ршила столь гнусные злодейства, поскольку
при невеликом  росте  обладала  она  благообразной  внешностью,  кожу  имела
светлую, а глаза голубые. Однако  же  суд,  найдя  ее  виновной,  постановил
подвергнуть ее допросу, обычному и с пристрастием, дабы заставить ее назвать
имена своих сообщников, после чего, по приговору суда, ее надлежало  отвезти
в повозке на Гревскую площадь, где и обезглавить, тело же сжечь  и  развеять
пепел по ветру". Эта запись сделана 16 июля 1676 года.
     - Очень интересно, - сказал я, - но неубедительно. Как вы докажете, что
речь тут идет о той самой женщине?
     - Я к этому подхожу. Дальше в этой  книге  рассказывается  о  поведении
женщины во время допроса. "Когда палач приблизился к ней, она узнала его  по
веревкам, которые он держал, и  тотчас  же  протянула  к  нему  руки,  молча
оглядев его с головы до ног". Что вы на это скажете?
     - Да, все так и было.
     - Она и бровью не повела при виде деревянного коня и колец, при  помощи
которых было вывернуто столько членов и  исторгнуто  у  страдальцев  столько
воплей и стенаний. Когда взор ее обратился на  приготовленные  для  нее  три
ведра воды, она с улыбкой заметила: "Мсье, как видно, вся эта вода принесена
сюда для того, чтобы утопить меня. Надеюсь, вы  не  рассчитываете  заставить
проглотить столько  воды  такую  малютку,  как  я?"  Дальше  идет  подробное
описание пытки. Читать?
     - Нет, ради Бога, не надо!
     - Вот фраза, которая наверняка уж докажет вам, что вы видели сегодня во
сне ту самую сцену, которая описана здесь: "Добрейший аббат Пиро, будучи  не
в силах вынести зрелище мук своей подопечной, поспешил выйти из комнаты"  Ну
как, убедились?
     - Полностью. Это, вне всякого сомнения, одно и то же событие. Но кто же
была она, эта женщина, такая миловидная и так ужасно кончившая?
     Вместо ответа Дакр подошел ко мне и поставил лампу на столик,  стоявший
у изголовья моей постели. Взяв злополучную  воронку,  он  поднес  ее  медным
ободком  близко  к  свету.  В  таком  освещении  гравировка  казалась  более
отчетливой, чем вечером накануне.
     - Мы с вами уже пришли к выводу, что это  эмблема  титула  маркиза  или
маркизы, - сказал он. - Мы далее установили, что последняя буква - Б.
     - Несомненно, Б.
     - А теперь насчет других букв. Я думаю, что это, слева направо,  M,  M,
д, О, д и - последняя - Б.
     - Да, вы безусловно правы. Я совершенно  ясно  различаю  обе  маленькие
буквы д.
     - То, что я вам читал, - это официальный протокол суда над Мари  Мадлен
д'Обрей, маркизой де Брэнвилье, одной из знаменитейших отравительниц и убийц
всех времен.
     Я   сидел   молча,   ошеломленный   необычайностью    происшедшего    и
доказательностью, с которой Дакр раскрыл  его  истинный  смысл.  Мне  смутно
вспоминались   некоторые   подробности   беспутной   жизни   этой   женщины:
разнузданный  разврат,  жестокое  и  длительное  истязание  больного   отца,
убийство братьев ради мелкой корысти. Вспомнилось мне и то, что мужество,  с
которым она встретила свой конец, каким-то образом искупило в глазах парижан
те ужасы, которые она творила при жизни, и что весь Париж сочувствовал ей  в
ее смертный час, благословляя ее как мученицу через  каких-нибудь  несколько
дней после  того,  как  проклинал  ее  как  убийцу.  Лишь  одно-единственное
возражение пришло мне в голову.
     - Как же могли попасть ее инициалы и эмблема ее титула на эту  воронку?
Ведь не доходило же средневековое преклонение перед знатью до такой степени,
чтобы украшать орудия пытки аристократическими титулами?
     - Меня это тоже поставило было в тупик, - признался Дакр. - Но потом  я
нашел простое  объяснение.  Эта  история  вызывала  к  себе  жгучий  интерес
современников, и нет  ничего  удивительного  в  том,  что  Рейни,  тогдашний
начальник полиции, сохранил эту воронку в качестве жутковатого сувенира.  Не
так  уж  часто  случалось,  чтобы  маркизу  Франции  подвергали  допросу   с
пристрастием. И то, что он выгравировал на ободке ее инициалы  для  сведения
других, было с его стороны совершенно естественным и обычным поступком.
     - А что это? - спросил я, показывая на отметины на кожаном горлышке.
     - Она была лютой тигрицей, - сказал Дакр, отворачиваясь. - И как всякая
тигрица, очевидно, имела крепкие и острые зубы.



   Артур Конан Дойл
   De profundis


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод В. Воронина
     Артур Конан Дойл известный и неизвестный
     Перстень Тота. Сборник рассказов. М., СП "Квадрат", 1992.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

     {* Из глубин (лат.)}

     Покуда океаны связывают воедино огромную, широко раскинувшуюся по всему
свету Британскую империю, наши сердца будут овеяны романтикой. Ибо точно так
же, как воды океанов испытывают воздействие Луны, душа  человека  подвержена
воздействию этих вод, а когда главные торговые  пути  империи  пролегают  по
океанским просторам, где путешественник видит столько удивительных зрелищ  и
слышит столько удивительных звуков и где опасность, подобно  живой  изгороди
на проселочной дороге, постоянно сопровождает его слева и справа, странствие
по ним не оставит следа разве что в совсем  уже  бесчувственной  душе.  Ныне
Британия распростерлась далеко за свои пределы, и  граница  ее  проходит  по
трехмильной полосе территориальных вод у  каждого  берега,  завоеванного  не
столько мечом, сколько молотком, ткацким станком и  киркой.  Ибо  в  анналах
истории записано: никакой властитель, никакое войско не в  силах  преградить
путь человеку, который, имея в сейфе два пенса и хорошо зная, где он  сможет
превратить их в три, направит все свои помыслы на достижение этой цели. А по
мере того, как раздвигались рубежи Британии,  раздвигались  и  горизонты  ее
сознания, покуда все люди воочию не убедились в том,  что  у  этого  острова
широкий, континентальный кругозор, тогда как у Европейского континента узкий
кругозор острова.
     Но ничто не  дается  даром,  и  горька  цена,  которую  нам  приходится
платить. Подобно тому, как в старинном предании  люди,  вынужденные  платить
дань дракону, каждый год отдавали ему одну юную человеческую жизнь,  мы  изо
дня в день приносим в жертву  нашей  империи  цвет  нашей  молодежи.  Машина
огромна, как мир, и мощна, но единственное топливо, способное приводить ее в
движение,  -  это  жизнь  британцев.   Вот   почему,   рассматривая   медные
мемориальные доски  на  стенах  наших  серых  старинных  соборов,  мы  видим
чужеземные названия - названия, никогда не слыханные теми, кто  возводил  их
стены, потому что Пешевар, Умбалла, Корти и Форт-Пирсон  -  это  места,  где
умирают молодые британцы, оставляя  после  себя  светлый  пример  да  медную
памятную доску. Но если бы каждому человеку ставили обелиск там, где он  лег
в  землю,  не  понадобилось  бы  проводить  пограничную  линию:  кордон   из
британских могил служил бы вечным напоминанием о том, каких высоких  отметок
достигла приливная англо-кельтская волна.
     Так вот, это тоже, наряду с влиянием океанских  просторов,  связывающих
нас с миром, накладывает на нас романтический отпечаток. Ведь когда у  столь
многих любимые и близкие находятся за морем, рискуя погибнуть от пуль горцев
или от болотной лихорадки, где смерть разит внезапно, а  до  родины  далеко,
люди общаются мысленно, и бытует  множество  удивительных  историй  о  вещих
снах, предчувствиях или видениях, в которых мать зрит своего умирающего сына
и переживает первый, самый сильный приступ  горя  еще  до  получения  дурной
вести. В последнее время ученый мир заинтересовался этим  феноменом  и  даже
дал ему научное наименование, но можно ли  узнать  об  этом  еще  что-нибудь
сверх того, что в трудный,  мучительный  миг  душа  несчастного,  смертельно
раненого  или  умирающего  от  болезни,  способна  послать   самой   близкой
родственной душе с расстояния  в  десяток  тысяч  миль  некий  образ  своего
бедственного положения? Я далек от мысли утверждать, будто  мы  не  наделены
такой способностью, ибо из всех вещей, которые постигнет мозг,  в  последнюю
очередь он постигнет себя: но все же к подобным вопросам надо бы подходить с
большой осторожностью, потому что мне известен, по крайне мере, один случай,
когда явление, произошедшее в соответствии с  известными  законами  природы,
было принято за совершенно сверхъестественное.
     Джон Ванситтарт, младший партнер фирмы Хадсон и  Ванситтарт,  известных
экспортеров кофе с плантаций Цейлона, по происхождению был на  три  четверти
голландцем, но по своим симпатиям - истым англичанином. Много лет проработал
я его торговым агентом в Лондоне, и когда в 1872 году Ванситтарт  приехал  в
Англию, чтобы провести здесь трехмесячный отпуск,  он  обратился  ко  мне  с
просьбой снабдить его  рекомендательными  письмами  к  людям,  знакомство  с
которыми позволило бы ему немного приобщиться к городской и  сельской  жизни
страны. Из моей конторы он вышел, вооруженный семью  такими  письмами,  и  в
течение многих  недель  я  получал  из  разных  концов  Англии  разрозненные
послания, из которых узнавал, что он снискал расположение моих друзей. Потом
распространился слух о его  помоловке  с  Эмили  Лоусон,  представительницей
младшей линии  Херефордширских  Лоусонов,  а  следом  пришло  и  официальное
известие о его  бракосочетании,  ибо  нет  у  скитальца  времени  на  долгое
ухаживание, и уже пора ему было собираться в обратный путь.  В  Коломбо  они
должны были отправиться вместе на одном  из  принадлежавших  фирме  парусных
кораблей с оснащением барка и водоизмещением в тысячу  тонн;  это  плавание,
сочетавшее необходимость с  удовольствием,  обещало  стать  для  них  дивным
свадебным путешествием.
     То был период наивысшего расцвета производства кофе на Цейлоне, еще  до
того как буквально за один сезон гнилостный грибок погубил плантации и обрек
всю тамошнюю общину на годы отчаяния, покуда мужество и изобретательность ее
членов не одержали  одну  из  крупнейших  коммерческих  побед,  известных  в
истории. Ведь не часто бывает, что после гибели единственной и  процветающей
отрасли люди не пали духом и за несколько  лет  создали  вместо  нее  новую,
столь же богатую. Вот  почему  чайные  плантации  Цейлона  -  это  такой  же
подлинный памятник мужеству людей, как лев у Ватерлоо. Но  в  1872  году  ни
одного облачка не появилось еще на цейлонском горизонте, и надежды  кофейных
плантаторов были столь же велики и столь же солнечны,  как  склоны  гор,  на
которых они выращивали свои урожаи. Ванситтарт приехал в  Лондон  вместе  со
своей молодой красавицей женой. Я был представлен ей, обедал у них и в конце
концов условился - поскольку и меня тоже дела призывали на Цейлон, -  что  я
отправлюсь туда  вместе  с  ними  на  борту  парусника  "Восточная  звезда",
отплывающего в следующий понедельник.
     А в воскресенье вечером я свиделся с ним еще раз.  Часов  около  девяти
слуга провел его ко мне в комнату. Вид  у  него  был  встревоженный  и  явно
нездоровый. Пожимая ему руку, я ощутил, какая она сухая и горячая.
     - Не найдется ли у вас, Аткинсон, - сказал он, - сока  лайма  с  водой?
Меня мучит зверская жажда, и чем больше я пью, тем больше она разгорается.
     Я позвонил я велел принести графин и стаканы.
     - Вы весь горите, - сказал я. - И выглядите неважно.
     - Да, я что-то совсем расклеился. Спина побаливает  -  походке,  легкий
приступ ревматизма - и не  чувствую  вкуса  пищи.  В  этом  ужасном  Лондоне
совершенно нечем дышать. Я  не  привык  вдыхать  воздух,  пропущенный  через
четыре миллиона легких, которые  втягивают  его  всюду  вокруг  тебя.  -  Он
выразительно помахал руками у себя  перед  лицом,  как  человек,  который  и
впрямь задыхается.
     - Ничего, морской воздух быстро вас вылечит.
     - Да, тут я с вами согласен. Это то, что мне требуется.  Другого  врача
мне не надо. Если я не буду завтра в море,  я  всерьез  разболеюсь.  Уж  это
точно. - Он  выпил  стакан  сока  лайма  и  потер  костяшками  пальцев  себе
поясницу.
     -  Кажется,  полегче  становится,  -  проговорил  он,  глядя  на   меня
затуманенными глазами. - Так вот, Аткинсон, мне нужна ваша помощь, так как я
оказался в довольно затруднительном положении.
     - А в чем дело?
     - Вот в чем. Заболела мать моей жены и вызвала ее к  себе  телеграммой.
Отправиться вместе с ней я никак не мог: сами знаете,  сколько  у  меня  тут
было дел. Так что ей пришлось поехать одной. А сегодня я  получаю  еще  одну
телеграмму, в которой говорится, что завтра она приехать не сможет, но сядет
на корабль в среду в Фалмуте. Ведь мы, как вы знаете, зайдем  в  этот  порт,
хотя, Аткинсон, по-моему, это жестоко: требовать от человека, чтобы он верил
в чудо, и обрекать его на вечные муки, если он на это неспособен.  Подумайте
только, на вечные муки, не больше и не меньше.  -  Он  наклонился  вперед  и
порывисто задышал, как человек, готовый разрыдаться.
     Тут мне впервые вспомнились многочисленные  истории  о  злоупотреблении
спиртным на острове, и я подумал, что причиной его исступленных речей и жара
в руках - выпитое бренди. Ведь лихорадочный румянец и остекленевшие глаза
     -  верный  признак  опьянения.  Как  прискорбно   было   видеть   столь
благородного молодого человека в когтях этого дьявола,  самого  мерзкого  из
всех.
     - Вам следует лечь, - заметил я не без строгости.
     Он прищурил  глаза,  как  это  делают,  стараясь  очнуться  от  сна,  и
посмотрел на меня с удивленным видом.
     - Скоро я так и поступлю, - сказал он вполне разумно.
     - Что-то у меня голова закружилась, но сейчас все прошло. Так о  чем  я
говорил? Ах да, о жене, конечно. Она сядет на корабль в Фалмуте. Я  же  хочу
плыть морем. По-моему, на море я сразу поправлюсь. Мне  бы  только  глотнуть
свежего воздуха, не прошедшего ни через чьи легкие, - это враз поставит меня
на ноги. Вас же я попрошу вот о  чем.  Будьте  другом,  поезжайте  в  Фалмут
поездом: тогда, если мы  вдруг  запоздаем,  вы  позаботитесь  о  моей  жене.
Остановитесь в отеле "Ройял", а я телеграфирую ей, что  вы  будете  там.  До
Фалмута ее проводит сестра, так что никаких сложностей возникнуть не должно.
     - Я с удовольствием сделаю это, - заверил  его  я.  -  По  правде,  мне
предпочтительней проехаться  поездом,  потому  что,  пока  мы  доберемся  до
Коломбо, море успеет нам надоесть. Вам  же,  по-моему,  необходима  перемена
обстановки. Ну, а сейчас я бы на вашем месте пошел и лег спать.
     - Да, я лягу. Сегодня я ночую на борту судна. Знаете, - продолжал он, и
глаза у него затуманились вновь, словно подернувшись  пленкой,  -  последние
несколько  ночей  я  плохо  спал.  Меня  мучили   теололологи...   то   бишь
теолологические... тьфу ты, в общем, сомнения, которые одолевают теолологов,
- договорил он с отчаянным усилием.  -  Я  все  спрашивал  себя,  зачем  это
Господь Бог создал нас и зачем Он насылает на нас головокружение  и  боль  в
пояснице. Может, этой  ночью  сумею  выспаться.  -  Он  встал  и  с  усилием
выпрямился, опираясь о спинку кресла.
     - Послушайте, Ванситтарт, -  озабоченно  сказал  я,  шагнув  к  нему  и
положив руку ему на рукав, - я могу постелить  вам  здесь.  Вы  не  в  таком
состоянии, чтобы выходить на улицу. Вас развезло. Не  следовало  вам  мешать
крепкие напитки.
     - Напитки! - он с глупым видом уставился на меня.
     - Раньше вы умели пить и не пьянеть.
     - Даю вам честное слово, Аткинсон, что за два последних дня я не  выпил
ни капли спиртного. Это не опьянение. Я сам не знаю, что это  такое.  А  вы,
значит, подумали, что я пьян. - Он взял мою ладонь своими пылающими руками и
провел ею по своему лбу.
     - О, Господи! - воскликнул я.
     На ощупь его кожа походила на атлас, под  которым  лежит  плотный  слой
мелкой дроби. Она была гладкой, если прикоснуться к ней в  одном  месте,  но
оказывалась бугристой, как терка для мускатных орехов, если провести по  ней
пальцем.
     - Ничего, - сказал он с улыбкой, увидев испуг на моем лице.  -  У  меня
однажды была сильная потница, тоже что-то в этом роде.
     - Но это явно не потница.
     - Нет, это Лондон. Это оттого, что  я  надышался  дурным  воздухом.  Но
завтра все пройдет. На корабле есть врач, так что я буду в  надежных  руках.
Ну, я пойду.
     - Никуда вы не пойдете, - сказал я,  усаживая  его  обратно  в  кресло.
-Дело серьезное. Вы не уйдете отсюда, пока вас не  осмотрит  врач.  Посидите
тут - я мигом.
     Схватив шляпу, я поспешил к дому врача, жившего по соседству, и  привел
его с собой. Комната была пуста, Ванситтарт ушел. Я позвонил. Слуга сообщил,
что, как только я вышел,  джентльмен  велел  вызвать  кэб  и  уехал  в  нем.
Извозчику он приказал везти его на пристань.
     - У джентльмена был больной вид? - спросил я.
     - Больной, как же! - улыбнулся слуга. - Нет, сэр, он все время распевал
во весь голос.
     Эти сведения не были такими утешительными, как показалось моему  слуге,
но я рассудил, что он отправился прямиком  на  "Восточную  звезду",  и  коль
скоро на борту есть врач, моя помощь ему больше  не  нужна.  Тем  не  менее,
вспоминая  его  жажду,  его  горячие  руки,  его  остекленелый  взгляд,  его
сбивчивую речь и, наконец, этот шершавый лоб, я испытывал неприятное чувство
и лег спать с тревожными мыслями о моем госте и его визите.
     Назавтра в одиннадцать часов я был на пристани, но  "Восточная  звезда"
уже отчалила и спускалась вниз по Темзе, приближаясь к Грейвсенду. Я  доехал
до Грейвсенда поездом, но увидел лишь стеньги "Восточной  звезды"  да  дымок
тянущего ее буксира. Теперь я больше ничего не узнаю о моем друге  до  того,
как присоединюсь к нему в Фалмуте. Когда я вернулся к себе в  контору,  меня
ждала телеграмма от миссис Ванситтарт с просьбой  встретить  ее,  и  вечером
следующего дня оба мы были в фалмутском отеле  "Ройял",  где  нам  надлежало
дожидаться прихода "Восточной звезды". Десять дней  о  ней  не  было  ничего
слышно.
     Эти десять дней никогда не изгладятся из моей памяти. В  тот  же  день,
когда "Восточная звезда" вышла из Темзы в открытое  море,  поднялся  крепкий
восточный ветер и яростно дул почти целую неделю  без  передышки.  На  южном
побережье Англии  не  припомнят  другого  такого  же  неистового,  ревущего,
продолжительного шторма. Из  окон  нашего  отеля  открывался  вид  на  море:
окутанное туманом, с маленьким полукружьем исхлестанной дождем воды у берега
внизу, оно бурлило, бушевало, тяжко вздымалось, сплошь покрытое пеной. Ветер
обрушивался на волны с таким бешенством, что срывал со всех валов гребни и с
ревом разбрасывал их пеной по всему  заливу.  Облака,  ветер,  волны  -  все
стремительно неслось на запад, а я ждал и ждал, изо дня в день вглядываясь в
эту безумную  сумятицу  стихий,  в  обществе  бледной,  молчаливой  женщины,
которая с глазами, наполненными ужасом, с  раннего  утра  и  до  наступления
темноты простаивала у окна, прижавшись лбом к стеклу и устремив  неподвижный
взгляд в серую стену тумана, из которой мог появиться неясный силуэт  судна.
Она ничего не говорила, но ее лицо выражало страх и страдание.
     На пятый день я обратился за советом к одному старому морскому волку. Я
бы предпочел потолковать с ним с глазу  на  глаз,  но  она  увидела,  что  я
разговариваю с ним, и  тотчас  подошла  с  дрожащими  губами  и  мольбой  во
взгляде.
     - Значит, семь дней, как парусник вышел из Лондона, - рассуждал он, - а
штормит уже пять дней. Так вот, Ла-Манш пуст - его как вымело  этим  ветром.
Тут есть три возможности.  Заход  в  порт  на  французской  стороне.  Вполне
вероятная вещь.
     - Нет, нет, Ванситтарт знал, что мы здесь. Он бы телеграфировал.
     - Ах да, конечно. Ну что ж, тогда он мог спасаться от шторма в открытом
море, и если так, то сейчас он, наверное, где-то не