лердайс опустился на колени перед полосатым сундуком  и  вставил  под
крышку конец отвертки. Замок щелкнул и открылся.
   - Будьте начеку! - крикнул  помощник  и  с  усилием  откинул  массивную
крышку ящика. В тот же миг мы все трое отскочили назад - я с револьвером в
вытянутой руке, а плотник с занесенным для удара молотком. Прошла секунда,
другая и - ничего не случилось. Мы подошли к сундуку и заглянули  в  него.
Сундук был пуст.
   Впрочем, не совсем: в углу лежал старинный  изящный  подсвечник,  такой
же,  видимо,  старый,  как  и  сам  сундук.  Желтоватый  цвет  металла   и
оригинальная форма говорили о высокой ценности этой вещи. Ничего  другого,
более весомого  и  ценного,  чем  пыль,  в  старом  полосатом  сундуке  не
оказалось.
   - Вот так штука, черт побери! - воскликнул Эллердайс. - Почему же тогда
он такой тяжелый?
   - Посмотрите, какие у него толстые стенки  и  крышка.  Не  меньше  пяти
дюймов толщины! А взгляните на эту большую  пружину,  укрепленную  поперек
крышки.
   - Она сделана для того, чтобы удерживать  сундук  открытым,  -  пояснил
помощник. - А что это за надпись по-немецки вот тут, с внутренней стороны?
   - Здесь написано, что сундук сделан Иоганном Ротштейном из Аугсбурга  в
тысяча шестьсот шестом году.
   - Да, работа неплохая! Но как же тогда все объяснить,  капитан  Баркли?
Похоже, что этот подсвечник сделан из  золота.  В  конце  концов  мы  хоть
что-нибудь получим за наши хлопоты.
   Он наклонился над сундуком,  намереваясь  взять  подсвечник,  и  с  той
минуты я больше никогда не сомневался в существовании интуиции, так как  в
то же мгновение схватил Эллердайса за воротник и оттащил назад.  Возможно,
мне вспомнилась в ту секунду какая-то  средневековая  легенда,  или,  быть
может, я внезапно увидел на верхней части замка что-то красное, совсем  не
похожее на ржавчину, но мы с Эллердайсом  убеждены,  что  именно  интуиция
подсказала мне, как действовать!
   - Здесь кроется какая-то чертовщина! - воскликнул я. -  Подайте-ка  мне
вон ту трость, что в углу.
   Это была самая обыкновенная трость с изогнутой ручкой.  Я  подцепил  ею
подсвечник и  потянул  на  себя.  Из  кромки  крышки,  сверкая,  выскочили
полированные стальные клыки, и огромный полосатый сундук ощерился на  нас,
подобно дикому зверю. Массивная крышка упала  с  таким  грохотом,  что  на
подвешенной  к  стене  полке  запрыгали  и  зазвенели  стаканы.  Эллердайс
задрожал, как испуганная лошадь и, обессилев, присел на край стола.
   - Вы спасли мне жизнь, капитан Баркли, - проговорил он после паузы.
   Так мы узнали тайну полосатого сундука,  принадлежавшего  старому  дону
Рамиресу ди Лейра; так хранил испанец сокровища, награбленные им  в  Терра
Фирма и в провинции Верагуа. Каким бы хитрым ни оказался вор,  он  не  мог
отличить золотой подсвечник от других ценных вещей. В тот момент, когда он
прикасался к подсвечнику, приходила в действие ужасная пружина и  стальные
клинья врубались ему в мозг. Сила удара была так велика,  что  отбрасывала
тело жертвы назад, и сундук автоматически закрывался.  "Сколько  же  людей
пало жертвой хитроумного механика из Аугсбурга?"  -  мелькнуло  у  меня  в
голове. И, раздумывая над историей страшного полосатого сундука, я  быстро
принял решение.
   - Плотник, вызовите сюда трех матросов и отнесите сундук на палубу.
   - Вы хотите выбросить его за борт, сэр?
   - Да, мистер Эллердайс. Я отнюдь не суеверен, но есть  на  свете  вещи,
которые не может стерпеть ни один моряк.
   - Теперь понятно, капитан, почему бразильский  бриг  так  пострадал  от
бури. Вот и сейчас барометр быстро падает, сэр, так что мы как раз вовремя
разделаемся с сундуком.
   Мы не стали ждать, пока придут матросы, и сами - Эллердайс, плотник и я
- вытащили сундук на палубу и  столкнули  за  борт.  Фонтаном  взметнулись
брызги, и ящик пошел ко дну. Там, на глубине, лежит он и  сейчас,  и  если
правда, что моря со временем  высыхают,  то  я  заранее  оплакиваю  судьбу
человека, который найдет странный полосатый сундук и попытается проникнуть
в его тайну.



   Артур Конан Дойль.
   Сильнее смерти

   -----------------------------------------------------------------------
   Симферополь, "Таврия", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Четвертого марта 1867 года, когда мне шел двадцать  пятый  год,  я  под
влиянием  длительных  переживаний  и  волнений  записал  в  свой   дневник
следующие строки:
   "Солнечная  система,  среди  других   бесчисленных   обширных   систем,
совершает  в  безмолвном  пространстве  свой  вечный  путь   к   созвездию
Геркулеса.  Безостановочно  и  бесшумно  вращаются,  кружатся  в  извечной
пустоте гигантские шары, из которых она состоит. В этой системе  одним  из
самых маленьких  и  незначительных  шаров  является  скопление  твердых  и
жидких, частиц, которое мы называем Землей. Вращаясь, она несется  вперед,
как неслась до моего рождения и как будет нестись  после  моей  смерти,  -
кружащаяся тайна, неведомо откуда пришедшая и неведомо куда убегающая.  На
поверхности этой движущейся массы копошатся бесчисленные  микроскопические
существа, и одно из них - это я, Джон Мак-Витти, беспомощный,  бессильный,
бесцельно увлекаемый в пространстве. И, однако, наша жизнь такова,  что  я
вынужден отдавать труду все свои слабые силы  и  проблески  разума,  чтобы
получать за это известные металлические кружки, покупать на них химические
элементы для питания моих  постоянно  разрушающихся  тканей  и  иметь  над
головой крышу для защиты от непогоды. Поэтому у меня не  остается  времени
для  размышления  над  мировыми  вопросами,  с  которыми  мне   приходится
сталкиваться на каждом шагу. Но при всем своем ничтожестве по  временам  я
все еще в состоянии чувствовать себя до известной  степени  счастливым,  а
иногда даже  -  как  ни  странно!  -  упиваться  сознанием  значительности
собственной персоны".
   Как сказано выше, я записал эти строки в свой дневник, и  в  них  нашли
выражение мысли, которые не были вызваны минутными, преходящими  эмоциями,
а постоянно владели мной и глубоко вкоренились в мое сознание.
   Но вот умер мой дядя - Мак-Витти из Тленкерна, тот самый,  что  в  свое
время был председателем различных комитетов в палате  общин.  Он  разделил
свое огромное состояние  между  многочисленными  племянниками,  и  у  меня
оказалось достаточно средств, чтобы без нужды прожить остаток дней. Вместе
с тем я стал владельцем унылой и бесплодной песчаной полосы  на  побережье
Кейтнесса, которую старик, по-моему, подарил мне в насмешку, - он  обладал
чувством мрачного юмора. Я работал тогда адвокатом  в  одном  из  городков
средней Англии. Теперь я мог  осуществить  свои  чаяния  и,  отбросив  все
ничтожные,  низменные  стремления,  посвятить  себя  возвышенной  цели   -
познанию тайн природы.
   Мой отъезд из городка, где я жил, несколько ускорило то обстоятельство,
что я чуть не убил в ссоре человека; я обладаю вспыльчивым характером и  в
гневе  теряю   самообладание.   Против   меня   не   возбудили   судебного
преследования, но газеты тявкали по моему адресу, а люди косились на  меня
при встрече. Кончилось тем, что я проклял их вместе с  их  отвратительным,
прокопченным городишком и поспешил в свое северное поместье, где  надеялся
обрести покой и подходящую обстановку для  научных  занятий  и  уединенных
размышлений. Перед отъездом я взял  из  своего  капитала  некоторую  сумму
денег, и это позволило мне захватить с собой прекрасное собрание  наиболее
современных философских трудов, а также инструменты,  химикалии  и  другие
вещи, которые могли мне понадобиться в моем уединении.
   Унаследованный мною участок представлял  собой  узкую,  преимущественно
песчаную полосу,  тянувшуюся  на  протяжении  двух  с  лишним  миль  вдоль
побережья бухты Мэнси и Кейтнесса. На этом участке  стоял  ветхий  дом  из
серого камня, причем никто не мог мне сказать, когда и  для  чего  он  был
здесь построен. Я отремонтировал его и сделал вполне пригодным жилищем для
человека с такими неприхотливыми вкусами,  как  у  меня.  Одна  из  комнат
служила мне лабораторией, другая гостиной, а в третьей,  находившейся  под
самой крышей, я повесил гамак, в котором и  спал.  В  доме  было  еще  три
комнаты, но я пока не пользовался ими и отдал одну из них старухе, которая
вела мое хозяйство. На многие мили вокруг не было других людей, кроме двух
простых рыбацких семейств - Юнгов и Мак-Леодов, проживавших по ту  сторону
мыса Фергус. Перед  домом  расстилалась  огромная  бухта,  а  позади  него
возвышались  два  длинных  обнаженных  холма,  над  которыми  в  отдалении
виднелись другие повыше. Между холмами лежала узкая долина, и когда  ветер
дул с суши, он проносился с унылым свистом, раскачивал  ветви  под  окнами
моей мансарды и шептался с ними о чем-то грустном.
   Я не люблю людей. Справедливости ради замечу, что  они,  по-моему,  как
правило,  не  любят  меня.  Я  ненавижу  их  подлое  пресмыкательство,  их
условности, их хитрости, их полуправды и неправды. Их обижает  моя  резкая
откровенность, мое равнодушие к их общественным установлениям, мой протест
против всякого рода насилия. Сидя в своем  уединенном  кабинете  в  Мэнси,
среди книг и химикалий, я мог оставаться - бездеятельный и счастливый -  в
стороне от  шумной  толпы  с  ее  политикой,  изобретениями  и  болтовней.
Впрочем, не совсем бездеятельным: в  своей  маленькой  норе  я  работал  и
добился  кое-каких  успехов.  У  меня  есть  все  основания  считать,  что
атомистическая теория Дальтона основана на недоразумении, и, кроме того, я
открыл, что ртуть не является элементом.
   Весь день я был занят  своими  дистилляциями  и  анализами.  Нередко  я
забывал, что мне нужно поесть, и когда старая Медж в пять  часов  подавала
мне чай, я обнаруживал, что мой обед все еще стоит на столе нетронутым. По
ночам я читал Бэкона, Декарта, Спинозу, Канта  -  всех  тех,  кто  пытался
постичь непознаваемое. Эти бесплодные отвлеченные мыслители, не добившиеся
никаких результатов, но  щедрые  на  многосложные  слова,  напоминали  мне
чудаков, которые в поисках золота обнаруживают только червей и с восторгом
выставляют их напоказ, как ценную находку, цель своих исканий. По временам
мною овладевало беспокойство, и я совершал переходы  в  тридцать  -  сорок
миль, без отдыха и еды. Когда я - худой, небритый, растрепанный - проходил
через деревни, матери поспешно выбегали на дорогу и уводили детей домой, а
крестьяне высыпали из  кабаков,  чтобы  поглазеть  на  меня.  По-моему,  я
получил широкую известность, как "сумасшедший барин из  Мэнси".  Однако  я
редко предпринимал такие походы, обычно довольствуясь прогулками по берегу
перед своим домом, и, сделав океан  своим  другом  и  наперсником,  утешал
себя, покуривая крепкий черный табак.
   Есть ли на свете лучший друг, чем  огромное,  беспокойное,  волнующееся
море? С каким только настроением нашего духа оно не  гармонирует!  Море  -
это полнота жизни,  и  человек  испытывает  прилив  бодрости,  слушая  его
живительный шум и наблюдая, как катятся длинные зеленые волны, на  гребнях
которых весело дробятся солнечные лучи. Но когда свинцовые валы  в  ярости
вздымают  косматую  голову  и  ветер  ревет  над  ними,  еще   больше   их
раззадоривая, тогда даже самый мрачный человек чувствует, что и в  природе
есть такая же угрюмая меланхолия, как и в собственном существе.
   В спокойные дни поверхность бухты Мэнси была гладкой и  блестящей,  как
зеркало, и только в  одном  месте,  недалеко  от  берега,  воду  рассекала
длинная черная  полоса,  напоминавшая  зубчатую  спину  какого-то  спящего
чудовища. Это была опасная гряда скал,  известная  рыбакам  под  названием
"зубастого рифа Мэнси". Когда  ветер  дул  с  востока,  волны  с  грохотом
разбивались  об  утесы  и  брызги  перелетали  через  мой  дом,   достигая
находившихся позади холмов. Бухта была живописна, но открыта  для  сильных
северных и восточных  ветров,  и  из-за  ее  грозного  рифа  моряки  редко
заходили в нее. Было что-то романтическое в этом уединенном месте. Катаясь
в лодке в тихую погоду и свесившись через борт, я пристально  всматривался
в глубь моря и различал там мерцающие, призрачные очертания огромных  рыб,
которые, как мне казалось, были совершенно неизвестны натуралистам, и  мое
воображение  превращало  их  в  духов  этой  пустынной  бухты.  Однажды  в
безветренную ночь, когда я стоял у самой воды, откуда-то  из  глубины,  то
усиливаясь, то ослабевая  в  неподвижном  воздухе,  в  течение  нескольких
секунд разносился глухой стон, словно в безысходном горе кричала  женщина.
Я слышал это собственными ушами.
   В этом уединенном приюте, между незыблемыми  холмами  и  вечно  шумящим
морем, избавленный от людской назойливости, работая и размышляя, я  провел
больше двух  лет.  Постепенно  я  так  приучил  к  молчанию  свою  старуху
служанку, что она стала редко открывать рот, хотя я уверен,  что,  навещая
два раза в год своих родственников в  Уике,  она  за  эти  несколько  дней
полностью вознаграждала себя за вынужденное молчание. Я уже  почти  забыл,
что являюсь  членом  великой  семьи  человечества,  и  привык  жить  среди
мертвецов, книги которых я внимательно  изучал,  когда  произошел  случай,
придавший моим мыслям новое течение.
   После трех суток бурной погоды в июне выдался тихий,  спокойный  денек.
Ни малейшего дуновения не чувствовалось в  воздухе  в  тот  вечер.  Солнце
зашло на западе за гряду багровых облаков, и на гладкую поверхность  бухты
легли полосы алого света. Лужи воды после прилива казались на желтом песке
пятнами крови, словно здесь с трудом протащился какой-то раненый  великан,
оставив кровавые следы. По мере того как сгущались  сумерки,  бесформенные
облака, нависшие над восточной частью  горизонта,  собрались  в  огромную,
причудливых очертаний тучу. Барометр все еще стоял низко, и я  чувствовал,
что надвигается гроза. Около девяти часов вечера с моря  стали  доноситься
глухие стоны, словно какое-то измученное существо почувствовало, что вновь
приходит час его страданий. В десять часов с востока подул сильный бриз. К
одиннадцати часам он  усилился  и  в  полночь  разразился  таким  яростным
штормом, какого я еще никогда не видел на этом бурном побережье.
   Когда я ложился спать, галька и морские  водоросли  барабанили  в  окно
моей мансарды, а ветер завывал так уныло,  что,  казалось,  в  каждом  его
порыве слышится стон погибающей души. К тому времени завывания бури  стали
для меня колыбельной песней. Я знал, что серые стены старого дома выстоят,
а то, что происходит во внешнем мире,  меня  мало  заботило.  Старая  Медж
обычно относилась к этому с таким же равнодушием, как и я.  Вот  почему  я
очень удивился, когда около трех часов ночи меня разбудил громкий  стук  в
дверь, и я услышал взволнованный, хриплый голос моей экономки. Я  выскочил
из гамака и грубо спросил ее, в чем дело.
   -  Эй,  хозяин,  хозяин!  -   пронзительно   кричала   она   на   своем
отвратительном диалекте. -  Скорее!  На  рифы  наскочил  большой  корабль.
Бедные люди кричат и  просят  о  помощи.  Ах,  хозяин  Мак-Витти!  Скорее!
Сойдите вниз!
   - Попридержи свой язык, старая карга! - в ярости закричал я. - Что тебе
до того, погибнут они или нет? Ложись спать и оставь меня в покое.
   Я снова залез в свой гамак и натянул на себя одеяло. "Эти люди там,  на
корабле, - сказал я себе, - уже испытали ужас смерти. Если я спасу их,  то
через несколько лет их ждут те же самые испытания.  Пусть  уже  лучше  они
погибнут сейчас, если столько выстрадали в ожидании  смерти,  -  ведь  это
страшнее, чем сама смерть". После таких размышлений я попытался было снова
уснуть, поскольку моя философия не только научила меня смотреть на  смерть
как на незначительный, весьма заурядный случай  в  извечной  и  неизменной
судьбе человека, но и отняла у меня интерес к житейским делам: Но вдруг  я
обнаружил, что старая закваска все еще  бурно  бродит  во  мне.  Несколько
минут я ворочался  с  боку  на  бок,  пытаясь  погасить  мгновенный  порыв
рассуждениями, которым предавался  все  эти  долгие  месяцы.  Затем  среди
дикого завывания шторма до  меня  донесся  глухой  гул,  это  был  выстрел
сигнальной пушки. Сам не зная почему, я встал, оделся,  закурил  трубку  и
направился на взморье.
   Когда я выходил из дому, стояла  кромешная  тьма,  ветер  дул  с  такой
силой, что мне пришлось пробираться по гальке, выставив вперед плечо. Лицо
у меня горело и саднило от мелких камешков, поднятых ветром,  а  искры  из
моей трубки струей тянулись  позади  меня,  совершая  в  темноте  какой-то
фантастический танец. Я подошел к берегу, на который с диким ревом неслись
огромные  волны,  и,  прикрыв  от  соленых  брызг   глаза   руками,   стал
всматриваться в море.
   Я не мог ничего различить, но все  же  мне  показалось,  что  вместе  с
порывами ветра до меня доносятся вопли и  невнятные  пронзительные  крики.
Продолжая всматриваться, я внезапно увидал вспышку огня, и  мгновенно  вся
бухта  и  берег  озарились  зловещим  голубым  светом.  Это  был   цветной
сигнальный огонь, зажженный  на  борту  корабля.  Корабль  лежал  на  боку
посредине зазубренного рифа под таким углом, что я мог видеть всю настилку
его палубы. Это была большая двухмачтовая шхуна  иностранной  оснастки,  и
находилась она примерно ярдах в двухстах от берега. При мертвенно  голубом
огне, шипевшем и мигавшем на самой  высокой  части  бака,  были  отчетливо
видны реи и развеваемые ветром ванты. С  моря,  из  глубокой  темноты,  на
гибнущее судно беспрерывно и неустанно катились длинные черные  волны,  на
гребнях которых кое-где зловеще  белела  пена.  Попадая  в  широкий  круг,
образованный светом сигнального огня,  каждая  волна,  казалось,  набирала
сил, увеличивалась в объеме и еще стремительнее мчалась  дальше,  чтобы  в
следующее мгновение с грохотом и ревом обрушиться на свою жертву.
   Я отчетливо видел человек десять или двенадцать  обезумевших  матросов,
цеплявшихся за ванты с наветренной стороны. Как  только  при  свете  огня,
зажженного на корабле, они увидели меня, моряки повернули ко  мне  бледные
лица и  умоляюще  замахали  руками.  Я  почувствовал,  что  во  мне  опять
поднимается отвращение  к  этим  жалким,  испуганным  червям.  Почему  они
пытаются уклониться от той узкой тропки, по которой прошло все, что было в
человечестве великого и благородного?
   Один из них заинтересовал меня больше других. Это был высокий  мужчина,
который спокойно стоял в стороне, балансируя на качавшейся палубе  корабля
и словно не желая цепляться за веревки или за поручни. Руки  у  него  были
заложены за спину, голова опущена на грудь, но  даже  в  этой  безнадежной
позе, как и во всех его движениях, были видны энергия и решимость, которые
делали его мало похожим на человека, впавшего в  отчаяние.  Действительно,
быстрые взгляды,  которые  он  бросал  вокруг  себя,  доказывали,  что  он
тщательно взвешивает все возможности спасения. Хотя  он  несомненно  видел
мою темную фигуру  через  отделяющую  нас  полосу  яростного  прибоя,  его
самолюбие или какие-то другие причины не позволяли ему обратиться  ко  мне
за помощью. Он  стоял  мрачный,  молчаливый,  загадочный,  всматриваясь  в
черное море и ожидая, что пошлет ему судьба.
   Мне казалось, что этот вопрос будет скоро решен.  Пока  я  наблюдал  за
этим человеком, огромный вал,  значительно  выше  всех  и  следовавший  за
другими, как погонщик за стадом, пронесся  над  кораблем.  Передняя  мачта
сломалась почти у самого основания, и люди,  цеплявшиеся  за  ванты,  были
сметены в пучину, словно рой мух. В том месте,  где  острый  гребень  рифа
Мэнси врезался в  киль  корабля,  судно  начало  с  оглушительным  треском
раскалываться пополам. Человек на баке быстро  перебежал  через  палубу  и
схватил какой-то белый узел, который