лондона, не имея ни друга, ни советника,
зато с толстым  кошельком,  благодаря  которому  у  меня  появилась  масса
лжедрузей и фальшивых советчиков. Я жадно пил вино жизни, и если  есть  на
свете человек, пивший его еще более жадно, я ему не завидую. В  результате
пострадал мой кошелек, пострадала моя репутация, пострадало мое  здоровье.
Я пристрастился к спиртному и не  мог  обходиться  без  него.  Мне  больно
вспоминать, до чего я докатился. И тогда, в пору  самого  глубокого  моего
падения, в мою жизнь вошла  самая  нежная,  самая  кроткая  душа,  которую
Господь Бог когда-либо посылал мужчине в  качестве  ангела-хранителя.  Она
полюбила меня, совсем пропащего, полюбила и  посвятила  свою  жизнь  тому,
чтобы снова сделать человеком существо, опустившееся до уровня животного.
     Но ее сразила мучительная болезнь; она истаяла и  умерла  у  меня  на
глазах. В часы предсмертной  муки  она  думала  не  о  себе,  не  о  своих
страданиях, не о своей смерти. Все ее мысли были обо мне.  Сильнее  всякой
боли ее терзал страх, что после того, как ее не станет,  я,  лишившись  ее
поддержки, вернусь в прежнее животное состояние. Напрасно клялся я ей, что
никогда не возьму в рот ни капли вина. Она  слишком  хорошо  знала,  какую
власть имел надо мной этот дьявол, ведь она столько билась, чтобы ослабить
его хватку. День и ночь ей не давала покоя мысль, что моя душа может снова
оказаться в его когтях.
     От какой-то из подруг, приходивших навестить и развлечь больную,  она
услышала об этом изобретении - фонографе - и  с  проницательной  интуицией
любящей женщины сразу поняла, как она  могла  бы  воспользоваться  им  для
собственных целей. Она послала меня в Лондон  раздобыть  лучший  фонограф,
который только можно купить за деньги. На смертном одре  она,  едва  дыша,
сказала в него эти слова, которые с тех пор помогают  мне  не  оступиться.
Что еще в целом свете могло бы удержать меня, одинокого  и  неприкаянного?
Но этого достаточно. Бог даст, я без стыда посмотрю ей в лицо,  когда  Ему
будет угодно воссоединить нас! Это и есть моя тайна, мистер  Колмор,  и  я
прошу вас хранить ее, пока я жив.
     Copyright (c) 2002 Электронная библиотека Алексея Снежинского



   Артур Конан Дойл
   Случай леди Сэннокс


--------------------------------------------------------------------------
     Оригинал здесь - http://www.sbnet.ru:8081/books/eng/Doyle/index_ot.ru.html
--------------------------------------------------------------------------

     О романе Дугласа Стоуна и небезызвестной  леди  Сэннокс  было  широко
известно  как  в  светских  кругах,  где она блистала,  так и среди членов
научных обществ,  считавших  его  одним  из  знаменитейших  своих  коллег.
Поэтому,  когда  в  один  прекрасный день был объявлено,  что леди Сэннокс
окончательно и бесповоротно постриглась в  монахини  и  навсегда  заточила
себя в монастырь,  новость эта вызвала повышенный интерес.  Когда же сразу
вслед за  этим  пришло  известие,  что  прославленный  хирург,  человек  с
железными  нервами,  был  обнаружен  утром  своим слугой в самом плачевном
состоянии - он сидел на кровати,  бессмысленно улыбаясь,  с обеими ногами,
просунутыми в одну штанину,  и могучим мозгом, не более ценным теперь, чем
шляпа,  наполненная кашей,  - вся эта история получила сильный резонанс  и
взволновала  людей,  уже  и  не  надеявшихся на то,  что их притупившиеся,
пресыщенные нервы окажутся способны к волнению.
     Дуглас Стоун  в  расцвете  своих  способностей  был  одним  из  самых
выдающихся людей  в  Англии.  Впрочем,  вряд  ли  его  способности  успели
достигнуть полного расцвета:  ведь к моменту этого маленького происшествия
ему было всего тридцать девять лет. Те, кто хорошо его знал, считали, что,
хотя  он  стал  знаменит как хирург,  он смог бы еще быстрее прославиться,
избери он любую из десятка других карьер.  Он завоевал бы славу, как воин,
обрел  бы  ее  как путешественник-первопроходец,  стяжал бы ее как юрист в
залах суда или создал бы ее как инженер - из камня и стали. Он был рожден,
чтобы стать великим, ибо умел замышлять то, чего не осмеливаются совершать
другие,  и совершать то,  о чем другие не смеют помыслить В хирургии никто
не   мог   повторить   его   виртуозные   операции.   Его   самообладание,
проницательность и интуиция творили чудеса.  Снова и снова  его  скальпель
вырезал  смерть,  но  касался  при  этом  самих  истоков жизни,  заставляя
ассистентов бледнеть.  Его энергия, его смелость, его здоровая уверенность
в  себе - разве не вспоминают о них по сей день к югу от Мэрилебоун-роуд и
к северу от Оксфорд-стрит?
     Его недостатки были не менее велики, чем его достоинства, но куда как
более колоритны.  Зарабатывая большие  деньги  -  по  величине  дохода  он
уступал лишь двум лицам свободных профессий во всем Лондоне, - Стоун жил в
роскоши,  несоизмеримой с его заработком.  В глубине  его  сложной  натуры
коренилась   жажда  чувственных  удовольствий,  удовлетворению  которой  и
служили все блага его жизни.  Зрение, слух, осязание, вкус властвовали над
ним.  Букет  старых  марочных  вин,  запах редкостных экзотических цветов,
линии и оттенки изысканнейших гончарных изделий Европы - на все это он  не
жалел золота,  которое лилось из его карманов широким потоком. А потом его
внезапно охватила безумная страсть  к  леди  Сэннокс.  При  первой  же  их
встрече  два  смелых,  с  вызовом,  взгляда  и  слово,  сказанное шепотом,
воспламенили его.  Она была самой  восхитительной  женщиной  в  Лондоне  и
единственной  женщиной  для  него.  Он  был одним из самых привлекательных
мужчин в Лондоне,  но не единственным мужчиной для нее. Она любила новизну
переживаний и бывала благосклонна к большинству мужчин, ухаживавших за ней
Может быть,  по этой причине лорд Сэннокс выглядел в свои  тридцать  шесть
лет  на все пятьдесят (если только последнее не явилось причиной такого ее
поведения).
     Это был уравновешенный, молчаливый, ничем не примечательный человек с
тонкими губами и густыми бровями.  Он слыл страстным садоводом, этот лорд,
и отличался простыми привычками домоседа. Одно время он увлекался театром,
сам играл на сцене и даже арендовал в Лондоне театр.  На его подмостках он
впервые увидел мисс Мэрион Доусон,  которой предложил руку,  титул и треть
графства.  После женитьбы прежнее увлечение  сценой  опостылело  ему.  Его
больше  не  удавалось  уговорить сыграть хотя бы в домашнем театре и вновь
блеснуть талантом,  который он так  часто  демонстрировал  в  прошлом.  Он
чувствовал себя теперь счастливей с мотыгой и лейкой среди своих орхидей и
хризантем.
     Всех занимала  проблема,  чем  объясняется  его  бездействие:  полной
утратой наблюдательности или прискорбной бесхарактерностью?  Знает ли он о
шалостях   своей   жены  и  смотрит  на  них  сквозь  пальцы,  или  же  он
просто-напросто слепой,  недогадливый олух? Эта тема оживленно обсуждалась
за  чашкой  чая  в  уютных  маленьких  гостиных  и  за  сигарой  в эркерах
курительных комнат клубов.  Мужчины отзывались о его поведении в резких  и
откровенных   выражениях.   Только   один  человек  в  курительной,  самый
молчаливый из всех,  сказал о нем доброе слово.  В университетские годы он
видел,  как  лорд  Сэннокс  объезжает  лошадь,  и  это  произвело  на него
неизгладимое впечатление.
     Но когда фаворитом леди Сэннокс стал Дуглас  Стоун,  всякие  сомнения
насчет  того,  знает  ли  об  этом  лорд  Сэннокс  или  нет,  окончательно
рассеялись.  Стоун  не  желал   хитрить   и   прятаться.   Своевольный   и
импульсивный, он отбросил все соображения предосторожности и благоразумия.
Скандал приобрел печальную известность.  Ученое общество,  намекая на это,
сообщило  ему,  что его имя вычеркнуто из списка вице-председателей.  Двое
друзей умоляли его подумать о своей профессиональной репутации.  Он послал
их  всех  к  черту  и,  купив  за срок гиней браслет,  отправился с ним на
свидание с леди.  Каждый вчер он бывал у нее дома,  а днем ее видели в его
экипаже.  Ни  он,  ни  она даже не пытались скрывать свои отношения,  пока
наконец одно маленькое происшествие не положило им конец.
     Был гнетущий зимний  вечер,  промозгло-холодный  и  ненастный.  Ветер
завывал  в  трубах  и  сотрясал оконные рамы.  При каждом его новом порыве
дождь барабанил в стекло,  заглушая на время глухой шум капель, падающих с
карниза.  Дуглас  Стоун,  отобедав,  сидел  у  зажженного  камина  в своем
кабинете;  рядом  на  малахитовом  столике  стоял  бокал  с   превосходным
портвейном. Прежде чем сделать глоток, он подносил бокал к лампе и глазами
знатока   любовался   темно-рубиновым   вином   с   крохотными   частицами
благородного  налета  в  его глубинах.  Пламя в камине вспыхивая,  бросало
яркие отблески на его четко очерченное  лицо  с  широко  открытыми  серыми
глазами,  толстыми  и  вместе  с  тем твердыми губами и крепкой квадратной
челюстью,  своей  животной  силой   напоминавшей   челюсть   какого-нибудь
римлянина. Уютно устроившись в своем роскошном кресле, он время от времени
чему-то улыбался.  У него и впрямь имелись все  основания  быть  довольным
собой,  так  как,  вопреки  совету  шестерых коллег,  он сделал в тот день
операцию,  которая производилась лишь дважды в  истории  медицины,  притом
сделал блистательно: результат превзошел все ожидания. Ни одному хирургу в
Лондоне не хватило бы смелости задумать и искусства осуществить  подобное.
Он чувствовал себя героем.
     Но ведь он обещал леди Сэннокс приехать к ней сегодня вечером,  а уже
половина   девятого.   В  тот  миг,  когда  он  тянулся  к  звонку,  чтобы
распорядиться подать карету, раздался глухой стук дверного молотка. Вскоре
в прихожей зашаркали шаги и хлопнула входная дверь.
     - К вам пациент, сэр, дожидается в приемной, - объявил дворецкий.
     - Он хочет, чтобы я его осмотрел?
     - Нет, сэр, по-моему, он хочет чтобы вы поехали с ним.
     - Слишком поздно,  - воскликнул Дуглас Стоун с раздражением.  - Я  не
поеду.
     - Вот его визитная карточка, сэр.
     Дворецкий подал  карточку на золотом подносе,  подаренном его хозяину
женой премьер-министра.
     - Гамиль Али, Смирна. Гм! Турок, наверное.
     - Да, сэр. Похоже, он приезжий, сэр. И ужасно обеспокоен.
     - Фу ты! У меня же назначена на сегодня встреча. Мне придется уехать.
Но я его приму. Пригласите его сюда, Пим.
     Через несколько  мгновений дворецкий распахнул дверь и ввел в кабинет
невысокого мужчину,  сгорбленного годами и недугами:  то, как он вытягивал
вперед шею,  моргал и щурился,  говорило о сильнейшей близорукости. Лицо у
него было смугло,  а борода и волосы черны как  смоль.  В  одной  руке  он
держал  белый  муслиновый  тюрбан в красную полоску,  в другой - небольшую
замшевую сумку.
     - Добрый вечер,  - сказал Дуглас Стоун,  когда за дворецким закрылась
дверь. - Я полагаю, вы говорите по-английски?
     - Да,  господин.  Я из  Малой  Азии,  но  говорю  по-английски,  если
говорить медленно.
     - Насколько я понял, вы хотите, чтобы я поехал с вами?
     - Да, сэр. Я очень хочу, чтобы вы помогли моей жене.
     - Я мог бы приехать завтра  утром,  а  сейчас  меня  ждет  неотложная
встреча, и сегодня я ничем не смогу помочь вашй жене.
     Ответ турка был своеобразен.  Он потянул  за  шнурок  своей  замшевой
сумки, открывая ее, и высыпал на стол груду золотых
     - Здесь сто фунтов, - сказал он, - и я обещаю вам, что дело не займет
у вас и часа. Кэб ждет у ваших дверей.
     Дуглас Стоун взглянул на часы. Через час будет еще не поздно приехать
к  леди  Сэннокс.  Он  бывал  у  нее  и  в более позднее время.  А гонорар
необычайно велик.  В последнее время его донимали кредиторы, и он не может
позволить себе упустить такой шанс. Придется ехать.
     - А что у вас за случай? - спросил он.
     - О, очень прискорбный! Очень прискорбный! Наверное, вы не слыхали об
альмохадесских кинжалах?
     - Никогда.
     - О,  это такие восточные кинжалы,  старинной  работы  и  необычайной
формы,  с  эфесом  в виде скобы.  Понимаете,  сам я торговец древностями и
приехал из Смирны в Англию,  но на  следующей  неделе  возвращаюсь  домой.
Много редкостей я привез с собой и продал, но некоторые остались у меня, и
среди них, мне на горе, один из этих кинжалов.
     - Не  забывайте,  сударь,  что  у меня назначена встреча,  - напомнил
хирург,  начиная раздражаться.  - Прошу вас,  сообщите только  необходимые
подробности.
     - Это необходимая подробность,  вы увидите.  Сегодня моя жена упала в
обморок  в комнате,  где я держу товары,  и порезала себе нижнюю губу этим
проклятым альмохадесским кинжалом.
     - Понятно,  - сказал Дуглас Стоун,  вставая.  - И вы хотите,  чтобы я
перевязал рану?
     - Нет, нет, дело хуже.
     - Что же тогда?
     - Эти кинжалы отравлены.
     - Отравлены?
     - Да,  и ни один человек,  будь то на Востоке или на Западе, не может
теперь сказать,  какой это яд и есть ли противоядие.  Но все, что известно
об этих кинжалах,  известно и мне,  потому что мой отец тоже был торговцем
древностями, и нам приходилось иметь много дел с этим отравленным оружием.
     - Каковы симптомы отравления?
     - Глубокий сон и смерть через тридцать часов.
     - Вы  сказали,  что  противоядия  нет.  За что же платите вы мне этот
большой гонорар?
     - Лекарства ее не спасут, но может спасти нож.
     - Как?
     - Яд всасывается медленно. Он несколько часов остается в ране.
     - Значит, ее можно промыть и очистить от яда?
     - Нет, как и при укусе змеи. Яд слишком коварен и смертоносен.
     - Тогда - иссечение раны?
     - Да,  только  это.  Если  рана на пальце,  отрежь палец,  так всегда
говорил мой отец.  Но у нее-то рана на губе,  вы подумайте только,  и ведь
это моя жена. Ужасно!
     Но близкое знакомство с подобными жестокими фактами может притупить у
человека  остроту  сочувствия.  Для  Дугласа  Стоуна  это  уже  был просто
интересный хирургичский случай, и он решительно отметал как несущественные
слабые возражения мужа.
     - Или это,  или ничего, - резко сказал он. - Лучше потерять губу, чем
жизнь.
     - Да,  вы,  конечно,  правы.  Ну что ж,  это  судьба  и  с  ней  надо
смириться. Я взял кэб, и вы поедете вместе со мной и сделаете, что надо.
     Дуглас Стоун достал из ящика стола футляр с хирургическими  ножами  и
сунул  его  в карман вместе с бинтом и корпией для повязки.  Если он хочет
повидаться с леди Сэннокс, нужно действовать без промедления.
     - Я  готов,  -  сказал он,  надевая пальто.  - Не хотите выпить бокал
вина, прежде чем выйти на холод?
     Посетитель отпрянул, протестующее подняв руку.
     - Вы забыли, что я мусульманин и правоверный последователь пророка! -
воскликнул  он.  -  Но  скажите,  что  в  том зеленом флаконе,  который вы
положили себе в карман?
     - Хлороформ.
     - Ах,  это нам тоже запрещено.  Ведь это спирт, и мы подобными вещами
не пользуемся.
     - Как?!  Вы готовы допустить,  чтобы ваша жена перенесла операцию без
обезболивающих средств?
     - Ах,  она, бедняжка, ничего не почувствует. Она уже заснула глубоким
сном, это первый признак того, что яд начал действовать. И к тому же я дал
ей нашего смирнского опиума. Пойдемте, сэр, а то уже це