так далеко  от  Мадейры.
Это точно, мэм, поверьте моему слову.
     - А что же еще? Вы говорили, есть и третья возможность.
     - Разве, мэм? Нет, только две. По-моему, я ничего не говорил о третьей.
Ваш корабль, можете не сомневаться, далеко в Атлантике, и довольно скоро  вы
узнаете, где он, потому что погода меняется. Так что не волнуйтесь,  мэм,  и
спокойно ждите вестей, а завтра вы увидите синее-синее корнуоллское небо.
     Старый морской волк не ошибся в своих предположениях:  утро  следующего
дня было тихим и ясным, и лишь на западе истаивала  низкая  гряда  туч,  как
последний уходящий след отбушевавшей бури. Но никакой весточки не  приходило
из-за моря, и не появлялся на горизонте силуэт  "Восточной  звезды".  Прошло
еще три томительных дня, самых томительных в  моей  жизни,  и  вот  в  отель
явился с письмом вернувшийся из плавания моряк. Я издал крик радости. Письмо
было от капитана "Восточной звезды". Прочитав первые строки, я быстро закрыл
листок ладонью, но она успела взяться за край и потянула его к себе.
     - Я видела, что там написано, -  сказала  она  спокойно  и  холодно.  -
Позвольте уж мне дочитать до конца.
     "Милостивый государь, - гласило письмо,  -  мистер  Ванситтарт  заболел
оспой, а нас так далеко отнесло вперед  по  курсу,  что  мы  не  знаем,  как
поступить, поскольку он в бреду и не может отдать распоряжение. По счислению
пути мы в каких-нибудь трех сотнях миль от Фуншала, поэтому я счел за  благо
поспешить вперед, в Фуншал, положить там м-ра В. в больницу и дожидаться  на
рейде Вашего прибытия.  Через  несколько  дней  из  Фалмута,  насколько  мне
известно, отплывает в  Фуншал  парусное  судно.  Это  письмо  доставит  бриг
"Мариан", приписанный к фалмутскому порту, и его капитану  причитается  пять
фунтов.

                                                С уважением, капитан Хайнс".

     Замечательная это была женщина, спокойная и сильная, как мужчина, даром
что по годам совсем девчонка,  вчерашняя  школьница.  Ни  слова  не  говоря,
только решительно сжав губы, она надела шляпку.
     - Вы собираетесь выйти?
     - Да.
     - Могу я вам чем-нибудь помочь?
     - Нет, я иду к врачу.
     - К врачу?
     - Да. Научиться ухаживать за больным оспой.
     Весь вечер она посвятила обучению, а следующим утром мы уже  отбыли  на
Мадейру пассажирами барка "Роза Шарона", который, подгоняемый  благоприятным
ветром, плыл со скоростью десять узлов.  За  пять  дней  мы  прошли  большое
расстояние и уже находились неподалеку от острова,  но  на  шестой  наступил
штиль, и наш барк застыл в неподвижности, мерно покачиваясь на слабой  волне
и ни на фут не продвигаясь вперед.
     В  десять  часов  вечера  Эмили  Ванситтарт  и  я  стояли  на  полуюте,
облокотясь о поручень  правого  борта;  сзади  светила  полная  луна,  и  на
сверкающей  воде  лежала  черная  тень,  которую  отбрасывал  барк  и   наши
собственные головы. А дальше, вплоть до пустынного  горизонта,  простиралась
широкая лунная дорожка, сверкающая и переливающаяся на мягко поднимающихся и
опускающихся волнах. Глядя на воду, мы говорили о  воцарившемся  затишье,  о
шансах поймать попутный ветер, о том, какую погоду предвещает вид неба,  как
вдруг вода без всплеска всколыхнулась - так бывает, когда играет лосось, - и
перед нами в ярком лунном свете из воды возник Джон Ванситтарт  и  посмотрел
на нас.
     Я видел его совершенно явственно, это зрелище и  сейчас  стоит  у  меня
перед  глазами.  Луна  светила  прямо  на  него,  и  он  был  на  расстоянии
каких-нибудь трех весел от нас. Лицо у него опухло и  кое-где  было  покрыто
темными струпьями, глаза и рот были открыты,  как  у  человека  в  состоянии
крайнего изумления. С его плеч ниспадала какая-то белая  материя;  одна  его
рука была поднята к уху, другая, согнутая в локте, лежала на груди. На  моих
глазах он  выпрыгнул  из  воды  в  воздух,  и  волны,  пошедшие  кругами  по
зеркальной глади воды, с тихим плеском забились о борт нашего  судна.  Затем
его фигура вновь погрузилась в воду, и я услышал резкий  хруст,  похожий  на
треск вязанки хвороста, горящей морозной ночью. Он бесследно исчез, а на том
месте, где он только что был, кружился  стремительный  водоворот  на  ровной
водной глади. Сколько времени  простоял  я  там,  дрожа  с  головы  до  ног,
поддерживая потерявшую сознание женщину одной рукой и вцепившись в  поручень
другой,  сказать  не  могу.  Меня  знают  как  человека   толстокожего,   не
поддающегося эмоциям, но на этот раз я был потрясен до самого основания. Раз
и другой постучал я ногой по палубе, чтобы удостовериться в том, что мне  не
отказало сознание,  и  все  увиденное  не  является  безумной  галлюцинацией
помрачившегося рассудка. Я все еще стоял в немом  изумлении,  когда  женщина
вздрогнула,  открыла  глаза,  порывисто  вздохнула,  а  затем   выпрямилась,
опершись обеими руками о поручень, и стала  вглядываться  в  залитое  лунным
светом море. За один летний вечер лицо ее постарело на десять лет.
     - Вы видели его призрак? - тихо спросила она.
     - Что-то видел.
     - Это был он! Это Джон! Он умер!
     Я пробормотал что-то неубедительное, выражая сомнение в этом.
     - Нет, он умер в тот же момент, в этом нет сомнения, - прошептала  она.
- В больнице на Мадейре. Я читала о таких вещах. Он думал  обо  мне.  И  мне
явился его призрак. О, мой Джон, мой милый, любимый погибший Джон!
     Она разразилась бурными рыданиями,  и  я  отвел  ее  в  каюту,  оставив
несчастную наедине с ее горем. Той ночью подул свежий восточный ветер, и  на
следующий день вечером мы, миновав два островка Лос-Десертос, бросили на за-
кате якорь в Фуншалской бухте. Неподалеку от нас стояла на рейде  "Восточная
звезда"  с  желтым  карантинным  флагом  на  грот-мачте  и  с  полуопущенным
британским флагом на корме.
     - Вот видите, - быстро сказала миссис Ванситтарт. Сейчас глаза ее  были
сухи, потому что она уже все знала.
     В тот же вечер мы получили от  властей  разрешение  подняться  на  борт
"Восточной звезды". Капитан корабля Хайнс встречал нас на палубе; не зная, в
каких   словах   сообщить   дурные   вести,   он   замялся,   и    на    его
грубовато-добродушном лице замешательство  боролось  с  огорчением.  Но  она
опередила его.
     - Я знаю, что мой муж: умер,  -  сказала  она.  -  Он  скончался  вчера
вечером в больнице на Мадейре, верно?
     Капитан ошеломленно уставился на нее.
     - Да нет же, мэм, он умер восемь дней назад  в  море,  и  нам  пришлось
похоронить его там, потому что мы попали в  полосу  безветрия  и  не  знали,
когда сможем подойти к берегу.
     Вот основные факты в этой истории о том, как умер Джон Ванситтарт и как
он явился своей жене в море в точке  с  координатами  примерно  35  градусов
северной широты и 15 градусов западной долготы. Более ясный случай появления
призрака редко бывал описан  в  литературе.  Речь  шла  именно  о  появлении
призрака: так эту историю пересказывали, в таком виде она попала в печать  и
была признана учеными кругами. Наряду  с  многими  подобными  историями  она
послужила обоснованием для недавно выдвинутой теории телепатии. Что до меня,
то я считаю телепатию доказанной, но хочу исключить этот  конкретный  случай
из числа доказательств ее существования и высказать свое  убеждение  в  том,
что в тот лунный вечер перед  нашими  глазами  возник,  вынырнув  из  глубин
Атлантики, не призрак Джона Ванситтарта, а сам  Джон  Ванситтарт.  Я  всегда
считал, что по какой-то странной случайности - одной  из  тех  случайностей,
которые кажутся такими невероятными и тем не менее так часто  происходят,  -
наше судно заштилило как раз над тем местом,  где  за  неделю  до  того  был
похоронен Ванситтарт. Остальное легко объяснимо. Корабельный  врач  говорит,
что свинцовый груз был привязан не очень прочно, а  за  семь  дней  в  трупе
происходят изменения, в силу которых он всплывает на поверхность. Поднимаясь
из глубин, куда  оно  должно  было  опуститься  под  действием  груза,  тело
покойного, как объясняет врач, вполне могло обрести  такую  скорость,  чтобы
выскочить из воды. Таково мое собственное объяснение этого случая, и если вы
спросите меня, что же тогда стало с телом, я должен  буду  напомнить  вам  о
раздавшемся хрусте  и  образовавшемся  водовороте.  Акула  ведь  питается  у
поверхности воды и изобилует в этих водах.



   Артур Конан Дойл
   Кошмарная комната


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод В. Воронина
     Артур Конан Дойл известный и неизвестный
     Перстень Тота. Сборник рассказов. М., СП "Квадрат", 1992.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

     Гостиная Мейсонов имела весьма  странный  вид.  Одна  ее  сторона  была
обставлена с большой роскошью. Широкие мягкие диваны, низкие уютные  кресла,
изысканные статуэтки и дорогие портьеры, висевшие на  декоративных  каркасах
из металлических конструкций, служили подходящим  обрамлением  для  красивой
женщины, хозяйки всего этого великолепия. Мейсон, молодой, но богатый делец,
явно не пожалел усилий и  средств,  чтобы  удовлетворить  каждое  желание  и
каждый каприз своей красавицы жены. И то, что он поступил так,  было  вполне
естественно: ведь она стольким  пожертвовала  ради  него!  Самая  знаменитая
танцовщица во Франции, героиня десятка пылких  романов,  она  отказалась  от
блеска и удовольствия своей прежней жизни, чтобы разделить  судьбу  молодого
американца, чьи аскетические привычки составляли такой разительный  контраст
с ее собственными. Пытаясь возместить ей утрату, он постарался  окружить  ее
всей роскошью, какую только можно  купить  за  деньги.  Кое-кому,  наверное,
могло показаться, что с его стороны было бы  тактичнее  не  выставлять  этот
факт напоказ и тем более не афишировать его в печати, но,  если  не  считать
подобных своеобразных черточек характера, он вел себя как муж, который ни на
мгновение  не  переставал  быть  любовником.  Даже  присутствие  посторонних
зрителей не явилось бы помехой для публичного проявления его  всепоглощающей
страсти.
     Но комната и впрямь была странной. Поначалу она казалась  обыкновенной,
однако же  стоило  понаблюдать  подольше,  как  обнаруживались  ее  зловещие
особенности. В ней царила тишина, полнейшая тишина. Не слышалось звука шагов
- ноги бесшумно ступали по этим богатым мягким коврам. Борьба, даже  падение
тела происходили бы тут совершенно беззвучно. К тому же  она,  эта  комната,
была до  странности  бесцветной  в  постоянно  приглушенном,  как  чудилось,
освещении. Кроме того, не вся она была обставлена в одном вкусе. Создавалось
впечатление, что, когда молодой банкир щедро тратил тысячи на  этот  будуар,
на этот роскошный футляр для своего драгоценного сокровища, он не считался с
затратами, но, напуганный внезапной угрозой оказаться неплатежеспособным, не
довел дело до конца. В том конце, которым комната выходила на людную  улицу,
все поражало глаз своей роскошью. Зато в другом, дальнем  конце,  комната  с
голыми стенами имела спартанский вид и отражала, скорее, вкус аскетичнейшего
из мужчин, чем вкус изнеженной любительницы удовольствий. Может быть,  из-за
этого она проводила здесь не так уж  много  времени  -  иногда  два,  иногда
четыре часа в день;  зато  когда  уж  она  бывала  тут,  она  жила  яркой  и
насыщенной жизнью. В  стенах  этой  кошмарной  комнаты  Люсиль  Мейсон  была
совершенно иной и более опасной женщиной, чем где бы то ни было.
     Вот именно опасной! Кто бы мог усомниться в  этом,  увидев  ее  изящную
фигуру, когда эта женщина лежала вытянувшись на огромном ковре из  медвежьей
шкуры, наброшенном на диван. Она опиралась на локоть  правой  руки,  положив
тонко очерченный, но решительный подбородок  на  кисть  руки  и  устремив  в
пространство перед собой задумчивый взгляд  своих  больших  и  томных  глаз,
прелестных, но безжалостных, и в  пристальной  неподвижности  этого  взгляда
угадывалась смутная и страшная угроза. У  нее  было  красивое  лицо  -  лицо
невинного ребенка, и все яке  природа  пометила  его  неким  тайным  знаком,
придав ему неуловимое выражение, говорившее, что под  прелестной  внешностью
скрывается дьявол. Недаром было замечено, что от нее  шарахаются  собаки,  а
дети с криком убегают,  когда  она  хочет  приласкать  их.  Есть  инстинкты,
которые глубже нашего разума.
     В тот конкретный день она была чем-то сильно взволнована.  В  руке  она
держала письмо, которое читала и перечитывала, слегка наморщив тонкие бровки
и мрачно поджав очаровательные губки. Вдруг она вздрогнула, и  тень  страха,
пробежавшая по ее лицу, стерла с него угрожающе кошачье выражение.  Вот  она
приподнялась, продолжая опираться на локоть, и впилась напряженным  взглядом
в дверь. Она внимательно прислушивалась - прислушивалась к  чему-то  такому,
чего страшилась. Потом на ее выразительном лице заиграла улыбка  облегчения.
Но мгновение спустя она с выражением ужаса сунула письмо за лиф  платья.  Не
успела она спрятать письмо, как дверь резко открылась, и на пороге  возникла
фигура молодого мужчины. Это был ее муж Арчи Мейсон - человек, которого  она
любила, ради которого пожертвовала своей  европейской  славой  и  в  котором
видела  теперь  единственное   препятствие   к   новому,   и   пленительному
приключению.

     Американец,  мужчина   лет   тридцати,   чисто   выбритый,   загорелый,
атлетически  сложенный,  в  безупречно   сшитом   костюме   узкого   покроя,
подчеркивающем его идеальную фигуру, остановился в дверях. Он сложил руки на
груди и с окаменевшим красивым лицом-маской, на  котором  жили  одни  глаза,
посмотрел на жену пронзительным, испытующим взором. Она по-прежнему  лежала,
опираясь на локоть, но ее глаза глядели прямо ему  в  глаза.  Что-то  жуткое
было в этом безмолвном поединке взглядов. В каждом были  заключены  и  немой
вопрос, и ожидание рокового ответа. Его взгляд, похоже,  вопрошал:  "Что  ты
замышляешь?" Ее - как будто бы говорил: "Что тебе известно?" Наконец  Мейсон
подошел, сел на медвежью шкуру рядом с ней и, осторожно взяв двумя  пальцами
ее нежное ушко, повернул ее лицом в свою сторону.
     - Люсиль, - сказал он. - Ты хочешь отравить меня?
     Она с ужасом на лице и с возгласом протеста на устах отпрянула  от  его
прикосновения. От возбуждения она утратила дар речи - ее  изумление  и  гнев
выразились в метании рук и конвульсивной гримасе  на  лице.  Она  попыталась
было встать, но он крепко сжал ей руку в запястье. И  снова  он  задал  свой
вопрос, углубив на этот раз его ужасный смысл:
     - Люсиль, почему ты хочешь отравить меня?
     - Ты сошел с ума, Арчи! Ты сошел с ума! - задыхаясь проговорила она. Но
кровь застыла у нее в жилах, когда последовал его ответ. Бледная как мел,  с
полуоткрытым ртом, она в немом бессилии смотрела, как он достает из  кармана
флакон и подносит его к ее лицу.
     - Это из твоей шкатулки с драгоценностями! - воскликнул он.
     Дважды пыталась она заговорить, и дважды ей это не  удавалось.  Наконец
медленно, по отдельности роняя слова с кривящихся губ, она произнесла:
     - Во всяком случае, я к этому никогда не прибегала. И снова он  опустил
руку в карман. Вынув сложенный листок бумаги, он развернул его и поднес к ее
глазам.
     - Вот заключение доктора Энгуса. В нем говорится, что здесь  растворено
двенадцать гранов сурьмы. У меня также есть свидетельские показания  Дюваля,
аптекаря, продававшего яд.
     На ее лицо было страшно смотреть. Ей нечего  было  сказать.  Ей  ничего
больше не оставалось, как лежать, бессильно  уставив  глаза  в  одну  точку,
подобно свирепой тигрице, попавшей в роковую западню.
     - Ну?
     Ответом ему был жест, исполненный отчаяния и мольбы.
     - Почему? - спросил он. - Я хочу знать,  почему?  -  Пока  он  говорил,
взгляд его упал на уголок письма, выглядывавший из-за лифа. В мгновение  ока
он выхватил письмо. Отчаянно вскрикнув, она попыталась вырвать его, он одной
рукой отстранил ее и пробежал письмо глазами.
     - Кемпбелл! - ужаснулся он. - Это Кемпбелл!
     Она вновь обрела присутствие духа. Ведь теперь скрывать было нечего. Ее
лицо стало твердым и решительным. Глаза метали молнии.
     - Да, - сказала она. - Это Кемпбелл.
     - Боже мой! Кемпбелл - из всех мужчин!
     Он встал и принялся быстрыми шагами  мерить  комнату.  Кемпбелл,  самый
благородный человек, которого он только  знал;  человек,  чья  жизнь  являла
собой образец самопожертвования, мужества и  прочих  достоинств,  отличающих
божьего избранника! Однако и  он  тоже  пал  жертвой  этой  сирены,  которая
заставила его опуститься так низко, чтобы предать - в намерениях, если не  в
реальных поступках - человека, чью руку он дружески пожимал.  Невероятно!  И
тем не менее вот оно, его страстное умоляющее письмо, в  котором  он  просит
его жену бежать с ним и разделить судьбу мужчины, не имеющего  ни  гроша  за
душой. Каждым своим словом письмо свидетельствовало о том, что Кемпбелл,  по
крайней мере, не  помышлял  о  смерти  Мейсона,  которая  устранила  бы  все
препятствия. Нет, тот дьявольский  план,  глубоко  продуманный  и  коварный,
родился в стенах этого идеального обиталища.
     Мейсон был человеком, каких мало, с  умом  философа,  широкой  душой  и
сердцем, исполненным нежного сочувствия к ближним. В  первое  мгновение  его
захлестнула волна горького разочарования. Он был способен в тот краткий  миг
убить их обоих -  жену  и  Кемпбелла,  и  встретить  собственную  смерть  со
спокойной душой человека, исполнившего свой  прямой  долг.  Но  мало-помалу,
пока он расхаживал взад и вперед по комнате, более милосердные  мысли  взяли
верх. Как мог он винить Кемпбелла?  Ведь  ему  известна  неотразимость  этой
женщины, ее колдовских чар. И дело тут не только в  ее  физической  красоте.
Она обладала уникальной способностью показать мужчине, что она  интересуется
им, вкрасться в сокровенные уголки его души, проникнуть в святая святых  его
натуры, куда он не пускает никого, и внушить ему, что она вдохновляет его на
честолюбивые  дерзания  и  даже  на  служение  добродетели.  В   этом-то   и
проявлялось роковое коварство расставленных ею сетей. Он вспомнил,  как  это
произошло с ним самим. Тогда она была свободна - во всяком  случае,  он  так
думал, - и он имел возможность жениться на ней. А что если бы  она  не  была
свободна? Предположим, она была бы замужем. Предположим, она в точности  так
же завладела бы его душой. Сумел бы он остановиться на полпути? Сумел бы  он
в пылу неудовлетворенных желаний отказаться от нее? Ему пришлось  признаться
себе, что даже со своим сильным характером  потомственного  обитателя  Новой
Англии он не смог бы побороть себя. Почему  же  тогда  он  так  негодует  на
своего несчастного друга,  попавшего  в  подобное  положение?  При  мысли  о
Кемпбелле сознание его исполнилось жалости и сострадания.
     А она? Вот она лежит на диване в позе отчаяния - несчастная  бабочка  с
поломанными крыльями: ее мечты развеяны,  ее  тайный  замысел  разгадан,  ее
будущее темно и неверно. Даже по отношению к ней, отравительнице, сердце его
смягчилось.  Он  кое-что  знал  о  ее  прошлом.  Избалованная   с   детства,
необузданная, ни в чем не знавшая удержу, она с легкостью сметала  все,  что
ей мешало. Никто не  мог  устоять  перед  ее  вкрадчивым  умом,  красотой  и
очарованием. Для нее  не  существовало  препятствий.  И  вот  теперь,  когда
препятствие встало  на  ее  пути,  она  с  безумной  и  коварной  решимостью
стремилась устранить его. Но раз она хотела убрать его со своего пути,  видя
в нем препятствие, не означало ли уже само это то, что  он  оказался  не  на
высоте,  что  он  не  сумел  дать  ей  душевного  спокойствия  и  сердечного
удовлетворения? Он был слишком суров и сдержан  для  этой  жизнерадостной  и
изменчивой натуры. Сын севера и дочь юга, они  на  какое-то