нутых  прочной  проволочной  сеткой,  а  по  бокам
опиралась на массивные стойки. Она нависала  над  распластавшимся  в  углу
животным, как огромный решетчатый тент. Между ней  и  потолком  оставалось
фута два-три. Если бы я сумел втиснуться в этот  просвет,  я  сделался  бы
неуязвим со всех сторон, кроме одной. Ни снизу, ни сзади, ни с боков  меня
не достать. Возможна только лобовая атака. От нее, конечно, не защититься;
но так, по крайней мере, я не стоял бы у зверя на пути. Чтобы напасть, ему
пришлось бы сойти с привычного маршрута. Раздумывать было некогда: погасни
фонарь - и надежде конец. Судорожно глотнув воздух, я прыгнул, вцепился  в
железный прут и с трудом вскарабкался на решетку. Изогнув шею, я посмотрел
вниз и вдруг уперся взглядом в жуткие глаза хищника, в зевоте  разинувшего
пасть. Зловонное его  дыхание  обдало  мне  лицо,  как  пар  от  какого-то
гнусного варева.
     Впрочем, он был скорее озадачен, чем зол. Встав, он распрямил длинную
черную спину, по которой пробежала  легкая  дрожь;  затем,  поднявшись  на
задние лапы, одной из передних он оперся  о  стену,  а  другой  провел  по
проволочной сетке, на которой я лежал. Один острый  белый  коготь  прорвал
мне брюки (должен заметить, что  я  был  во  фрачной  паре)  и  расцарапал
колено. Это была еще не атака, скорее проба, ибо, услышав мой  вскрик,  он
опустился на пол, легко выпрыгнул из клетки и начал стремительно бегать по
комнате, время от времени взглядывая на меня. Я же протиснулся  вглубь  до
самой стены и лежал, стараясь занимать как можно меньше места. Чем  дальше
я забирался, тем труднее становилось меня достать.
     По его  движениям  было  видно,  что  он  возбужден:  стремительно  и
бесшумно он кружил и кружил по  комнате,  то  и  дело  пробегая  под  моим
металлическим ложем. Удивительно: столь громадное тело перемещалось  почти
как тень, с едва уловимым шелестом бархатных подушечек. Свеча догорала,  и
разглядеть зверя становилось все труднее. Наконец, вспыхнув  напоследок  и
зашипев, она погасла. Я остался в темноте один на один с котом!
     Мысль о том, что сделано все возможное, всегда помогает  перед  лицом
опасности. Остается только бесстрастно  ждать  развязки.  Я  понимал,  что
нашел единственное место, дававшее  хоть  какую-то  надежду  на  спасение.
Вытянувшись в струну, я лежал совершенно неподвижно, затаив дыхание: вдруг
зверь забудет о моем присутствии. Я сообразил, что уже  около  двух  часов
ночи. Солнце встает в четыре. До рассвета оставалось не более двух часов.
     Снаружи по-прежнему бушевала буря, и  в  окошки  беспрерывно  хлестал
дождь. В комнате стояло невыносимое зловоние. Я не видел и не слышал кота.
Я пытался думать о других предметах, но лишь одна мысль  смогла  заставить
меня на время забыть  о  своем  плачевном  положении.  Это  была  мысль  о
подлости моего двоюродного брата,  о  его  неимоверном  лицемерии,  о  его
звериной  ненависти  ко   мне.   Под   приветливым   лицом   таился   нрав
средневекового палача. Чем больше я думал, тем яснее видел, как  умно  все
было  проделано.  Разумеется,  он  притворился,  будто  идет  спать.   Без
сомнения, позаботился и о том, чтобы это видели. Потом тихонько прошмыгнул
вниз, заманил меня сюда и запер. По его версии все выйдет очень просто. Он
оставил меня докуривать в бильярдной. Потом мне взбрело в голову взглянуть
напоследок на кота. Я вошел в комнату, не заметив, что клетка  открыта,  и
поплатился за это.  Как  можно  будет  доказать  его  вину?  Подозрение  -
возможно, но улик - никаких!
     Как медленно  тянулись  эти  ужасные  два  часа!  В  какой-то  момент
раздался негромкий неприятный звук - похоже, зверь вылизывал свою  шерсть.
Несколько раз я замечал во тьме вспышку зеленоватых глаз, но взгляд на мне
не задерживался, и я с надеждой стал думать, что кот или  забыл  обо  мне,
или не  обращает  на  меня  внимания.  Наконец,  сквозь  окошки  забрезжил
рассвет, сперва среди черноты показались два смутных серых квадрата, потом
они побелели, и я снова увидел моего страшного соседа. Увы, он меня тоже!
     С первого взгляда стало ясно,  что  теперь  он  настроен  куда  более
агрессивно  и  кровожадно.  Утренний  холод  раздражал  его,  и  он   явно
проголодался. С беспрерывным рычанием он  сновал  вдоль  дальней  от  меня
стены, его усы злобно топорщились, хвост мотался и хлестал по полу.  Дойдя
до угла, он поворачивал назад, каждый раз при этом взглядывая  на  меня  с
выражением смертельной угрозы. Я видел, что он намерен меня убить. Но даже
в эту минуту я не мог не восхищаться гибкой грацией дьявольского  отродья,
его плавными волнистыми движениями,  блеском  великолепной  шерсти,  живой
дрожью ярко-красного языка на фоне черной как смоль морды. Глухое  гневное
рычание все нарастало и нарастало, не прерываясь ни  на  секунду.  Вот-вот
должна была наступить развязка.
     Смерть, казалось, приберегла для меня самый скверный час: в холоде  и
тоске, дрожа в легком фраке, я,  как  для  пытки,  распластался  на  своей
решетке. Я старался подбодрить себя, воспарить духом - и в то же время,  с
той остротой видения, какая возникает  только  в  полном  отчаянии,  искал
способа избежать гибели. Ясно мне было вот что. Если  бы  передняя  стенка
клетки была снова выдвинута, а я оказался за ней, я был бы спасен. Но  как
привести ее в движение? Я боялся шевельнуться, чтобы не привлечь  внимания
зверя. Медленно, очень медленно я высвободил руку и нащупал край решетки -
верхний прут,  слегка  выступавший  из  стены.  Потянув,  я  с  удивлением
обнаружил, что он поддается довольно легко.  Трудность,  конечно,  была  в
том, что мне пришлось бы перемещаться вместе с решеткой, Я дернул еще  раз
и вытянул ее еще на дюйма три. Дело шло на лад, Я дернул еще... и тут  кот
прыгнул!
     Я не увидел прыжка - так внезапно и  стремительно  все  произошло.  Я
только услышал устрашающий  рев,  и  миг  спустя  гладкая  черная  голова,
сверкающие желтые глаза, красный язык и ослепительные  зубы  оказались  на
расстоянии протянутой руки от меня. От прыжка решетка, на которой я лежал,
содрогнулась, и я подумал (если только я мог о чем-нибудь подумать в такой
миг), что падаю. На секунду кот повис на передних лапах, его  голова  была
совсем рядом со мной, задние лапы пытались зацепиться за решетку. Я слышал
скрежет когтей по проволочной сетке и едва не терял сознание от зловонного
дыхания чудовища.  Но  прыжок  оказался  неудачным.  Зверь  не  мог  долго
оставаться в таком  положении.  Медленно,  яростно  скаля  зубы  и  бешено
царапая решетку, он качнулся назад и тяжело спрыгнул на пол. Рыча, он  тут
же поднял морду ко мне и изготовился для нового прыжка.
     Я понял, что решается моя судьба. Урок пойдет хищнику  впрок.  Он  не
допустит новой ошибки. Я должен действовать стремительно и бесстрашно - на
карту поставлена жизнь. План созрел мгновенно. Сорвав себя фрак, я швырнул
его чудовищу на голову. В ту же секунду я спрыгнул на  пол,  ухватился  за
край передней решетки и с бешеной силой потащил ее к себе.
     Она пошла легче, чем я ожидал. Я ринулся через комнату, волоча ее  за
собой; получилось так, что находился я  с  внешней  ее  стороны.  Не  будь
этого, я остался цел и невредим. Увы,  мне  пришлось  остановиться,  чтобы
проскочить в оставленную мной щель. Заминки  оказалось  достаточно,  чтобы
зверь избавился от фрака, закрывавшего ему глаза, и  прыгнул  на  меня.  Я
бросился в проход и задвинул за собой решетку, но  хищник  успел  зацепить
мою ногу. Одним движением могучей лапы он располосовал  мне  икру,  срезав
мышцу, словно рубанок стружку с доски. В следующую секунду, истекая кровью
и теряя силы, я рухнул на вонючую солому, но спасительная решетка отделила
меня от яростно кидавшегося на нее зверя.
     Слишком изуродованный, чтобы двигаться, и слишком  ослабевший,  чтобы
испытывать страх, я лежал, ни жив ни мертв, и смотрел  на  него.  Прильнув
могучей черной грудью к прутьям  решетки,  он  все  пытался  достать  меня
когтистыми лапами, словно котенок попавшую в западню мышь. Он  терзал  мою
одежду, но до меня, как ни старался, дотянуться не мог. Я и раньше слыхал,
что раны, нанесенные крупными хищниками, вызывают необычное оцепенение,  а
теперь испытал это на себе:  я  утратил  ощущение  собственного  "я"  и  с
интересом постороннего зрителя наблюдал за наскоками зверя.  Постепенно  я
погрузился в мир смутных видений, среди  которых  порой  возникали  черная
морда и высунутый красный язык - и,  наконец,  впал  в  беспамятство  или,
может быть, в нирвану, где измученные находят блаженный покой.
     Восстанавливая потом ход событий, я заключил, что лежал без  сознания
около двух часов.  Прервал  мое  забытье  тот  самый  металлический  лязг,
который стал предвестником моего ужасного приключения.  Это  была  защелка
замка. Еще не придя до конца в себя, я увидел  в  дверном  проеме  круглое
добродушное лицо двоюродного братца. Открывшееся ему зрелище явно поразило
его. Кот отдыхал, распластавшись на полу. Я лежал в клетке на спине в луже
крови, в одной рубашке и изодранных в клочья брюках. У  меня  до  сих  пор
стоит перед глазами его изумленное лицо, освещенное утренним  солнцем.  Он
все вглядывался и вглядывался в меня. Потом закрыл за собой дверь и  пошел
к решетке посмотреть, жив я или нет.
     Не могу сказать определенно, что произошло  дальше.  Меньше  всего  я
годился тогда на роль свидетеля или хроникера. Вдруг я увидел его  затылок
- он отвернулся от меня и смотрел на зверя.
     - Что с тобой, Томми? - крикнул он. - Что с тобой?
     Он все пятился и пятился, и спина его была уже у самой решетки.
     - Сидеть, безмозглая тварь! - взревел он. -  Сидеть,  сударь!  Забыл,
кто твой хозяин?
     Тут в моем помутившемся мозгу всплыла одна его фраза; он сказал,  что
вкус крови может превратить бразильского кота в сущего  дьявола.  Кровь-то
была моя, а расплачиваться пришлось ему.
     - Прочь! - вопил он. - Прочь, собака! Болдуин! Болдуин! Господи!
     Я услышал, как он упал, поднялся, снова упал,  и  раздался  еще  один
звук, словно от рвущейся ткани.  Его  крики,  заглушаемые  ревом  хищника,
становились все слабее. Наконец, когда я уже считал его мертвым, я, как  в
кошмарном сне, увидел его в последний раз: окровавленный  и  растерзанный,
он вслепую бежал через комнату - и тут я снова потерял сознание.
     Я поправлялся много месяцев; о полной  поправке,  впрочем,  не  могло
быть и речи, и до конца дней со мной будет моя палка - памятка  о  ночи  с
бразильским котом. Когда Болдуин и другие  слуги  прибежали  на  отчаянные
крики хозяина, они не могли понять, что случилось: я лежал за решеткой,  а
его останки - вернее, то, что лишь  потом  опознали  как  его  останки,  -
держал в когтях зверь, которого он сам вырастил.  При  помощи  раскаленных
железных  прутьев  хищника  заставили  выпустить  добычу,  а   затем   его
пристрелили сквозь окошко в двери - и только после этого я был вызволен из
плена. Меня перенесли в спальню, где, под крышей у  моего  несостоявшегося
убийцы, я несколько недель пребывал на  волоске  от  смерти.  Из  Клиптона
вызвали хирурга, из Лондона - сиделку, и через месяц я  уже  способен  был
выдержать переезд домой, в Гроувнор-мзншенс.
     Память моя сохранила одно воспоминание, которое, не  будь  оно  столь
отчетливым, я мог бы счесть  одним  из  многочисленных  бредовых  видений,
рожденных  воспаленным  мозгом.  Однажды  ночью,  когда  сиделка   куда-то
отлучилась, дверь моей комнаты отворилась,  и  в  нее  скользнула  высокая
женщина, одетая с ног до головы в черное. Приблизившись, она склонила надо
мной бледное лицо, и в тусклом свете ночника я узнал бразильянку  -  вдову
моего двоюродного брата. Она пытливо всматривалась мне в глаза  с  гораздо
более мягким, чем прежде, выражением на лице.
     - Вы в сознании? - спросила она.
     Я только слабо кивнул - силы возвращались ко мне медленно.
     - Вот и хорошо, я только  хочу  сказать,  что  вы  сами  виноваты.  Я
сделала для вас все, что могла. С самого начала я хотела выставить вас  из
дома. Всеми средствами, кроме прямой измены,  я  пыталась  спасти  вас  от
мужа. Я знала, что он вызвал вас не случайно. Я знала, что живым он вас не
выпустит. Мне ли не знать его - я настрадалась от него, как  никто.  Я  не
решилась сказать вам полную правду. Он убил бы меня. Но я сделал все,  что
было в моих силах. Вышло так, что вы оказали  мне  неоценимую  услугу.  Вы
освободили меня, а я ведь думала, что  буду  мучиться  до  конца  дней.  Я
сожалею, что вы покалечены, но себя мне винить не в  чем.  Я  назвала  вас
дураком - вы и вправду вели себя, как дурак.
     Она шмыгнула прочь из комнаты - странная, угловатая женщина,  -  и  я
никогда больше ее не видел. Продав имущество мужа, она вернулась на родину
и, по слухам, теперь монашествует где-то в Пернамбуку.
     Пролежав дома какое-то время, я наконец получил от врачей  разрешение
понемногу заниматься делами. Особенной радости от этого  я  не  испытывал,
поскольку  боялся   нашествия   кредиторов,   но   первым   воспользовался
разрешением мой адвокат Саммерс.
     - Как я рад видеть, что ваша светлость идет на поправку, - сказал он.
- Я так долго дожидался возможности поздравить вас.
     - Какая еще светлость, Саммерс? Нашли время шутить.
     - Я не шучу, - ответил он. - Вы уже шесть недель, как лорд Саутертон,
только  мы  боялись  вам  об  этом  сказать,  чтобы  не  помешать   вашему
выздоровлению.
     Лорд Саутертон! Один из  богатейших  людей  Англии!  Я  ушам  не  мог
поверить. И вдруг меня поразило странное совпадение дат.
     - Лорд Саутертон, должно быть, умер примерно тогда же, когда со  мной
случилась эта история?
     - В тот же самый день. - Саммерс  испытующе  смотрел  на  меня,  и  я
уверен - ведь он умница, каких мало, - что он разгадал всю подноготную. Он
помолчал, словно ждал от меня подтверждения своим мыслям, но  я  не  видел
причины подвергать огласке внутрисемейное дело.
     - Странное совпадение, ничего не скажешь, - продолжал он с понимающим
видом. - Вы, конечно, знаете, что ваш двоюродный  брат  Эверард  Кинг  был
после вас самым близким родственником покойного лорда. Если бы  этот  тигр
растерзал не его, а вас, то лордом Саутертоном стал бы он.
     - Без сомнения, - согласился я.
     - И ведь  его  это  очень  интересовало,  -  сказал  Саммерс.  -  Мне
рассказывали, что он платил камердинеру лорда Саутертона за  то,  что  тот
несколько раз  я  день  сообщал  ему  телеграммами  о  состоянии  здоровья
хозяина. Это было примерно в то же время, когда вы там гостили.  Разве  не
странно, что ему были нужны столь подробные сведения,  хотя  он  прекрасно
знал, что он не прямой наследник?
     - Очень странно, - ответил я. - А теперь,  Саммерс,  давайте-ка  сюда
счета и новую чековую книжку и начнем приводить дела в порядок.
     Copyright (c) 2002 Электронная библиотека Алексея Снежинского



   Артур Конан Дойл
   Перстень Тота


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Ю. Жуковой
     Артур Конан Дойл известный и неизвестный
     Перстень Тота. Сборник рассказов. М., СП "Квадрат", 1992.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

     Член Королевского общества мистер  Джон  Ванситтарт  Смит,  живущий  на
Гауэр-стрит, в доме N 147-А,  наделен  такой  редкой  целеустремленностью  и
столь блистательным умом, что без сомнения  мог  бы  стать  одним  из  самых
выдающихся ученых нашего времени. Но он  оказался  жертвой  разносторонности
своей увлекающейся натуры, которая побуждала его добиваться отличия в разных
науках вместо того, чтобы снискать себе славу в одной. В  юности  он  достиг
таких успехов в изучении ботаники и зоологии, что друзья смотрели  на  него,
как на второго Дарвина, ему предлагали кафедру в университете, но  он  вдруг
бросил и ботанику, и зоологию  и  со  всей  страстью  ученого  погрузился  в
изучение химии. За открытия в области спектрального анализа металлов он  был
избран членом Королевского общества; однако и химии он изменил, забыл путь в
лабораторию,  а  через  год  вступил  в  Общество   ориенталистов,   написав
исследование  об  иероглифических  и  демотических  текстах   в   святилищах
Эль-Каба, чем триумфально подтвердил универсальность своих  талантов,  равно
как и непостоянство своих научных интересов.
     Но даже самые ветреные ловеласы в  конце  концов  попадаются  в  чьи-то
сети, не избежал их участи и Джон Ванситтарт Смит. Чем глубже он  погружался
в египтологию, тем более поражали его безграничные возможности, которые  она
открывает перед исследователем, и чрезвычайная важность науки, которая может
пролить  свет   на   зарождение   человеческой   цивилизации   и   объяснить
происхождение чуть ли не всех наших наук и искусств. Потрясение  было  столь
велико, что мистер Смит не медля женился  на  молодой  особе,  которая  тоже
увлекалась египтологией и писала диссертацию
     о фараонах шестой династии; обеспечив  себе,  таким  образом,  надежную
опору,  он  начал  собирать  материал  для  монографии,  где   всеохватность
исследований  Рихарда   Лепсиуса   соединится   с   вдохновенным   озарением
Шампольона. Работая над этим magnum opus, {Великий труд,  сочинение  (лат.)}
ему приходилось часто наносить  визиты  в  Лувр,  в  залы  Древнего  Египта,
которые представлены там поистине великолепной экспозицией, и вот  во  время
последнего из этих визитов,  не  далее  как  в  середине  октября,  он  стал
очевидцем  в  высшей  степени  странного  события,  которое   без   сомнения
заслуживает того, чтобы о нем написали.
     Поезда опаздывали, в Ла Манше был шторм, и когда наш  ученый  прибыл  в
Париж, он сильно устал и был взвинчен. У себя в номере в "Отель де Франс" на
Рю Лаффит он бросился на кушетку и хотел отдохнуть часа два,  но  уснуть  не
удалось, и тогда он решил пойти в Лувр, несмотря на усталость, выяснить  то,
ради чего приехал, и вернуться вечерним поездом в Дьепп. Приняв  этот  план,
он  надел  пальто,  потому  что  день  был  дождливый  и  холодный,  пересек
Итальянский бульвар и  зашагал  по  Авеню  де  ль'Опера.  В  Лувре,  где  он
чувствовал себя как дома, он  сразу  же  направился  к  собранию  папирусов,
которые хотел посмотреть.
     Даже  самые  восторженные  почитатели  Джона   Ванситтарта   Смита   не
отважились бы утверждать, что он хорош собою. Его лицо  с  орлиным  носом  и
выдающимся вперед подбородком казалось острым, даже пронзительным  -  именно
эти качества были свойственны его уму. В посадке головы было что-то  птичье,
и когда он во время спора доказывал какое-либо положение или опровергал,  он
часто-часто выставлял голову вперед, будто клевал зерно. Если бы он поглядел
на свое  отражение  в  витрине,  перед  которой  стоял,  он  вполне  мог  бы
сообразить, что внешность  у  него  весьма  неординарная,  да  еще  воротник
теплого пальто поднят до ушей. И тем не менее  когда  кто-то  громко  сказал
по-английски у него за спиной: "До чего же странный вид у  этого  субъекта",
он страшно огорчился.
     Нашему ученому было в  высшей  степени  свойственно  мелкое  тщеславие,
которое проявлялось в демонстративном и доведенном до абсурда  пренебрежении
к тому, как он выглядит. Он сжал губы и сосредоточил все  свое  внимание  на
свитке папируса, однако сердце сжималось от обиды на все племя странствующих
британцев.
     - Вы правы, - произнес другой  голос,  -  он  действительно  производит
ошеломляющее впечатление.
     - Можно подумать, -  продолжал  первый  голос,  -  что  от  постоянного
пребывания в обществе мумий он сам начал мумифицироваться.
     - У него несомненно лицо древнего египтянина, - заметил собеседник.
     Джон Ванситтарт Смит мгновенно повернулся на сто восемьдесят  градусов,
готовясь уничтожить своих соотечественников  язвительной  насмешкой.  К  его
и