лковое платье. На лице ее отпечаталось какое-то особое выражение, но
определить его я пока затруднялся.
     Она сидела с работой, плела какие-то старомодные кружева, и от движения
рук ее платье шуршало сухо и печально, точно листья в осеннем саду.  От  нее
веяло чем-то скорбным, гнетущим. Придвинувшись вместе со стулом  поближе,  я
спросил, нравится ли ей в Эдинбурге, и как долго она здесь прожила.
     Поняв, что я обращаюсь к ней, старушка вздрогнула и взглянула на меня с
испугом. Я вдруг понял, что за выражение не сходило с ее лица, какое чувство
постоянно владело ею - страх. Жуткий, всепоглощающий страх.  Он  отпечатался
на лице  старушки  явственно  -  я  мог  бы  поклясться,  что  когда-то  она
испугалась так сильно, что не знала с тех пор иных, кроме страха, чувств.
     - Да, мне тут нравится, - ответила она  тихо  и  робко.  -  Мы  пробыли
долго, то есть не очень долго... Мы вообще  постоянно  ездим,  -  неуверенно
добавила она, словно боясь выдать какую-то тайну.
     - Вы ведь, насколько я понимаю, родом из Шотландии? - спросил я.
     - Нет, то есть - не вполне. У нас вообще нет  родины.  Мы,  знаете  ли,
космополиты. - Она оглянулась на стоявшую у окна мисс Норткот, но влюбленные
были поглощены друг другом. И тут старушка неожиданно наклонилась ко  мне  и
чрезвычайно серьезно шепнула:
     - Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого  не  любит.  Я  еще
поплачусь за наш разговор. Пожалуйста... Я хотел было выяснить причину столь
непонятной просьбы, но увидев, что  я  снова  собираюсь  к  ней  обратиться,
старушка поднялась и неспешно вышла из комнаты. Разговор за моей спиной  тут
же оборвался, и я почувствовал на себе пронзительный взгляд серых глаз.
     - Простите тетушку, мистер Армитейж, - произнесла мисс Норткот. - Она у
меня со странностями и к тому же быстро утомляется. Взгляните лучше  на  мой
альбом.
     И мы принялись рассматривать фотографии. Ни мать, ни отца мисс  Норткот
не отличала та особая печать, которая лежала на челе  их  дочери.  Зато  мое
внимание привлек один старый дагерротип - лицо весьма красивого мужчины  лет
сорока. Чисто  выбритый,  тяжелый,  властный  подбородок,  резко  очерченные
упрямые  губы...  Безупречную  внешность  портили  лишь   чересчур   глубоко
посаженные  глаза  и  по-змеиному  уплощенный  лоб.   Я,   не   удержавшись,
воскликнул:
     - Вот ваш истинный предок, мисс Норткот.
     - Вы полагаете? -  Она  вздернула  брови.  -  Боюсь,  это  сомнительный
комплимент. Дядю Энтони в нашей семье ни в грош не ставили.
     - Неужели? Что ж, простите великодушно.
     -  Извиняться  тут  вовсе  не  за  что.  Я-то  уверена,  что  все   мои
родственнички, вместе взятые, и мизинца его не  стоят.  Он  был  офицером  в
Сорок первом полку и погиб на Персидской войне. Так что умер он,  во  всяком
случае, вполне достойно.
     - Вот о какой смерти можно мечтать! - сверкнул глазами Каулз.  -  Жаль,
что я выбрал никому не нужные градусники и клизмы и не пошеШно стопам  отца.
Лучшая смерть - в бою.
     - Бог с тобой, Джек, тебе еще очень далеко до смерти,  -  сказала  она,
нежно взяв его за руку.
     Я положительно не мог в ней разобраться. Смесь мужской решительности  и
женской слабости да еще нечто совершенно свое, особое,  какая-то  загадка...
Потому я и затруднился ответить, когда Каулз по дороге  домой  задал  вполне
естественный вопрос:
     - Ну, что ты о ней думаешь?
     - Что она удивительно красива, - ответил я уклончиво.
     - Разумеется! - вспылил мой друг. - Но это ты знал и прежде.
     - Кроме того, она очень умна, - продолжил я.
     Баррингтон Каулз промолчал, а потом внезапно спросил:
     - А она не жестока? Тебе не показалось, что ее радует чужая боль?
     - Ну, знаешь, об этом мне пока трудно судить.
     Мы снова замолчали.
     - Старая дура... - пробормотал вдруг Каулз. - Совсем из ума выжила.
     - Ты о ком? - спросил я.
     - О тетке, конечно, о миссис Мертон или как там ее...
     Я понял, что моя бесцветная бедняжка обращалась со своей просьбой  и  к
нему, но о предмете разговора Каулз не обмолвился ни словом.
     В тот вечер мой друг ушел спать прежде меня, а  я  долго  еще  сидел  у
камина, перебирая все увиденное и услышанное. Я чувствовал,  что  в  девушке
есть какая-то тайна, какое-то  темное  начало,  ускользающее,  непостижимое.
Вспомнилась встреча Прескотта с  невестой  накануне  свадьбы  и  трагическая
развязка. В моих ушах зазвучал пьяный вопль бедняги Ривза:  "Отчего  она  не
призналась раньше?" И остальное, что он  рассказывал,  вспомнилось  тоже.  А
потом всплыл боязливый шепот миссис Мертон, бормотанье Каулза и - наконец  -
плетка над съежившейся, визжащей собачонкой.
     В целом, все это складывалось в весьма неприятную картину, но в  то  же
время обвинить девушку  было  не  в  чем.  И  по  меньшей  мере,  бесполезно
предостерегать друга, если толком не знаешь,  от  чего.  Он  с  негодованием
отвергнет любое обвинение в адрес невесты. Что же делать? Как разобраться  в
ее характере, как узнать о ее родне? В Эдинбурге они чужаки, прежде  их  тут
никто не знал. Девушка - сирота, откуда приехала, неизвестно. И  вдруг  меня
осенило. Среди отцовских друзей был некий полковник Джойс, который  довольно
долго прослужил в Индии, в штабе. Он наверняка знает офицеров, служивших там
после Восстания. И я, придвинув лампу, незамедлительно принялся за письмо  к
полковнику. Внешность капитана Норткота я описал очень подробно -  насколько
позволил несовершенный дагерротип - и добавил, что служил он в Сорок  первом
полку и пал на Персидской войне. Об этом  человеке  меня  интересовало  все,
совершенно все. Надписав конверт, я в тот же вечер отослал письмо  и  улегся
спать  с  сознанием  выполненного  долга.  Впрочем,  события  эти  так  меня
растревожили, что я долго еще ворочался без сна.

                                  Часть II

     Ответ из Лестера, где проживал по выходе  на  пенсию  полковник  Джойс,
пришел спустя два дня.  Вот  это  письмо,  передо  мной,  и  я  привожу  его
дословно.
     "Дорогой Боб. Помню его прекрасно! Мы встречались в Калькутте и позже -
в Хайдерабаде. Занятный был человек, держался особняком, но солдат хороший -
отличился при Собраоне и, если мне не изменяет память,  даже  был  ранен.  В
полку его не любили, считали чересчур хладнокровным, безжалостным, жестоким.
Ходили слухи, будто он слуга дьявола или кто-то в  этом  роде,  что  у  него
дурной глаз и прочая, и прочая. Были у него, помнится, прелюбопытные идеи  о
силе человеческой воли, о воздействии мысли на материальные предметы.
     Как твои успехи на поприще медицины? Не забывай, мой мальчик,  что  сын
твоего отца может располагать мною всецело, буду рад служить тебе и впредь.

                                          С неизменной любовью Эдвард Джойс.

     Р.S. Кстати, Норткот вовсе не пал в бою. Уже после  подписания  мирного
договора этот безумец пытался украсть огонь  из  храма  солнцепоклонников  и
погиб при не вполне ясных обстоятельствах."

     Я перечел это послание несколько раз, сначала - удовлетворенно, потом -
разочарованно. Информация  интересная,  но  я  ждал  чего-то  совсем  иного.
Норткота  считали  эксцентричным  человеком,  слугой  дьявола,  боялись  его
сглаза. Что ж, взгляд племянницы - холодный, стальной, недобро  мерцающий  -
вполне может навлечь любую беду,  любое  зло.  Но  мои  ощущения  ничего  не
доказывают. А нет ли в следующей фразе более глубокого  смысла?  "...идеи  о
силе человеческой воли,  о  воздействии  мысли  на  материальные  предметы".
Когда-то и я читал подобный трактат об особых способностях некоторых  людей,
о воздействии на  расстоянии.  В  ту  пору,  однако,  я  счел  это  попросту
шарлатанством.  Быть  может,  мисс   Норткот   тоже   наделена   выдающимися
способностями такого рода? Эта идея укоренилась во мне крепко,  а  вскоре  я
получил явное подтверждение своей правоты.
     Как раз в ту пору я наткнулся в газете на объявление: к нам едет доктор
Мессинжер, известный медиум и гипнотизер - из тех, чье искусство не отрицают
даже знатоки и разоблачители всевозможных трюков. Он считался крупнейшим  из
современных авторитетов в области живого магнетизма  и  электро-биологии.  Я
твердо решил посмотреть, на что же способна  его  воля  -  там,  под  лучами
прожекторов, на глазах у сотен людей.  И  мы  с  несколькими  однокурсниками
отправились на премьеру.
     Билеты купили загодя, в боковую ложу; когда приехали, представление уже
началось. Не успел я сесть, как увидел внизу, в третьем или  четвертом  ряду
партера, Баррингтона Каулза с невестой и старой миссис Мертон. Они меня тоже
заметили, мы раскланялись. Первая половина лекции была вполне банальна; пара
расхожих трюков,  несколько  гипнотических  воздействий  -  на  собственного
ассистента. Нам продемонстрировали и ясновидение: введя ассистента в  транс,
доктор заставил его подробно рассказать, что делают отсутствующие  друзья  и
где находятся спрятанные предметы. Сеанс шел гладко, но  ничего  нового  для
себя я пока не видел. Когда же  он  начнет  гипнотизировать  кого-нибудь  из
публики?
     Мессинжер приберег это под конец.
     - Вы убедились, что загипнотизированный человек полностью попадает  под
власть гипнотизера. Он  начисто  лишается  волеизъявления;  воля  властелина
диктует все - вплоть до мыслей, которые родятся  в  вашей  голове.  Подобных
результатов можно достичь и вне специальных гипнотических сеансов.  Даже  на
расстоянии сильная  воля  способна  поработить  слабую,  подчинить  себе  ее
желания и поступки. И если бы на Земле, допустим, нашелся человек с волей на
порядок более сильной, нежели у нас с вами, он вполне мог бы править  миром,
и люди стали бы марионетками в его руках. К счастью, сила человеческой  воли
имеет природный потолок, и относительно  этого  потолка  все  мы  сильны,  а
вернее, слабы одинаково... Так что подобная катастрофа человечеству пока  не
грозит. Однако в определенных, весьма узких пределах, людская  воля  все  же
бывает сильнее и слабее. Потому-то столь велик интерес к моим сеансам. Итак,
сейчас я заставлю - да-да, заставлю усилием воли -  кого-нибудь  из  публики
выйти на сцену. И человек этот  будет  делать  и  говорить  только  то,  что
пожелаю  я.  Предварительный  сговор  совершенно  исключается  и,  поверьте,
избранного мною человека ничто не будет подстегивать, кроме моей воли.
     С этими словами Мессинжер подошел к самому краю сцены и оглядел  первые
ряды партера. Крайняя возбудимость и впечатлительность,  отличавшие  Каулза,
несомненно, отражались на его смуглом нервном лице, в его пылающем взоре, и,
мгновенно выделив его, гипнотизер глянул Каулзу  прямо  в  глаза.  Мой  друг
удивленно вздрогнул и уселся плотнее, точно решив ни за что  не  поддаваться
гипнотизеру. На сцене же стоял Мессинжер - на вид самый  обычный,  ничем  не
выдающийся человек, но напряженный взгляд его был тверд и  неумолим.  И  вот
под этим взглядом Каулз несколько раз  дернулся,  точно  пытаясь  удержаться
напоследок за  подлокотники  кресла,  затем  приподнялся...  И  -  плюхнулся
обратно, совершенно без сил. Я следил за ним  неотрывно,  но  вдруг  обратил
внимание  на  мисс  Норткот.  Она  не  сводила  с   гипнотизера   стального,
пронзительного взгляда. Такого неистового порыва воли я не видел  никогда  и
ни у кого. Зубы, сжатые до скрежета, плотно  сомкнутые  губы,  лицо,  словно
окаменевшее, беломраморное, прекрасное... А серые холодно  мерцающие  из-под
сдвинутых бровей глаза все сверлили и сверлили Мессинжера.
     Я перевел взгляд на Каулза: вот сейчас он  встанет,  сейчас  подчинится
воле  гипнотизера.  Вдруг  со  сцены  донесся   вскрик,   отчаянный   вскрик
сдавшегося, обессилевшего в долгой борьбе человека. Мессинжер, весь в  поту,
рухнул на стул и, прикрыв рукой глаза, произнес:
     - Я не могу продолжать. Здесь, в зале,  есть  воля  сильнее  моей.  Она
мешает. Простите... Сеанс окончен...
     Гипнотизер был в ужасном  состоянии.  Занавес  упал,  и  публика  стала
расходиться, бурно обсуждая неожиданное бессилие Мессинжера.
     Я дожидался Каулза и его спутниц на улице. Мой друг  радовался  неудаче
гипнотизера.
     - Боб, со мной у него не вышло! - торжествующе воскликнул  он,  пожимая
мне руку. - Не по зубам оказался орешек!
     - Еще бы! - подхватила мисс Норткот. - Джеку  есть,  чем  гордиться.  У
него очень сильная воля, правда, мистер Армитейж?
     - Но и мне туго пришлось, - продолжал Каулз. - Несколько раз показалось
- все, силы кончились. Особенно перед тем, как он сдался.
     Вместе  с  Каулзом  я  отправился  провожать  дам.  Он   шей   впереди,
поддерживая миссис Мертон; мы с девушкой оказались сзади. Сначала шли молча,
а потом я вдруг резко, вероятно, даже испугав ее, произнес:
     - Мисс Норткот, а ведь это сделали вы!
     - Что именно?
     - Загипнотизировали гипнотизера. Иначе, наверное, и не скажешь.
     - Что за нелепость? - засмеялась она. - Вы, значит, полагаете, будто  у
меня сильнее воля?
     - Да. И очень опасная.
     - Чем же она опасна? - удивилась мисс Норткот.
     - Я полагаю, что любая чрезмерная сила опасна, если использовать ее  во
зло.
     - Вы, мистер Армитейж, из меня какое-то  чудовище  делаете,  -  сказала
она. А потом, взглянув на меня в упор, продолжила:
     - Вы меня не любите. И всегда меня в чем-то  подозревали,  не  доверяли
мне, хотя я никакого повода не давала.
     Обвинение было настолько неожиданным и точным, что я  не  нашелся,  что
возразить. Она же, помолчав, сказала, жестко и холодно:
     - Не вздумайте вмешиваться в мою жизнь, мистер Армитейж. И не вздумайте
из предубеждения настраивать против меня вашего друга. Не стоит ссорить  нас
с мистером Каулзом, ни к чему хорошему это не приведет.
     В ее словах, в звучании ее голоса слышалась явная угроза.
     - Вмешаться не в моей власти, но я боюсь за друга, - ответил я.  -  То,
что я видел и слышал, дает веские основания для страха.
     - Ох уж эти страхи... - сказала она презрительно. - Что, интересно,  вы
видели и слышали? Что-нибудь от мистера Ривза? Он ведь  тоже,  кажется,  ваш
друг?
     - Ривз никогда не упоминал при мне вашего имени, - сказал я,  ничем  не
погрешив против истины. - Кстати, я должен сообщить вам печальную новость  -
он при смерти.
     И я взглянул на девушку: проверить,  какое  впечатление  произвели  мои
слова. Мы как раз проходили мимо окон, свет падал на лицо мисс Норткот.  Она
смеялась! Да-да, тихонько смеялась, лицо ее сияло неприкрытой радостью.  Тут
я испугался уже не на шутку. С этой минуты я не  доверял  ни  единому  слову
мисс Норткот.
     До дома дошли молча. Прощаясь, она взглянула на  меня  предостерегающе.
"Не вздумайте мешать мне, это опасно", - читалось  в  этом  взгляде.  Однако
меня не остановили  бы  никакие  угрозы,  если  б  имелся  очевидный  способ
защитить Баррингтона Каулза. Но какой? Рассказать ему? О  чем?  Что  женихов
этой девушки преследует злой рок? Что его невеста жестока? Что в ней  таится
сверхчеловеческая воля?.. Для страстно  влюбленного  Каулза  все  это  сущие
мелочи. Человек такого склада просто не поверит, что  его  любимая  виновата
или нехороша. И я молчал.
    В рассказе моем наступает перелом. Все, описанное доселе,  основано  на предположениях, логических рассуждениях и  выводах.  А  теперь  я,  уже  как непосредственный свидетель, обязан бесстрастно и точно описать смерть  моего друга и то, что ей предшествовало.
     В конце зимы Каулз заявил,  что  хочет  жениться  на  мисс  Норткот  не
откладывая,  вероятно  -  весной.  Он,  как  я  уже  говорил,   был   вполне
состоятельным человеком, у невесты его тоже имелись сбережения.  Причин  для
отсрочки не было.
     - Мы снимем домик на Косторфайне  и  надеемся,  что  ты  нет-нет  да  и
заглянешь на огонек, - сказал он мне.
     Я поблагодарил, отогнал дурные предчувствия и  убеждая  себя,  что  все
обойдется.
     Недели  за  три  до  свадьбы  Каулз  предупредил  меня,  что   вернется
заполночь.
     - Кейт прислала записку. Просит зайти  вечером,  часов  в  одиннадцать.
Поздновато, конечно, но она,  должно  быть,  хочет  обсудить  что-нибудь  по
секрету от старушки.
     Каулз ушел. Лишь тогда я вспомнил о  таком  же  ночном  разговоре  мисс
Норткот с беднягой Прескоттом - как раз перед его самоубийством.  Вспомнился
мне и горячечный бред Ривза, о смерти которого, по трагическому  совпадению,
я узнал именно в тот день. Что же все это значит? Быть может,  у  прекрасной
ведьмы есть какой-то секрет,  который  она  непременно  -  откроет  накануне
свадьбы? А может, ей запрещено выходить замуж? Или на ней  нельзя  жениться?
Меня  снедало  беспокойство.  Я  наверняка  догнал  бы  Каулза  и  попытался
отговорить его от встречи с невестой - пускай даже  с  риском  потерять  его
дружбу, - но, взглянув на часы, понял, что опоздал.
     И решил не ложиться, а дождаться  его  возвращения.  Подбросил  угля  в
камин, снял с полки какой-то  роман...  Вскоре,  однако,  я  отложил  книгу:
собственные  мысли,  треножные  и  гнетущие,  занимали  меня  куда   больше.
Двенадцать, половина первого, Каулза все нет. Наконец уже около часа ночи  с
улицы донеслись шаги, потом раздался стук в  дверь.  Я  удивился:  мой  друг
никогда не выходил без ключей. Поспешив вниз, я распахнул дверь и понял, что
сбылись мои худшие опасения. Баррингтон Каулз стоял,  прислонясь  к  перилам
лестницы, низко опустив голову - в полнейшем, бездонном отчаянии. Переступая
порог, он пошатнулся и упал бы, не обхвати я его за плечи. Так, одной  рукой
поддерживая друга, сжимая фонарь в другой, я довел Каулза до нашей гостиной.
Он молча повалился на кушетку. Здесь  было  светлее,  чем  на  лестнице,  и,
взглянув на друга, я ужаснулся разительной перемене, происшедшей  с  ним  за
эти часы. Лицо, даже губы мертвенно бледные,  щеки  и  лоб  в  липком  поту,
взгляд блуждает  -  короче,  другой  человек!  Он  словно  пережил  какое-то
страшное потрясение, глубоко поколебавшее самые глубины его разума и чувств.
     - Милый друг,  что  случилось?  -  отважился  я  нарушить  молчание.  -
Надеюсь, ничего ужасного? Ты здоров?
     - Бренди! - выдохнул он наконец. - Налей мне бренди!
     Не успел я достать графин, он выхватил его трясущейся рукой  и  плеснул
себе в стакан чуть не половину. Обыкновенно  он  был  весьма  воздержан,  но
сейчас выпил бренди залпом, не разбавляя. Похоже, спиртное придало ему  сил,
щеки слегка порозовели. Каулз приподнялся на локте.
     - Свадьбы не будет, - сказал  он  с  нарочитым  спокойствием.  Впрочем,
голос его заметно дрожал. - Все кончено.
     - Ну и не грусти! - попытался я  ободрить  его.  -  У  тебя  вся  жизнь
впереди. А что, собственно, случилось?
     - Что случилось? - простонал он, закрывая лицо руками.  -  Боб,  ты  не
поверишь. Это слишком страшно, слишком ужасно... немыслимо... непостижимо...
- Он горестно замотал головой. - Ох, Кейт, моя Кейт! Я считал  тебя  ангелом
во плоти, а ты...
     - А ты? - повторил я. Мне очень хотелось, чтобы Каулз договорил.
     Он посмотрел на меня отрешенно и вдруг воскликнул:
     -  Чудовище!  -  Он  воздел  руки  к  небу.  -  Исчадье  ада!   Вампир,
прикинувшийся агнцем! Боже, Боже, прости меня...
     - Он отвернулся к стене. - Я и так сказал слишком много, - произнес  он
едва слышно. - Но я люблю ее,  я  не  в  силах  ее  проклясть.  Я  люблю  ее
по-прежнему.
     Умолкнув, Каулз лежал теперь неподвижно,  и  я  было  обрадовался,  что
алкоголь его усыпил. Вдруг он повернулся ко мне.
     - Слышал когда-нибудь про оборотней? - спросил он.
     - Слышал.
     - Знаешь, у  Марриета  {Марриет  Фредерик,  1792-1848  гг.,  английский
писатель.} в одной книге есть прекрасная женщина - она ночью превратилась  в
волка и сожрала собственных детей. Интересно, откуда он взял этот сюжет?
     Мой друг, глубоко задумавшись, снова умолк. Потом попросил еще  бренди.
Под рукой