я  еще  раньше  заметил,  но  не  мог
понять, что это такое. Лишь после того, как он поднял узел и на него  упал
свет, я  разглядел,  что  это  была  женщина,  привязанная  к  перекладине
рангоута поперек тела и под мышками таким образом,  чтобы  голова  ее  все
время находилась над водой.
   Человек бережно отнес женщину к борту и, по-видимому,  начал  объяснять
ей, что  дальше  оставаться  на  судне  невозможно.  Ее  ответ  был  очень
странным: я видел, как  она  подняла  руку  и  ударила  мужчину  по  лицу.
Казалось, это заставило его на мгновение  умолкнуть,  но  потом  он  снова
обратился к ней, объясняя, насколько я мог судить по  его  движениям,  как
нужно держаться на воде. Она отпрянула от него, но он схватил  ее  в  свои
объятия, наклонился над ней и прижался  губами  к  ее  лбу.  Затем,  когда
огромная волна прихлынула к гибнущему кораблю,  мужчина  перегнулся  через
борт и осторожно положил женщину на гребень вала, подобно тому, как кладут
ребенка в колыбель. Я видел, как ее  белое  одеяние  промелькнуло  в  пене
огромного вала, но затем свет начал  постепенно  гаснуть,  и  искалеченный
корабль с единственным оставшимся на нем человеком погрузился в темноту.
   Когда я наблюдал эту картину, сознание того, что я мужчина, победило во
мне все философские доводы, и я ощутил какой-то мощный толчок. Отбросив  в
сторону цинизм, как принадлежность туалета, которую  можно  снова  надеть,
когда мне захочется, я кинулся к своей лодке. Старая посудина давала течь,
- но что из того? Ведь я не раз тоскливо  и  нерешительно  посматривал  на
флакончик с опием, и мог ли я сейчас  взвешивать  шансы  и  уклоняться  от
опасности? Отчаянным усилием я подтащил лодку к  воде  и  вскочил  в  нее.
Сперва я боялся, что ее опрокинет бушующий  прибой,  но  после  нескольких
бешеных ударов веслами мне удалось выбраться в море, и лодка не  затонула,
хотя и наполнилась наполовину водой. Теперь  я  находился  среди  бушующих
волн, лодка то взлетала на гребень огромного черного вала, то падала  вниз
так глубоко, что, взглянув вверх, я видел вокруг себя лишь сверкание  пены
на фоне темного неба. Далеко позади я  слышал  дикие  вопли  старой  Медж,
которая заметила меня в море и несомненно решила, что я сошел с ума.
   Работая веслами, я оглядывался по сторонам, пока, наконец, не увидел на
гребне мчавшейся навстречу  огромной  волны  белое  пятно.  Когда  женщину
проносило волной мимо меня, я нагнулся и  с  трудом  втащил  ее,  насквозь
промокшую, в лодку.  Мне  не  пришлось  грести  обратно  -  следующий  вал
подхватил нас и выбросил на оберег. Оттащив  лодку  подальше  от  воды,  я
поднял женщину  и  отнес  ее  в  дом.  Позади  ковыляла  экономка,  громко
поздравляя меня и выражая свое восхищение.
   Вслед за этим во мне наступила реакция. Я понял, что моя ноша  жива,  -
по дороге к дому я приложил ухо к ее груди и услышал слабое биение сердца.
Убедившись в этом, я небрежно,  как  вязанку  дров,  опустил  ее  у  огня,
который разожгла старая Медж. Я даже не взглянул на нее, чтобы  убедиться,
красива они или нет.  Уже  много  лет  я  почти  не  обращал  внимания  на
наружность женщин. Однако, лежа у себя в гамаке, я  слышал,  как  старуха,
растирая женщину, чтобы  согреть  ее,  монотонно  бормотала:  "Ах,  бедная
милочка!", "Ах, красоточка!", из чего заключил, что спасенная мною  жертва
кораблекрушения была молодым и миловидным существом.
   Утро после шторма выдалось  тихое  и  солнечное.  Гуляя  вдоль  длинной
полосы нанесенного песка, я слушал тяжелое дыхание моря. Вокруг  рифа  оно
вздымалось и бурлило, но у берега было подернуто лишь небольшой рябью.  На
рифе не оказалось никаких признаков шхуны, на берегу  -  никаких  остатков
кораблекрушения, но это меня не удивило, так как я  знал,  что  в  здешних
водах имеется сильное подводное  течение.  Над  местом  ночной  катастрофы
кружили две ширококрылых чайки;  иногда  они  подолгу  парили  в  воздухе,
словно разглядывали в волнах что-то странное. Порой я  слышал  их  хриплые
крики, как будто они рассказывали друг другу о том, что видели.
   Когда я вернулся с прогулки, женщина стояла  в  дверях  и  ждала  меня.
Увидев ее, я начал раскаиваться, что спас ее,  ибо  мне  стало  ясно,  что
пришел конец  моему  уединению.  Она  была  очень  молода,  самое  большее
девятнадцати лет. У нее было бледное, с тонкими чертами  лицо,  золотистые
волосы, веселые голубые глаза и белые, как жемчуг, зубы. Ее  красота  была
какой-то неземной. Она казалась такой  белой,  воздушной  и  хрупкой,  что
могла бы сойти за духа, и словно соткана была  из  той  морской  пены,  из
которой я вытащил ее. Она надела одно из платьев Медж и выглядела довольно
странно, но вместе с тем это  как-то  шло  ей.  Когда  я,  тяжело  ступая,
поднялся по тропинке, она  по-детски  очаровательно  всплеснула  руками  и
бросилась  мне  навстречу,  намереваясь,  видимо,  поблагодарить  меня  за
спасение. Но  я  отстранил  ее  и  прошел  мимо.  Кажется,  это  несколько
озадачило ее, на глазах у нее навернулись слезы, но она все  же  прошла  в
гостиную и стала задумчиво наблюдать за мной.
   - Из какой вы страны? - внезапно спросил я.
   Она улыбнулась в ответ и покачала головой.
   - Francais? - снова спросил я. - Deutsch? Espagnol?
   Но девушка всякий раз качала головой, а затем начала что-то щебетать на
незнакомом мне языке, из которого я не понял ни одного слова.
   Однако после завтрака мне удалось найти ключ, с помощью которого я  мог
определить ее национальность. Проходя снова по берегу, я  заметил,  что  в
трещине рифа застрял кусок дерева. Я добрался до него на лодке  и  перевез
на берег. Это был обломок  ахтерштевеня  шлюпки  и  на  нем,  или,  точнее
говоря,  на  прикрепленном  к   нему   куске   дерева,   виднелось   слово
"Архангельск", написанное странными, своеобразными буквами. "Итак, - думал
я, не спеша возвращаясь домой, - эта бледная девица -  русская.  Достойная
подданная белого царя и столь же достойная  обитательница  берегов  Белого
моря!"  Мне  показалось  странным,  что  такая   изящная   девушка   могла
предпринять столь  длительное  путешествие  на  таком  хрупком  суденышке.
Вернувшись домой, я несколько  раз  с  различными  интонациями  произносил
слово "Архангельск", но она, видимо, не понимала меня.
   Все утро я провел, запершись у себя в лаборатории, продолжая напряженно
работать над исследованием аллотропических форм углерода и серы.  Когда  я
вышел в полдень в столовую, чтобы поесть, я увидел, что она сидит у  стола
с иголкой и ниткой и приводит в  порядок  свою  просохшую  одежду.  Я  был
возмущен ее присутствием, но не мог,  разумеется,  выгнать  ее  на  берег,
чтобы она устраивалась там как ей угодно. Вскоре она дала мне  возможность
познакомиться с еще одной чертой ее характера. Показав на себя, а затем на
место кораблекрушения, она подняла палец, спрашивая, как я понял, одна  ли
она спаслась с затонувшего корабля. Я утвердительно  кивнул  головой.  Она
встретила этот ответ  восклицанием  бурной  радости,  вскочила  со  стула,
подняла над головой платье, которое чинила, и, размахивая им в такт  своим
движениям, легко, как перышко, начала-танцевать по комнате, а затем  через
открытую дверь выпорхнула из дому. Кружась, она напевала  своим  тоненьким
голоском какую-то грубоватую, дикую песню, выражавшую ликование.
   Я крикнул ей:
   - Идите сюда, бесенок вы этакий, идите  сюда  и  замолчите!  -  Но  она
продолжала танцевать. Затем она подбежала ко мне и  поцеловала  мне  руку,
прежде чем я успел отдернуть ее. Во время обеда, увидев на столе карандаш,
она схватила его, написала на клочке бумаги два слова: "Софья Рамузина"  -
и показала на себя в знак того, что это ее имя. Она передала карандаш мне,
очевидно, ожидая, что я проявлю такую  же  общительность,  но  я  попросту
положил его в карман, показывая тем самым, что не желаю иметь с ней ничего
общего.
   С этого момента я начал жалеть о своем  легкомыслии  и  поспешности,  с
какой спас эту женщину. Что мне за дело до того, будет ли  она  жить,  или
умрет? Я ведь не какой-нибудь пылкий юноша, чтобы совершать такие подвиги.
Мне приходится терпеть в доме Медж, но она стара и  безобразна  и  на  нее
можно  не  обращать  внимания.  А  существо,  спасенное  мною,  молодо   и
жизнерадостно и создано для того, чтобы отвлекать  человека  от  серьезных
дел. Куда бы мне ее отправить и что с ней делать? Если я сообщу  о  ней  в
Уик, то ко  мне  явятся  чиновники,  начнут  везде  шарить,  высматривать,
задавать вопросы, а мне претит даже мысль об этом. Нет, лучше уже  терпеть
ее присутствие.
   Вскоре  выяснилось,  что  меня   подкарауливали   новые   неприятности.
Положительно, не найти в  этом  мире  места,  где  бы  тебя  не  тревожили
представители неугомонной человеческой расы, к которой принадлежу и я.  По
вечерам, когда солнце скрывалось за холмами и они  погружались  в  мрачную
тень, а песок сиял золотом и море переливалось ослепительными красками,  я
обычно отправлялся гулять по берегу. Иногда я  брал  с  собой  книгу.  Так
поступил я и  в  этот  вечер  и,  растянувшись  на  песке,  собрался  было
почитать. Но не успел я улечься, как вдруг почувствовал, что между мною  и
солнцем встала какая-то тень. Оглянувшись, я увидел, к своему  величайшему
изумлению, высокого, хорошо сложенного человека.  Он  стоял  в  нескольких
ярдах и, хотя несомненно видел меня, не обращал на меня  внимания.  Сурово
нахмурившись, он пристально смотрел через мою голову  на  бухту  и  черную
линию рифа Мэнси. У  него  было  смуглое  лицо,  черные  волосы,  короткая
курчавая борода, орлиный нос  и  золотые  серьги  в  ушах.  Он  производил
впечатление человека необузданного, но по-своему благородного. На нем была
выцветшая вельветовая куртка, рубашка из красной фланели и  высокие,  чуть
не до пояса морские сапоги. Я сразу же узнал  человека,  которого  заметил
прошлой ночью на гибнущем корабле.
   - Вот как! - раздраженно сказал я. - Значит, вы  все  же  добрались  до
берега?
   - Да, - ответил он на правильном английском языке. - Но я здесь ни  при
чем. Меня выбросили волны. Как бы  мне  хотелось  утонуть.  -  Он  говорил
по-английски с легким иностранным акцентом, и его  было  довольно  приятно
слушать. - Два добрых  рыбака,  которые  живут  вон  там,  спасли  меня  и
ухаживали  за  мной,  но,  по  правде  сказать,  я  не  испытываю  к   ним
благодарности.
   "Ого! - подумал я. - Мы с ним одного поля ягода".
   - А почему вам хотелось бы утонуть?
   - Потому что там, - воскликнул он, в порыве страстного  и  безнадежного
отчаяния выбрасывая вперед свои длинные руки, - потому  что  там,  в  этой
голубой безмятежной бухте, лежит моя душа, мое сокровище, все, что я любил
и для чего я жил.
   - Ну, - возразил я, - люди гибнут ежедневно, и волноваться из-за  этого
вовсе не следует. Да будет вам известно, что вы ходите по  моей  земле,  и
чем скорее вы отсюда уберетесь, тем будет мне приятнее.  Для  меня  вполне
достаточно хлопот и с той, которую я спас.
   - Которую вы спасли? - спросил он, задыхаясь.
   - Да, и если вы сможете захватить ее с  собой,  то  я  буду  вам  очень
признателен.
   Секунду он смотрел на меня, словно с трудом вникал в смысл моих слов, а
затем, дико вскрикнув, с удивительной легкостью помчался к моему дому.  Ни
до этого, ни после я не видел, чтобы человек бегал так быстро. Я  бросился
за ним, возмущенный вторжением, грозившим моему жилищу, но еще задолго  до
того, как я добежал до дома, он уже  нырнул  в  открытую  дверь.  Из  дома
раздался пронзительный крик, а когда  я  подошел  ближе,  то  услышал  бас
мужчины, который что-то быстро и  громко  говорил.  Заглянув  в  дверь,  я
увидел, что  девушка,  Софья  Рамузина,  скорчившись,  сидит  в  углу,  ее
повернутое в сторону лицо  и  вся  фигура  выражали  страх  и  отвращение.
Мужчина, дрожа от волнения и сверкая черными глазами,  о  чем-то  страстно
умолял ее. Когда я вошел, он сделал шаг  к  девушке,  но  она  еще  дальше
забилась в угол, вскрикнув, подобно кролику, схваченному за горло лаской.
   - Эй! - зарычал я, - оттаскивая от нее мужчину. - Ну  и  шум  вы  здесь
подняли! Что вам здесь нужно? Уж не считаете ли вы, что тут постоялый двор
или трактир?
   - Ах, сэр, - сказал он, - прошу извинить меня. Эта женщина моя жена,  и
я думал, что она утонула. Вы возвратили мне жизнь.
   - Кто вы такой? - грубо спросил я.
   - Я из Архангельска, - просто ответил он, - русский.
   - Как ваша фамилия?
   - Урганев.
   - Урганев! А ее зовут Софья Рамузина. Она  не  ваша  жена.  У  нее  нет
обручального кольца.
   - Мы муж и жена перед богом, - торжественно ответил он, взглянув вверх.
- Мы связаны более крепкими узами, чем земные.
   Пока он говорил это, девушка спряталась за меня и,  схватив  мою  руку,
стиснула ее, как бы умоляя о защите.
   - Отдайте мне мою жену, сэр, - продолжал он. - Позвольте мне  взять  ее
отсюда.
   - Послушайте, вы, как вас там зовут, -  сурово  сказал  я.  -  Мне  эта
девица не нужна, и я раскаиваюсь, что спас ее. Очень сожалею,  что  вообще
увидел ее. Если бы она погибла, я не был бы  огорчен.  Но  я  не  согласен
отдать ее вам, потому что она, по-видимому, боится и  ненавидит  вас.  Так
что немедленно убирайтесь отсюда и  оставьте  меня  в  покое.  Надеюсь,  я
никогда больше вас не увижу.
   - Вы не хотите отдать ее мне? - хрипло спросил он.
   - Скорее вы попадете в ад, чем я сделаю это! - сказал я.
   - Ну, а что если я возьму ее силой? - воскликнул он, и его смуглое лицо
потемнело еще больше.
   Кровь внезапно бросилась мне в голову, и я схватил полено,  лежавшее  у
камина.
   - Уходите, - тихо сказал я. - Живо. Или я размозжу вам голову.
   Сначала он нерешительно посмотрел на меня, затем повернулся  и  выбежал
из дому. Но через минуту он вернулся и остановился у порога, глядя на нас.
   - Подумайте, что вы делаете, - сказал он. - Эта женщина моя, и я возьму
ее. Уж если дело дойдет до драки, то русский не уступит шотландцу.
   - Ну, это мы еще посмотрим, - ответил я, бросаясь вперед, но он ушел, и
я видел только его высокую фигуру, удалявшуюся в сгущающихся сумерках.
   После этого в течение месяца, а может быть  и  двух,  у  нас  все  было
спокойно.  Я  не  разговаривал  с  русской  девушкой,  а  она  никогда  не
обращалась ко мне. Порой, когда я  работал  в  лаборатории,  она  неслышно
пробиралась ко мне и молча сидела, следя за мной своими большими  глазами.
Сперва ее вторжение раздражало меня, но со временем, убедившись,  что  она
не пытается отвлечь меня от работы, я привык к ее присутствию.  Ободренная
этой уступкой, она постепенно, изо дня в день, в течение нескольких недель
придвигала свой стул все ближе и ближе к моему столу, пока ей  не  удалось
устроиться  рядом  со  мной.  В  таком  положении,  по-прежнему  ничем  не
напоминая о себе, она сумела сделаться весьма полезной  мне,  в  ее  руках
всегда оказывалось то, что мне требовалось в данную минуту, перо, пробирка
или склянка, и она безошибочно подавала мне нужную вещь. Игнорируя ее  как
человеческое существо, я видел в ней только полезный автомат  и  настолько
привык к ней, что мне уже не хватало ее в тех редких случаях, когда она не
заходила в комнату. У меня есть привычка разговаривать во время  работы  с
самим собой,  чтобы  лучше  фиксировать  в  мозгу  полученные  результаты.
Девушка, должно быть, обладала  удивительное  слуховой  памятью  и  всегда
могла повторить оброненные мною слова, совершенно не понимая, конечно,  их
смысла. Меня не раз смешило, когда я слышал, как она обрушивала на  старую
Медж целый поток химических уравнений и алгебраических формул и заливалась
звонким смехом,  когда  старуха  качала  головой,  вообразив,  что  с  ней
разговаривают по-русски.
   Она никогда не удалялась от дома дальше, чем на сто  ярдов,  а  выходя,
сначала смотрела в окна, чтобы убедиться, что поблизости никого нет.  Она,
очевидно, подозревала,  что  ее  земляк  находится  где-то  неподалеку,  и
опасалась, как бы он не похитил ее. Очень характерен был один ее поступок.
В куче старого хлама у меня валялся револьвер и патроны  к  нему.  Однажды
она нашла его, немедленно вычистила и смазала.  Револьвер  и  патроны  она
повесила в мешочке у дверей и, когда я отправлялся на прогулку, заставляла
меня брать это оружие с собой. В мое  отсутствие  она  запирала  дверь  на
засов. Вообще же она выглядела довольно счастливой и охотно помогала  Медж
по хозяйству, когда не работала со мной. Со всеми домашними  обязанностями
она справлялась удивительно ловко.
   Вскоре я убедился, что ее подозрения вполне обоснованны и  что  человек
из Архангельска все еще скрывается по соседству от  нас.  Как-то  ночью  я
долго не мог уснуть. Я встал и  выглянул  в  окно.  Погода  была  довольно
пасмурная, и я едва различал очертания морского  берега  и  лежавшей  моей
лодки. Но вот мои глаза освоились с темнотой, и я заметил  на  песке,  как
раз напротив двери, какое-то темное пятно, хотя прошлой ночью  там  ничего
не было. Пока я стоял у окна мансарды и  всматривался  в  темноту,  тщетно
пытаясь определить,  что  бы  это  могло  быть,  огромная  гряда  облаков,
скрывавших луну, медленно разошлась, и поток холодного ясного света  залил
бухту и длинную полосу пустынного берега. И в тот же  миг  я  увидал,  кто
бродит по ночам около моего дома. Это был он - русский. Он сидел на песке,
по странному монгольскому обычаю поджав под себя ноги, подобно  гигантской
лягушке, и устремив взгляд, по-видимому, на окно той  комнаты,  где  спали
девушка и экономка. Свет упал на его поднятое кверху ястребиное лицо, и  я
вновь увидел благородные черты, глубокую складку на лбу и торчащую  бороду
- отличительные признаки экспансивной натуры.
   В  первый  момент  у  меня  появилось  желание  застрелить   его,   как
браконьера, но пока я разглядывал его, мое возмущение сменилось жалостью и
презрением. "Несчастный дурак! - подумал я. - Ты бесстрашно смотрел смерти
в глаза, а теперь все твои мысли и желания устремлены к скверной  девчонке
- девчонке, которая ненавидит и избегает тебя. Тысячи женщин были  бы  без
ума от тебя, пленившись твоим смуглым лицом и огромной, красивой  фигурой,
а ты добиваешься взаимности именно той, которая не желает  иметь  с  тобой
ничего общего?" Лежа в постели, я еще долго посмеивался над ним.  Я  знал,
что  мой  дом  заперт  на  крепкие  замки  и  засовы.  Меня   очень   мало
интересовало, где проведет ночь  этот  странный  человек,  -  у  моего  ли
порога, или за сотню миль отсюда, - ведь все равно к  утру  его  здесь  не
будет. И действительно, утром, когда я встал и вышел из дому, его не  было
и в помине, и он не оставил никаких следов своего ночного пребывания.
   Однако вскоре я снова увидел его. Однажды утром, когда  у  меня  болела
голова, так как я провел много времени, склонившись над столом, а накануне
вечером  надышался  парами  одного  ядовитого  препарата,   я   отправился
покататься на лодке. Проплыв несколько миль вдоль берега,  я  почувствовал
жажду и высадился там, где, как мне было известно, впадал в море  ручей  с
пресной водой. Этот ручеек протекал через мои владения, но  устье  его,  у
которого я оказался в  тот  день,  находится  вне  их  границ.  Я  испытал
некоторое смущение, когда, утолив в ручье  жажду  и  поднявшись  на  ноги,
очутился лицом к лицу с русским. Сейчас я был таким же браконьером, как  и
он, и с первого же взгляда я понял, что ему это известно.
   - Мне хотелось бы сказать вам несколько слов, - мрачно проговорил он.
   - В таком случае поторапливайтесь! - ответил я, взглянув на часы.  -  У
меня нет времени на болтовню.
   - На болтовню? - рассердился он. - Что за странный народ вы, шотландцы!
У вас суровая внешность и грубая речь, но такая же внешность и  речь  и  у
тех добрых рыбаков, которые приютили меня. И все-таки я не сомневаюсь, что
это хорошие люди. Я уверен, что  вы  тоже  добрый  и  порядочный  человек,
несмотря н