понял.
Чудовища! Вот последнее слово, которое произнес бедняга  Гарри  Хей  Коннор,
Да, он действительно умер от страха, Венаблз был прав.
     Потом эта история с головой Миртла. Неужели вы верите - неужели человек
в здравом уме способен поверить, будто сила удара при  падении  в  состоянии
вдавить голову человека, всю, целиком, в  туловище?  Не  знаю,  может  быть,
теоретически такое и возможно, только лично я в жизни  не  поверю,  что  это
случилось с Миртлом. А жир на его одежде? Она вся скользкая от жира,  сказал
кто-то во время следствия. И никто не задумался над этим - ну не странно ли?
Зато я задумался - но ведь я-то думаю обо всем этом давно. Я  поднимался  на
большую высоту три раза - Дейнджерфилд ужасно потешался, что я всегда беру с
собой дробовик, но эта высота оказалась недостаточной. Теперь  у  меня  есть
новый легкий "Поль Вероне" со стасемидесятипятисилъным двигателем "Робир", и
завтра я без труда достигну тридцати тысяч футов. Нацелюсь на рекорд.  Может
быть, придется целиться и из  ружья,  даже  стрелять.  Конечно,  то,  что  я
задумал, опасно. Но если вас страшит  опасность,  не  нужно  вообще  летать:
облачитесь в халат, ноги - в войлочные туфли и сидите себе дома. Но  я  -  я
завтра совершу вылазку в воздушные  джунгли,  и  если  юс  кто-то  населяет,
встречи не миновать. Бели я вернусь, мое имя будет у  всех  на  устах.  Бели
нет, эти записки объяснят, какую я поставил себе цель и какой смертью погиб,
ища подтверждения своей догадке.  Но  только  ради  всего  святого:  никакой
чепухи о несчастных случаях и тайнах небес.
     Я выбрал для  полета  туда  мой  моноплан  "Поль  Вероне".  Моноплан  -
идеальная машина, если вы задумали что-то серьезное. Бомон установил это еще
много лет назад. Во-первых, она не боится сырости, а, судя  по  погоде,  мне
предстоит все время лететь в  облаках.  Мой  "Поль  Вероне"  -  маленький  и
изящный, послушен в управлении, как хорошо  вышколенная  породистая  лошадь,
мотор -  десятицилиндровый  роторный  "Робур",  развивает  мощность  до  ста
семидесяти пяти лошадиных сил. Модель - последнее слово авиационной техники:
закрытый  фюзеляж,  круто   выгнутое   лыжное   шасси,   надежные   тормоза,
гироскопические  стабилизаторы,  три  скорости,  причем  скорость   меняется
изменением угла подъема плоскости крыльев - по принципу  жалюзи.  Я  взял  с
собой Дробовик и полтора десятка патронов. Видели  бы  вы  физиономию  моего
механика Перкинса, когда я распорядился положить все это в машину. Оделся  я
как на Северный  полюс:  под  комбинезоном  два  свитера,  шерстяные  носки,
меховые сапоги, шлем, защитные очки. На дворе было жарко, душно, но  ведь  я
готовился  подняться  на   высоту   Гималайских   вершин,   и   должен   был
соответственно экипироваться. Перкинс понимал,  что  все  это  неспроста,  и
умолял меня взять его с собой. Может быть, я и взял  бы,  если  бы  летел  в
биплане, но; моноплан - машина для одного, если  хочешь  взять  максимальную
высоту. И, конечно, я захватил с собой мешок с кислородом: без него авиатор,
который хочет поставить рекорд высоты, превратится в ледышку или  задохнется
- впрочем, возможно и то, и другое.
     Прежде чем сесть в моноплан,  я  тщательно  осмотрел  крылья,  штурвал,
рычаг высоты. Насколько я могу судить,  все  было  в  порядке.  Потом  завел
мотор, и машина плавно заскользила по полю.  Едва  лишь  механики  отпустили
пропеллер, как она почти сразу поднялась в  воздух  на  первой  скорости.  Я
сделал два круга над полем возле  моего  дома,  чтобы  хорошенько  разогреть
мотор, помахал рукой Перкинсу и всем, кто провожал меня, выровнял  крылья  и
дал полный газ. Миль восемь -  десять  мой  "Поль  Вероне"  несся  в  струях
попутного ветра, стремительный, как ласточка, потом я слегка  приподнял  его
нос вверх и стал подниматься по гигантской спирали к затянувшим небо  тучам.
Самое главное - набирать высоту медленно, чтобы организм постепенно привыкал
к все уменьшающемуся давлению.
     День был душный, для  сентября  необычно  теплый,  но;  пасмурный,  все
затихло в тягостном ожидании, как  всегда  бывает  перед  дождем.  Время  от
времени с юго-запада налетали порывы ветра, один такой неожиданный и резкий,
что застал меня врасплох и на миг повернул машину чуть не на сто восемьдесят
градусов. Помню, когда-то вихри,  бури  и  воздушные  ямы  представляли  для
авиаторов серьезнейшую опасность,  но  потом  ее  преодолела  всепобеждающая
сила, которой мы наделили наши моторы. Когда я  поднялся  до  уровня  туч  -
стрелка моего альтиметра показывала три тысячи футов, - пошел дождь. Нет, не
пошел - хлынул! Он барабанил по крыльям, сек мне лицо, залил очки, так что я
ничего не видел. Я снизил скорость, потому что было трудно бороться с  такой
плотной массой дождя и ветра. Еще выше - и посыпал град, я бросился от  него
наутек. Один из цилиндров отказал - наверно, засорился клапан, подумал я,  и
тем не менее машина  неуклонно  и  мощно  набирала  высоту.  Немного  погодя
неисправность устранилась сама собой - уж не знаю, в чем там было дело, и  я
услышал глубокий низкий гул - все десять цилиндров пели  уверенно  и  ровно,
как один. Какое все-таки чудо  наши  современные  глушители!  Наконец-то  мы
получили возможность определять неполадки в работе моторов на слух. Как  они
стучат, визжат, скрежещут, когда что-то не  в  порядке!  В  прежние  времена
никто не слышал этих криков о помощи, ведь тогда их заглушал чудовищный  рев
мотора. Если бы только первые авиаторы  могли  вернуться  к  нам  и  увидеть
современные аппараты, за чью красоту и совершенство они заплатили жизнью!
     В половине десятого я приблизился к пелене туч. Подо мной сквозь завесу
дождя смутно виднелась  широко  раскинувшаяся  равнина  Солсбери.  Несколько
авиаторов отрабатывали маневры на высоте не более тысячи  футов,  их  машины
были похожи  на  маленьких  черных  ласточек  на  фоне  зеленой  травы.  Они
наверняка недоумевали, что это я делаю  так  высоко,  под  самыми  облаками.
Вдруг картина, которую я видел внизу, задернулась как бы серым занавесом,  и
рядом, касаясь моего лица, заколыхались влажные складки  тумана.  Туман  был
липкий, холодный, тягучий. Но я поднялся над ливнем и градом, а это  немалое
достижение. Туча была темная и плотная, как лондонский туман. Спеша поскорее
выбраться из туч, я направил машину чуть ли  не  вертикально  вверх,  и  тут
включилась аварийная сигнализация, я стал соскальзывать вниз. Мне и в голову
не приходило, что вымокшие насквозь крылья так сильно увеличат вес самолета,
и тем не менее облака мало-помалу начали редеть,  скоро  я  вынырнул  из  их
нижнего  слоя.  Над  головой,  на  огромной  высоте,  был  второй   слой   -
молочно-опаловый потолок кудрявых облаков, закрывший все небо  от  горизонта
до горизонта; внизу - темный пол туч, закрывший землю тоже от  горизонта  до
горизонта, а в пространстве между ними -  моноплан,  взбирающийся  вверх  по
широкой спирали. В этих  просторах  среди  облаков  чувствуешь  себя  ужасно
одиноко. Однажды мимо меня пронеслась большая стая каких-то  мелких  водяных
птиц, они летели на запад - и до  чего  же  быстро.  От  плеска  их  крыл  и
мелодичных криков на душе стало теплее. Мне  кажется,  это  были  чирки,  но
зоолог из меня никудышный. Теперь, когда мы, люди, стали птицами, стыдно  не
узнавать своих братьев.
     Ветер, дующий внизу, взвихривал и колыхал  волнами  пелену  туч.  Вдруг
тучи бешено закрутились, образовался как бы  огромный  водоворот,  и  сквозь
возникшее окно я увидел, словно через дно воронки,  кусочек  далекого  мира.
Подо мной на солидной высоте  летел  большой  белый  биплан.  Наверное,  вез
утреннюю почту из Бристоля в Лондон. Но вот  тучи  затянули  окно,  я  снова
остался в своем великом одиночестве.
     В начале одиннадцатого я вошел в нижнюю кромку верхнего  слоя  облаков.
Легкие прозрачные ленты тумана быстро плыли с запада. Все  это  время  ветер
напрерывно усиливался и теперь достиг шести с половиной  баллов  -  двадцать
восемь миль в час, судя по моим приборам. Было уже очень холодно,  хотя  мой
альтиметр показывал всего девять тысяч футов. Мотор работал идеально, машина
неуклонно шла вверх. Этот слой облаков оказался толще, чем я ожидал, но  вот
наконец туман стал редеть, превратился в золотистое сияние,  я  вынырнул  из
него и оказался в безоблачном небе, где ослепительно сияло солнце - в вышине
золото и лазурь, внизу - сверкающее серебро, эдакое  безбрежное  светозарное
море. Было четверть одиннадцатого, стрелка барографа  показывала  двенадцать
тысяч восемьсот футов. Я поднимался выше, выше,  внимательно  вслушиваясь  в
глубокий мягкий гул мотора,  глядя  то  на  часы,  то  на  тахометр,  то  на
указатель уровня бензина, то на  индикатор  давления  масла.  Про  авиаторов
говорят, что им неведом  страх,  и  это  поистине  верно.  Когда  приходится
держать в уме  столько  всего  одновременно,  о  себе  просто  забываешь.  Я
заметил, что на  определенной  высоте  компас  перестает  давать  правильные
показания.   Например,   мой   на   пятнадцати   тысячах   футов   показывал
юг-юго-восток. Приходилось ориентироваться по солнцу и по ветру.
     Я-то надеялся, что на этих высотах царит  вечный  штиль,  но  с  каждой
тысячей футов шторм разыгрывался все необузданней. Все заклепки моей машины,
все соединения стонали и ходили ходуном, и когда машина накренялась во время
поворота, ветер подхватывал ее,  точно  листок  бумаги,  и  уносил  с  такой
скоростью, какая и не снилась простому смертному. Но  я  каждый  раз  упорно
разворачивал моноплан и ставил против ветра, потому что цель моя  была  куда
важнее, чем просто поставить рекорд высоты. По моим расчетам,  эти  небесные
джунгли находятся на небольшом пространстве над графством Уилтшир, и если  я
ввыйду в верхние слои атмосферы чуть дальше, весь мой труд пропадет даром.
     Когда я около полудня  поднялся  до  девятнадцати  тысяч  футов,  ветер
совсем рассвирепел, и я с тревогой поглядывал на  оттяжки  крыльев,  ожидая,
что они вот-вот лопнут или ослабнут. Я даже расчехлил лежащий сзади  парашют
и пристегнул его замок к кольцу на моем кожаном ремне - мало ли  что,  вдруг
произойдет худшее. Я попал сейчас  в  такую  переделку,  когда  за  малейший
недосмотр механика авиатор  расплачивается  жизнью.  Но  мой  "Поль  Вероне"
мужественно противостоял натиску бури. Стойки и стропы дрожали и гудели, как
струны арфы, но какое же это было  великолепное  зрелище  -  разбушевавшаяся
стихия кидала и швыряла мой моноплан, как щепку, и все-таки он  торжествовал
над ней, властелином неба был он. Несомненно, и сам  человек  несет  в  себе
частицу божественных сил, иначе  ему  бы  не  подняться  столь  высоко,  над
пределом, который  определил  для  нас  Творец,  а  он  поднялся,  благодаря
бескорыстной преданности и отваге, которые он проявил, покоряя воздух. А еще
твердят, что люди  измельчали!  Разве  история  человечества  знает  подвиг,
сравнимый с этим?
     Вот о чем я думал, поднимаясь по своей исполинской спирали  в  небо,  и
ветер то бил мне в лицо, то со свистом налетал из-за спины, а страна облаков
внизу была так далеко, что я уже не различал больше серебряных долин и гор -
они  слились  в  плоскую  сияющую  поверхность.  И  вдруг  случилось   нечто
чудовищное, такого я еще не испытывал. Мне и раньше  доводилось  попадать  в
воздушные вихри, которые наши соседи французы называют tourbillon {Водоворот
(фр.)}, но никогда они не были такими бешеными. В этой  гигантской  бушующей
реке ветра, о которой я говорил, есть, оказывается, свои  водовороты,  столь
же беспощадные, как она сама. Миг - и меня втянуло в  сердцевину  одного  из
них. Минуты две "Поль Вероне" крутило с  такой  скоростью,  что  я  чуть  не
потерял сознание, потом вдруг машина канула вниз, в пустоту,  образовавшуюся
в жерле воронки. Я падал, как камень, левым крылом к земле, и потерял  почти
тысячу футов. Удержал  меня  в  сиденье  только  ремень,  я  повис  на  нем,
свесившись через борт, растерзанный, задохнувшийся, в мороке. Но я  в  любых
обстоятельствах могу усилием воли взять себя в руки,  чего  бы  мне  это  ни
стоило - для авиатора это очень важное качество. Я почувствовал,  что  падаю
медленнее. Этот  tourbillon  оказался,  скорее,  перевернутым  конусом,  чем
воронкой, и теперь я был в  самой  ее  вершине.  Собрав  все  свои  силы,  я
перевалился на другой борт,  поставил  машину  в  горизонтальное  положение,
потом повернул нос чуть в сторону. И тотчас же меня вынесло вон из вихря,  я
снова поплыл по гигантской реке  ветра.  Потрясенный,  но  торжествующий,  я
продолжал свой упорный подъем. Описывая  спираль,  я  сделал  большой  крюк,
чтобы снова не попасть в этот чудовищный смерч, и скоро оказался над  ним  -
уф, слава Богу. В час дня альтиметр показывал двадцать одну тысячу футов над
уровнем моря. К моей великой радости я поднялся над бурей, мало того, теперь
ветер стихал, каждая сотня футов это подтверждала. Зато было очень  холодно,
и  начала  подступать  та  особая  тошнота,  которую   вызывает   недостаток
кислорода. Я в первый раз отвинтил пробку кислородного мешка и стал время от
времени вдыхать глоток этого животворного газа. В мою кровь  словно  влилось
шампанское, я ликовал, опьяненный радостью. Я кричал, пел, взмывая в ледяной
безветренный мир высот.
     Я очень хорошо понимаю, почему Глейшер полностью  потерял  сознание,  а
Коксуэлл был на грани бесчувствия, когда они в 1862 году поднялись в  кабине
воздушного шара на высоту тридцати  тысяч  футов:  они  неслись  вертикально
вверх с огромной скоростью. Нужно подниматься по плавной  кривой  под  очень
небольшим углом и щадить  свой  организм,  постепенно  привыкая  к  медленно
падающему  атмосферному  давлению,  тогда   авиатору   не   угрожают   столь
катастрофические последствия. И еще я обнаружил на этой огромной высоте, что
даже без кислородной маски можно дышать, не испытывая  неприятных  ощущений.
Однако  было  очень  холодно,  мой  термометр  показывал  ноль  градусов  по
Фаренгейту. В половине второго высота была уже почти семь миль  над  уровнем
моря, и я продолжал неуклонно подниматься. И тут оказалось, что  разреженный
воздух все хуже и хуже держит крылья моего "Поля Вероне", и потому  пришлось
значительно уменьшить угол подъема. Мне уже стало  ясно,  что,  несмотря  на
легкий вес машины и мощный мотор, я скоро достигну потолка. А тут  еще  одна
из свеч зажигания снова начала барахлить, в  моторе  появились  перебои.  На
сердце было тяжело. Вдруг неудача?
     И тут произошло удивительное явление.  Что-то  просвистело  мимо  меня,
оставив длинный хвост  дыма,  взорвалось  с  громким  шипением  и  окуталось
облаком пара. Я оторопел - что бы это могло быть? Потом вспомнил,  что  ведь
на землю постоянно сыплется град метеоритов, и если  бы  они  почти  все  не
сгорали в верхних слоях атмосферы, на ней было бы невозможно жить. Еще  одна
опасность для  авиатора  на  больших  высотах;  две  другие  мне  предстояло
встретить, когда я приближался к сорока тысячам футов.  Не  сомневаюсь,  что
около внешней оболочки атмосферы риск поистине огромен.
     Когда стрелка барографа остановилась на сорока  одной  тысяче  трехстах
футах, я понял: все, это предел. И причина не во мне. Физическое  напряжение
хоть и велико, но вполне переносимо, просто моя машина  исчерпала  все  свои
возможности. Разреженный воздух был плохой опорой для крыльев, при  малейшем
крене "Поль Вероне" срывался в скольжение на крыло, я с трудом заставлял его
подчиняться рычагам управления. Будь мотор в идеальном состоянии, мы,  может
быть, и одолели бы еще тысячу футов, но он работал  с  перебоями,  и  теперь
отказали уже два цилиндра из десяти. Хорошо, что я достиг  зоны,  к  которой
стремился, иначе не бывать бы мне сегодня здесь. А впрочем, действительно ли
я ее достиг? Паря, точно гигантский ястреб, на высоте сорока тысяч футов,  я
отпустил штурвал, взял мой "Маннхейм" и стал  внимательно  смотреть  вокруг.
Небо было совершенно ясное, ни малейшего намека на присутствие  тех  грозных
существ, которых я себе представлял.
     Я уже сказал, что парил кругами. Вдруг мне пришло в голову,  что  стоит
увеличить диаметр этих кругов и изменить свой  путь  в  воздухе.  Ведь  если
охотник идет в обычные земные джунгли за каким-то зверем, он исходит джунгли
в поисках зверя вдоль и поперек. Мои рассуждения привели меня к выводу,  что
воздушные  джунгли,  которые  я  так  часто  рисовал  в  своем  воображении,
находятся где-то над графством Уилтшир. Это на юго-западе от моего имения. И
сейчас я определил свое местонахождение по солнцу,  потому  что  с  компасом
творилось Бог весть что, а земли не было видно - глубоко  внизу  простирался
безбрежный  океан  серебряных  облаков.  Однако  я  со  всей  доступной  мне
точностью вычислил направление и повел  моноплан  прямо  туда.  Бензина  мне
хватит на час-полтора, не больше, но я могу позволить себе израсходовать его
весь, до последней капли и потом медленно опуститься на  землю  в  виртуозно
пологом vol-plane. {Планирование (фр.)}
     Вдруг я почувствовал какую-то перемену.  Воздух  впереди  меня  утратил
свою хрустальную прозрачность. Он наполнился длинными косматыми лентами  как
бы  очень  легкого  сигаретного  дыма.  Эти  ленты  медленно   скручивались,
свивались в кольца, они змеились, колыхались на  солнце.  Когда  я  пролетел
сквозь этот дым, то почувствовал слабый вкус жира на губах, и все деревянные
конструкции машины покрылись чем-то жирным и скользким.  Видимо,  в  воздухе
плыли мельчайшие частицы  органического  вещества.  Но  это  не  были  живые
организмы. Примитивная рассеянная взвесь  раскинулась  на  много  квадратных
акров и обрывалась где-то у края бездны. Нет, конечно, это  была  не  жизнь.
Но, может быть, останки жизни?  Или  пища  живых  существ,  пища  гигантских
чудовищ, ведь питаются же огромные киты крошечным планктоном, стаи  которого
плавают в океанах? С этой мыслью я поднял голову и увидел удивительнейшее из
зрелищ, которое когда-либо представало глазам человека. Как передать словами
то, что я видел в прошлый четверг?
     Вообразите медузу, какие плавают  у  нас  в  море  летом:  по  форме  -
колокольчик, только огромного размера,  гораздо  больше,  насколько  я  могу
судить, чем купол на соборе Святого Павла. Медуза была нежно-розового  цвета
со светло-зелеными прожилками, и эта розово-зеленая  субстанция  была  такой
тонкой и прозрачной,  что  сквозь  нее  просвечивало  ярко-синее  небо.  Это
сказочно прекрасное существо ровно, плавно пульсировало. Из него свешивались
вниз два длинных зеленых  усика,  они  медленно  раскачивались  взад-вперед.
Дивное видение царственно проплыло надо мной, неслышное, легкое  и  хрупкое,
как мыльный пузырь, и столь же величаво стало удаляться.
     Я начал разворачивать свой моноплан, чтобы еще полюбоваться этим чудом,
и тут вдруг оказался среди целой флотилии этих медуз:  они  были  маленькие,
большие, но ни одной, равной по величине той, первой. Были и  крошечные,  но
преобладали размером с воздушный шар, причем даже форма их повторяла верхнюю
часть воздушного шара. Хрупкие,  изысканно  расцвеченные,  они  были  словно
выдуты из тончайшего  венецианского  стекла.  Преобладали  бледно-розовый  и
светло-зеленые тона, но, когда  солнце  пронизывало  эти  изящно  очерченные
создания, они начинали радужно переливаться. Мимо  меня  проплыло  несколько
сотен этих медуз - удивительная  сказочная  каравелла  странных,  никому  не
ведомых воздушных кораблей - существ, чьи контуры и материя, из которых  они
сотворены, находятся в полной гармонии с миром этих горных высот,  на  земле
подобное совершенство немыслимо.
     Но скоро мое внимание привлек другой  феномен  -  змеи  больших  высот.
Длинные, тонкие фантасмагорические кольца вещества, напоминающего  пар,  они
вились в воздухе с такой невероятной скоростью,  крутясь  и  извиваясь,  что
глазу бы