бразовывая  на
глиняном полу широкие золотистые полосы, перемежающиеся полосами темноты.
   Внутри храм был даже обширнее, чем  это  казалось  снаружи.  На  стенах
висели циновки местной работы, раковины и другие  украшения,  но  в  целом
огромное  помещение  выглядело  пустым,  если  не  считать   единственного
предмета в центре храма. Это была гигантская фигура негра - я чуть было не
принял ее за живого человека исполинского  роста,  короля  или  верховного
жреца. Лишь подойдя поближе, я заметил, как отражается от фигуры  свет,  и
убедился, что передо мной статуя, с необычайным мастерством высеченная  из
блестящего черного камня.
   Меня подвели к идолу, ибо это изваяние вряд ли  могло  быть  чем-нибудь
другим, и, внимательно к нему приглядевшись, я  обнаружил,  что  у  статуи
было отбито  ухо,  хотя  других  повреждений  не  было.  Седовласый  негр,
державший мой сувенир, встал на маленький стул, вытянул  руку  и  приложил
черный камень Марты к голове статуи. Не оставалось никаких  сомнений,  что
камень некогда составлял одно целое с головой истукана. Осколок так хорошо
подошел к месту, от которого был отбит, что, когда старик отнял руку,  ухо
продержалось еще несколько  секунд,  прежде  чем  упало  в  его  раскрытую
ладонь. При  виде  этого  присутствующие  с  восклицаниями  благоговейного
восторга распростерлись на полу, а толпа  снаружи,  узнав  о  результатах,
разразилась дикими криками и приветственными воплями.
   В одно мгновение я превратился из пленника в полубога. Меня  снова,  на
этот раз с триумфом, провели  через  город.  Люди  проталкивались  вперед,
чтобы прикоснуться к моей одежде и собрать пыль, по  которой  ступали  мои
ноги. Мне отвели  одну  из  самых  больших  хижин  и  подали  угощение  из
всевозможных местных деликатесов.
   Но я по-прежнему не чувствовал себя свободным, ибо у входа в мою хижину
была поставлена стража - вооруженные копьями воины.  Весь  день  я  строил
планы побега, но ни один из них  не  казался  мне  осуществимым.  По  одну
сторону лежала огромная безводная пустыня, простиравшаяся до Тимбукту,  по
другую - море, в которое никогда не  заглядывали  корабли.  Чем  больше  я
размышлял над этой проблемой, тем меньше у меня оставалось надежд.
   Я и не подозревал, как близко было мое освобождение.
   Спустилась  ночь,  и  крики  негров  постепенно  затихли.  Я  лежал  на
разостланных для меня шкурах и все еще размышлял о своей судьбе,  когда  в
хижину бесшумно вошел Горинг. В первую минуту я  подумал,  что  он  пришел
сюда, чтобы расправиться со мной - последним живым человеком с корабля, и,
вскочив на ноги, приготовился дорого продать свою жизнь. Но Горинг  только
улыбнулся и знаком предложил мне лечь на прежнее место, а  сам  уселся  на
другом конце моего ложа.
   - Что вы думаете обо мне? - таким удивительным вопросом начал  он  нашу
беседу.
   - Что я думаю о вас? - почти закричал я. - Думаю, что вы самый гнусный,
самый чудовищный негодяй, который когда-либо осквернял землю. Если бы  тут
не стояли ваши черные дьяволы, я задушил бы вас собственными руками!
   - Не говорите так громко, - заметил Горинг без всякого раздражения. - Я
не хочу, чтобы нашей дружеской беседе помешали.  Значит,  вы  задушили  бы
меня? - спросил он с иронической улыбкой. - Видимо, я плачу добром за зло,
так как пришел помочь вам бежать.
   - Вы?! - с недоверием воскликнул я.
   - Да, я, - подтвердил он. - О, никакого одолжения я  вам  не  делаю.  Я
действую вполне последовательно. Мне думается,  я  могу  говорить  с  вами
совершенно откровенно. Дело в том, что я хочу стать королем этого племени.
Конечно, честь не велика, но ведь вы  помните  слова  Цезаря:  лучше  быть
первым в галльской деревушке, чем последним в Риме. Ваш жалкий  камень  не
только спас вам жизнь, но и вскружил неграм голову. Они  считают,  что  вы
спустились с неба. До тех пор,  пока  вы  находитесь  здесь,  я  не  смогу
властвовать над ними. Я помогу вам бежать, раз уж не в силах убить вас.
   Горинг  говорил  спокойным,  естественным  тоном,  словно  жажда  убить
человека была самым естественным желанием.
   - Вам, наверно, ужасно хочется расспросить меня, - продолжал  он  после
паузы, - и только гордость заставляет вас молчать. Впрочем, это неважно. Я
сообщу вам кое-какие факты, о которых будет полезно  узнать  белым  людям,
когда вы вернетесь к ним, если вам посчастливится вернуться.  Например,  о
вашем проклятом камне. Эти  негры,  если  верить  легенде,  были  когда-то
магометанами. Еще при жизни Магомета среди  его  последователей  произошел
раскол. Меньшая часть магометан, те, что откололись, ушла из  Аравии  и  в
конце концов пересекла всю Африку. Они взяли с собой в изгнание  священную
реликвию своей прежней религии - большой кусок  черного  камня  из  Мекки.
Этот камень, как  вы,  вероятно  знаете,  был  метеоритом  и  при  падении
раскололся пополам. Один кусок все еще находится в  Мекке.  Другой  кусок,
побольше, был унесен в Берберию, где искусный мастер придал ему ту  форму,
в какой вы его видели сегодня. Эти люди - потомки мусульман,  отколовшихся
от  Магомета.  Они  благополучно  пронесли   свою   реликвию   через   все
странствования и наконец поселились в этом месте, где пустыня защищает  их
от врагов.
   - А ухо? - не удержался я.
   - Это - продолжение все той же истории. Несколько сот лет  назад  часть
племени снова откололась и ушла на юг. Один из  негров,  желая,  чтобы  им
сопутствовало счастье, проник ночью в храм и отколол ухо статуи. С тех пор
среди негров живет легенда, будто в один прекрасный день  оно  вернется  к
ним.  Человек,  похитивший  ухо,  был,  несомненно,  пойман   каким-нибудь
работорговцем, и камень попал в Америку, а впоследствии оказался  в  ваших
руках, и вам выпала честь выполнить предсказание.
   Горинг опустил голову на руки и несколько  минут  молчал,  выжидая,  не
скажу ли  я  что-нибудь.  Когда  он  снова  заговорил,  его  лицо  странно
изменилось. До сих пор он говорил почти легкомысленным тоном.  Теперь  его
лицо выражало твердость и решительность;  а  в  голосе  звучали  жестокие,
почти злобные ноты.
   - Я хочу, - сказал он, - чтобы вы передали мое послание всей белой расе
- могучей расе-владычице, которую я ненавижу и презираю. Передайте  белым,
что двадцать лет я упивался их кровью, уничтожал их до тех  пор,  пока  не
пресытился убийствами. Я делал свое дело  незаметно,  не  вызывая  никаких
подозрений, легко обманывая бдительность вашей полиции. Но нет,  месть  не
приносит удовлетворения, если твой враг не знает, кто сразил его.  Поэтому
вы будете моим посланцем. Взгляните. - Он вытянул свою изуродованную руку.
- Это сделал нож белого человека. Мой отец был белый,  а  мать  -  рабыня.
После смерти отца мать была снова продана, и я, тогда еще ребенок,  своими
глазами видел, как ее до смерти засекли плетьми, чтобы отучить от манер  и
навыков, какие привил ей ее покойный хозяин. Моя юная жена тоже...  о  моя
жена! - И он задрожал. - Но ничего. Я дал клятву и сдержал ее. От Мэна  до
Флориды и от Бостона до Сан-Франциско вы можете проследить  мой  путь.  Он
обозначен случаями внезапной смерти, которые ставили полицию  в  тупик.  Я
воевал со всей белой расой так же, как белые в продолжение столетий  воюют
с черной расой. Наконец, как я уже сказал, мне надоело проливать кровь. Но
лицо каждого белого человека по-прежнему вызывало у меня отвращение,  и  я
решил найти смелых  несвободных  негров,  соединить  с  ними  свою  жизнь,
развить  заложенные  в  них  таланты  и  создать   ядро   великой   черной
цивилизации. Эта мысль целиком завладела мною; два года я путешествовал по
всему свету в поисках нужного мне племени  и  уже  отчаивался  его  найти.
Нельзя  надеяться  на  духовное  возрождение  торгующих  рабами  суданцев,
потерявших человеческое достоинство ашанти  и  американизированных  негров
Либерии.
   Однажды, возвращаясь со своих неудачных поисков,  я  наткнулся  на  это
великолепное племя обитателей пустыни и решил связать с ними свою  судьбу.
Но прежде чем это сделать, я, повинуясь инстинкту мщения, поехал последний
раз в Соединенные Штаты и возвращался оттуда на "Святой деве".
   Что касается нашего плавания, то вы уже, очевидно, догадались, что  это
я испортил компасы и хронометры. При помощи своих исправных инструментов я
один прокладывал курс корабля, а мои черные друзья у штурвала повиновались
только мне.
   Это я столкнул жену Тиббса за борт. Что?! Вы удивлены  и  содрогаетесь?
Пора бы вам самим догадаться об  этом.  Я  пытался  застрелить  вас  через
перегородку, но, к сожалению, вас не оказалось на месте. Позднее  я  вновь
сделал такую попытку, но вы проснулись. Я застрелил  Тиббса  и,  по-моему,
неплохо создал видимость самоубийства. Ну, а после того как мы  подошли  к
побережью, все остальное не представляло трудностей. Я требовал  умертвить
всех, кто был на корабле, но  ваш  камень  нарушил  мои  планы.  По  моему
настоянию корабль не был ограблен. Никто не может сказать, что мы  пираты.
Нет, мы действовали из принципа, а не из каких-то низменных побуждений.
   Я с изумлением слушал  исповедь  этого  человека,  перечислявшего  свои
преступления таким тихим и спокойным голосом,  словно  речь  шла  о  самых
обыденных вещах. Еще и сейчас я вижу, как он сидит на краю  моей  постели,
подобно видению отвратительного кошмара,  а  примитивная  лампа  мерцающим
светом освещает его мертвенно-бледное лицо.
   - Ну, а теперь, - продолжал Горинг, - вам ничего не стоит убежать.  Мои
наивные приемные дети скажут, что вы  снова  вознеслись  на  небо,  откуда
спустились раньше. Ветер дует  с  суши.  Я  приготовил  для  вас  лодку  с
необходимым запасом пищи и воды. Можете не сомневаться, что я  позаботился
обо всем, потому что мне очень хочется отделаться от вас. Встаньте и идите
за мной.
   И он вывел меня из  хижины.  Часовых  или  сняли,  или  Горинг  заранее
договорился с ними. Мы беспрепятственно  прошли  через  город  и  песчаную
равнину. Я вновь услышал рев моря и увидел длинную белую линию прибоя.  На
берегу два человека  налаживали  снасти  небольшой  лодки.  Это  оказались
матросы, участвовавшие в нашем плавании.
   - Переправьте его невредимым через полосу прибоя, - приказал Горинг.
   Матросы прыгнули в лодку, втащили меня за собой и оттолкнули суденышко.
Поставив грот и кливер, мы  отплыли  от  берега  и  благополучно  миновали
буруны. Затем мои компаньоны, не вымолвив на прощание ни  слова,  прыгнули
за борт. Попутный ветер помчал меня  в  ночную  темноту,  но  все  же  мне
удалось рассмотреть их головы - две черные точки,  -  когда  они  плыли  к
берегу.
   Оглянувшись, я в последний раз увидел  Горинга.  Он  стоял  на  вершине
песчаного холма. Позади него поднималась луна,  и  на  фоне  ее  отчетливо
выделялась худая, угловатая фигура.  Горинг  неистово  размахивал  руками.
Возможно, он посылал мне прощальное приветствие, но  в  ту  минуту  я  был
уверен, что его жесты враждебны. Скорее всего, как я часто думал  позднее,
в нем с новой силой вспыхнул кровожадный инстинкт, когда он осознал, что я
уже вне его власти. Как бы то ни было, именно таким я  видел  в  последний
раз Септимиуса Горинга, которого, надеюсь, никогда больше не увижу.
   Не  буду  подробно  описывать  свое  одинокое  плавание.  Я   стремился
добраться до Канарских островов, но на пятый день меня  подобрала  команда
парохода   "Монровия",   принадлежавшего   англо-африканской    пароходной
компании. Пользуясь случаем, хочу  выразить  свою  глубокую  благодарность
капитану Сторновею и его офицерам. Они  относились  ко  мне  с  неизменной
добротой с того момента, как я очутился у них на пароходе, и до высадки  в
Ливерпуле, где я сел на корабль компании Гуйон, идущий в Нью-Йорк.
   И вот я снова очутился в кругу  своей  семьи.  Но  я  почти  ничего  не
рассказывал о том, что мне довелось испытать.  Мне  тяжело  было  об  этом
говорить, кроме того, когда я пытался кое-что рассказать, мне  не  верили.
Сейчас я  передаю  все  факты,  не  опуская  ни  малейшей  подробности,  в
распоряжение публики, и мне все равно, поверят мне или нет.  Я  взялся  за
перо потому, что мои легкие сдают с каждым днем, и я чувствую, что уже  не
имею права молчать.
   В моем сообщении нет и тени вымысла. Возьмите карту Африки. Повыше мыса
Кабо-Бланко,  там,  где  от  западной  точки  континента  береговая  линия
поднимается к северу, по-прежнему  правит  своими  чернокожими  подданными
Септимиус Горинг, если только возмездие уже не постигло его. И недалеко от
берега, на морском дне, покоятся Хертон,  Хайсон  и  другие  несчастные  с
бригантины "Святая дева", и над  ними,  с  ревом  и  шипением  набегая  на
горячий желтый песок, вечно катятся длинные зеленоватые волны.



   Артур Конан Дойль.
   Квадратный ящичек

   -----------------------------------------------------------------------
   Симферополь, "Таврия", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   - Все на борту? - спросил капитан.
   - Так точно, сэр, - ответил помощник.
   - Приготовиться к отплытию!
   Дело было в среду,  в  девять  часов  утра,  на  пароходе  "Спартанец",
который стоял у причала в Бостонском порту.  Весь  груз  уже  находился  в
трюмах, пассажиры заняли свои места  -  все  было  готово  к  отправлению.
Дважды прозвучал предупредительный гудок, в последний раз ударил  колокол.
Бушприт смотрел в сторону Англии, и шипение выпускаемого пара  показывало,
что судно готово начать свой путь в три тысячи миль. Оно  стояло,  натянув
причальные тросы, словно гончая на поводке.
   Я человек нервный, и это -  мое  несчастье.  Сидячая  жизнь  литератора
усилила во мне нездоровую любовь к одиночеству, которая еще с детства была
одной из отличительных  черт  моего  характера.  Стоя  на  верхней  палубе
трансатлантического   парохода,   я   горько   проклинал    необходимость,
вынуждавшую меня возвращаться в страну моих предков. Крики матросов, скрип
снастей, прощальные возгласы пассажиров и напутствия  провожающих  -  весь
этот разноголосый гам крайне неприятно  действовал  мне  на  нервы.  Кроме
того, я испытывал странную грусть. Меня преследовало смутное  предчувствие
надвигающегося несчастья. Дул легкий бриз, море было совершенно  спокойно.
Казалось, ничто не должно было нарушить душевного  равновесия  убежденного
противника морских путешествий, каковым я являюсь, и все же  у  меня  было
чувство, что я  стою  перед  лицом  какой-то  грозной,  хотя  и  неведомой
опасности.
   Я  замечал,  что  люди  с  такой  же,  как  и   у   меня,   обостренной
чувствительностью часто испытывают подобные предчувствия и что они нередко
сбываются.  Существует  теория,  которая  объясняет  возникновение   таких
предчувствий  своего  рода  ясновидением,  таинственным  проникновением  в
будущее. Помню, как известный немецкий спирит Раумер однажды заметил,  что
за всю свою громадную практику он ни разу не встречал более  восприимчивой
ко всему сверхъестественному натуры,  чем  моя.  Как  бы  то  ни  было,  я
чувствовал себя глубоко несчастным, когда пробирался среди  шумной  толпы,
заполнявшей белые палубы "Спартанца". Если бы я знал, что ожидает  меня  в
ближайшие двенадцать часов, то непременно спрыгнул бы в  последний  момент
на берег и бежал бы с проклятого корабля.
   - Пора! - крикнул капитан и, щелкнув крышкой своего  хронометра,  сунул
его в карман.
   - Пора! - повторил помощник.
   Жалобно взвыл последний гудок, друзья и родственники отъезжающих спешно
покинули пароход. Уже был отдан один из канатов, матросы  убирали  сходни,
как вдруг с капитанского мостика послышался  крик,  и  я  увидел,  что  на
пристань вбежали два человека. Оба отчаянно жестикулировали, и было  ясно,
что они хотят остановить пароход.
   - Живей! Живей! - закричали в толпе.
   - Малый ход! - приказал капитан. - Так держать! Сходни!
   Два человека прыгнули на борт как раз в тот момент, когда отдали второй
канат и судорожный рывок машины  оттолкнул  нос  парохода  от  причала.  С
палубы и берега полетели последние прощальные  слова,  замелькали  носовые
платки,  и  огромный  корабль,  вспенивая  воду,  отошел  от  пристани   и
величественно поплыл по спокойной бухте.
   Так началось наше двухнедельное плавание. Пассажиры стали  разбредаться
в поисках своих кают и багажа, а хлопанье пробок в салоне показывало,  что
кое-кто  из  расстроенных  путешественников  пытался  искусственным  путем
заглушить боль разлуки. Я бегло  осмотрел  палубу,  чтобы  составить  себе
представление о своих спутниках. Все это  была  самая  заурядная  публика,
какую  чаще  всего  встречаешь  на  пароходах.  Я  не  увидел   ни   одной
примечательной  физиономии.  Говорю  это  как  знаток,  ибо  лица  -   моя
специальность. Заметив оригинальное лицо, я мысленно набрасываюсь на него,
как ботаник на цветок, и уношу с собой, чтобы в свободное время  не  спеша
проанализировать полученные впечатления, классифицировать их  и  поместить
под соответствующим ярлыком в моем маленьком антропологическом  музее.  На
этот раз ни одного лица, достойного  внимания:  человек  двадцать  молодых
американцев,  направляющихся  в  Европу,   несколько   почтенных   пожилых
супружеских пар, представлявших собой резкий  контраст  молодежи,  два-три
священнослужителя,  дельцы,   молодые   дамы,   коммивояжеры,   английские
аристократы - разношерстная публика, характерная для океанского парохода.
   Я отвернулся от них и стал всматриваться в уплывающие  берега  Америки;
тут меня  охватили  воспоминания,  и  я  почувствовал  прилив  нежности  к
усыновившей меня стране. На одном конце палубы  лежала  куча  чемоданов  и
другого багажа, который еще не успели спустить в трюм.  Испытывая  обычную
жажду одиночества, я обогнул эту груду, уселся у  самого  борта  на  бухте
троса и погрузился в меланхолические мечты.
   Меня вывел из задумчивости чей-то шепот.
   - Вот укромное местечко, - произнес голос позади меня. - Садись,  и  мы
спокойно потолкуем.
   Заглянув в щель между огромными сундуками,  я  увидел,  что  по  другую
сторону груды багажа остановились  те  самые  люди,  которые  прыгнули  на
пароход в последнюю минуту. Они не заметили меня, так как  я  притаился  в
тени ящиков. Говоривший был высокий, очень худой человек  с  иссиня-черной
бородой  и  бесцветным  лицом.  Меня  поразили  его  нервные  движения   и
возбужденный  вид.  Его  товарищ,  низенький,  полный  человечек,  казался
деловитым и решительным: во рту у него торчала сигара, а  на  руке  висело
легкое, широкое пальто. Оба они беспокойно озирались по сторонам,  как  бы
желая убедиться, что поблизости нет ни души.
   - Место вполне подходящее, - отозвался низенький.
   Они сели на какой-то тюк  спиной  ко  мне,  и  я  невольно  оказался  в
неприятной роли человека, подслушивающего чужой разговор.
   - Ну, Мюллер, - заговорил  высокий,  -  мы  все  же  протащили  это  на
пароход.
   -  Да,  -  согласился  тот,  кого  назвали  Мюллером.  -  Все  обошлось
благополучно.
   - Чуть-чуть не сорвалось.
   - Не говори, чуть не засыпались, Фленниген.
   - Дело было бы дрянь, если б мы опоздали на пароход.
   - Еще бы! Рухнули бы все наши планы.
   - Все полетело бы к черту, - подтвердил маленький человечек и несколько
раз подряд яростно затянулся сигарой.
   - Он у меня тут, - снова заговорил Мюллер.
   - Дай-ка я взгляну.
   - А вдруг кто-нибудь подглядывает?
   - Нет, почти все ушли вниз.
   - Надо быть начеку, ведь мы так много поставили  на  карту,  -  заметил
Мюллер, развертывая пальто, висевшее у него  на  руке.  Он  извлек  из-под
пальто какой-то черный предмет и опустил его на палубу.  Взглянув  на  эту
вещь, я вскочил на ноги с восклицанием ужаса. К счастью, собеседники  были
так поглощены  своим  делом,  что  не  заметили  меня.  Стоило  им  только
повернуть голову, и они увидели бы в просвете между чемодана