валунах  и  штопают  сети,  еще  не просохшие,
хранящие запахи моря.  Здесь и лошади,  и мулы,  и ослы еще  не  перестали
пугаться  бешено мчащихся американских джипов.  Здесь в портовой траттории
можно услышать  самую  модную  пластинку  битлз,  а  вперебивку  с  ней  -
старинную  и  нестареющую  неаполитанскую  песню,  доносящуюся  с рыбачьей
лодки.  После  крикливых  радиол,  транзисторов  и   телевизиров   сильнее
чувствуешь прелесть голоса, согретого живым теплом; голос звучно бежит над
водой и пленяет прекрасной силой искренности.
     Американские корабли стоят в  непосредственном соседстве со старинной
военной крепостью. Она встроена в скалистый мыс Орландо, смело шагнувший в
море.  Высоченные стены  отвесно подымаются над  водой.  Круглые башни  по
углам крепости устремлены еще выше, с ними не может соперничать даже маяк.
Сегодня в  крепости на  мысе  Орландо пустуют тюремные камеры.  Только  из
одного густо зарешеченного окна смотрит узник - это пожизненно заключенный
палач эсэсовец Редер.  Интересно,  видит ли он американскую эскадру, видит
ли крейсер-ракетоносец "Литтл-Рок",  стоящий в гавани? Эскадра нашла здесь
приют  после того,  как  генерал де  Голль отказал им  в  гостеприимстве и
американцы вынуждены были покинуть Марсель.
     Гаэта -  вовсе не  конечный пункт путешествия,  которое мы  совершаем
вдвоем с  историком Георгием Семеновичем Филатовым.  Маршрут наш  лежит на
захолустные острова Понтийского архипелага.
     В  прежние годы пароходы уходили из  Гаэты,  но после того как гавань
заняли  корабли 6-го  американского флота,  итальянцам не  хватило удобных
причалов  для  себя,  и  пристань  перенесли в  соседний  портовый городок
Формию. А может, это сделано, чтобы не тревожить американских постояльцев?
     Погода  нам  не  благоприятствовала,  пароходик  шел,  покачиваясь на
беспокойной рваной волне.  Тем же  путем чуть ли  не с  начала нашего века
ходил в этих водах пароход "Санта-Лючия"...
     Каменный волнорез,  ограждающий пристань на Вентотене, разбит прошлой
зимой, но так как шторм не утихает, а даже крепчает, кажется, что волнорез
только сейчас вот раскололо на могучие каменные глыбы. Их очертания смутно
видны в белопенной кипящей воде.
     Островок малолюдный,  четыреста жителей. Больше всего рыбаков, немало
садоводов, огородников. Эти места славятся отличной фасолью и чечевицей; к
слову сказать,  плоды на Вентотене не червивеют,  в  садах и  огородах нет
вредителей.
     - Русские  на  острове!  Русские  на  острове!  -  слышались  вечером
возгласы под окнами траттории, при которой содержат меблированные комнаты.
     На  острове нет ни  одного отеля под вывеской.  Меблированные комнаты
обставлены старинной мебелью: не кровати, а альковы, не стулья, а кресла с
вычурными высокими  спинками  и  гнутыми  ножками,  мебель  постарше  всех
надцатых Людовиков.
     - Русские на острове!
     Событие незаурядное, и его следовало всесторонне обсудить за бутылкой
русской водки.  Старожилы пытались вспомнить,  когда  же  в  последний раз
здесь были русские.  После темпераментной дискуссии пришли к выводу, что в
последний раз  русские  не  Вентотене были  полвека  назад,  после  первой
мировой войны.  Это  была  группа солдат русского экспедиционного корпуса,
воевавшего во  Франции.  "Пушечное мясо"  было  продано  русским царем  за
военный заем, предоставленный французскими банкирами.
     После того как  в  России свергли самодержавие,  солдаты заторопились
домой.  Утлое судно прибило штормом к Вентотене,  на этом островке русские
переждали непогоду,  а  затем  через Неаполь,  Пирей,  Стамбул вернулись в
революционную Россию.
     Но  местные рыбаки не знали,  что еще один русский был в  этих местах
двадцать семь лет назад - то был Чинкванто Чинкве...
     Синьор  Беньямино Верде,  племянник бывшего  тюремного поставщика (мы
познакомились с ним на палубе парохода), помог нам нанять моторную лодку и
на всякий случай сговорился с гребцами:  неизвестно, как море поведет себя
завтра.  Волна может плеснуть через борт, и, если она зальет мотор, гребцы
возьмутся за весла.
     Незабываемо раннее утро на рыбачьей пристани,  где волшебно смешались
все краски палитры,  все запахи моря, а заодно - приметы и признаки разных
эпох.  Рыбачья пристань Вентотене удивительно похожа на  яркую театральную
декорацию, в какую художники рядят пьесы Шекспира или Лопе де Вега - пусть
это будет "Венецианский купец", "Два веронца" или "Валенсианская вдова".
     Не  этот ли  самый рыбачий баркас,  только что  причаливший,  поразил
некогда воображение Кертнера?  Баркас мог  бы  приплыть непосредственно из
XVII столетия,  если бы  за  деревянным бушпритом,  украшенным причудливой
резьбой,  не  виднелся  мотор,  а  также  радар  японского  происхождения,
вделанный ниже  ватерлинии в  борт и  помогающий отыскивать косяки рыб.  К
старинному силуэту баркаса и  старинному покрою паруса никак  не  подходит
одежда  рыбаков  -  ярко-желтые  нейлоновые  комбинезоны с  капюшонами.  У
хозяина,  встречающего баркас,  -  модная  замшевая  куртка  на  "молнии",
газовая зажигалка,  сигареты с фильтром.  Но, как и столетия назад, рыбаки
споро выпростали свою сеть -  рыба при утреннем свете поблескивала влажной
перламутровой чешуей.
     Волна бьет в  борт,  но ветер "дует в карман",  -  лодочникам,  чтобы
причалить,  не  придется огибать весь Остров дьявола,  зловеще торчащую из
моря скалу. Волна подкатывает к ближним камням уже обессиленная.
     В  1963  году  Международный конгресс  Красного  Креста  обратился  с
петицией  к  правительствам  Португалии,   Испании,   США,  Италии  и  еще
нескольких государств,  закрыть каторжные тюрьмы с  очень суровым режимом:
там чаще, чем в других местах заключения, кончают самоубийством или сходят
с ума.
     Воззвание к гуманности нашло отклик.
     В  числе других была закрыта знаменитая американская тюрьма Алькатраз
на скалистом острове в Тихом океане, вблизи Сан-Франциско. За тридцать лет
существования тюрьма  знает  двадцать пять  побегов заключенных,  все  они
окончились неудачно.  Пятерых  беглецов пристрелили охранники,  двенадцать
были задержаны прежде,  чем они добрались до  воды,  а  одного схватили на
материке, куда он успел переправиться.
     В каторжном перечне значилось и Санто-Стефано.
     В  Риме,   на  берегу  Тибра,  в  министерстве  юстиции  меня  принял
вице-министр.  Расхаживая по  огромному кабинету,  он  с  профессиональной
гордостью сообщил,  что за сто семьдесят лет с  Санто-Стефано не сбежал ни
один узник.
     И  вот,  после ста семидесяти лет,  замки каторжной тюрьмы на Острове
дьявола открылись. Узников расселили по другим адресам, опустели девяносто
девять одиночных и общих камер на Санто-Стефано.
     Сегодня тюрьма необитаема, как и весь островок. Дичают виноградники и
те  фруктовые  деревья,  которые  еще  не  перестали плодоносить.  Заросли
сорняками огороды,  на которых некогда работали каторжники. Лишь бродит по
острову одинокий осел,  завезенный сюда на подножный корм с Вентотене,  да
бегают одичалые кролики.
     Вот  уже  четыре  года  обречены на  безделье тяжелые связки  ключей.
Перестали  греметь  задвигаемые-отодвигаемые  засовы  на  дверях,   обитых
железом, в здании тюрьмы воцарилась неслыханная тишина и запустение.
     С волнением держал я в руках ключи от камер, где томились Этьен и его
друзья Лючетти и Марьяни. Посидели на тюфяках, поглядели в окна, окованные
решетками.
     На  остров  Санто-Стефано мы  добрались из  Модены,  после  того  как
побродили по  двору тюрьмы Кастельфранко дель  Эмилия,  где  точно так  же
ржавеют толстые железные прутья.
     Что может быть печальней кладбища на необитаемом острове? По-прежнему
слева от калитки можно прочесть: "Здесь кончается суд людей". А справа: "И
начинается суд бога..."
     Это изречение напомнило мне мемориал в  скалах Сьерра де  Гвадаррама.
Там прямо в небо упирается огромный крест,  там сооружен помпезный пантеон
фашизма,  там захоронены виновники убийств и казней, укравшие у испанского
народа свободу и утопившие ее в крови.
     На  самом почетном месте в  пантеоне покоится прах Хосе Антонио Примо
де Ривера,  основателя фаланги и вождя испанских фашистов.  А в небольшом,
полном   очарования  городке   Памплоне  (благодаря  Хемингуэю  мы   стали
очевидцами тамошних коррид) высится мемориал в  честь генерала Мола,  того
самого,  кто должен был 7 ноября 1936 года въехать на белом коне в Мадрид,
на площадь Пуэрто дель Соль,  чтобы подтвердить свою репутацию палача, уже
полученную на севере Испании...
     После памятников жертвам фашизма в  Риме и Генуе,  в Вене и Линце,  в
Маутхаузе и  Эбензее трудно предаться тихой печали и  чувству всепрощения,
созерцая мраморные надгробья фашистским вождям, палачам испанского народа.
     Нет,  не кончился суд людей! И напрасно сегодняшние наследники Франко
уповают на милосердный суд бога.  Не в  силах помочь и  статуя святой девы
Марии,   которая  по   сей   день  выполняет  обязанности  покровительницы
прекрасной Севильи.
     Все так же  благоухают фруктовые сады и  апельсиновые рощи на  берегу
Гвадалквивира,  рядом с  аэродромом Таблада,  куда  приземляются и  откуда
взлетают  чужие  бомбардировщики с  атомным  багажом.  Комендант  военного
аэродрома и  его командансия по-прежнему находятся за восточными воротами,
и вход на аэродром посторонним воспрещен, как и прежде.
     Все  так  же  сказочно красив дворец-крепость Алькасар в  Толедо.  Но
теперь он превращен в  военный музей,  где пытаются оболгать саму историю,
там  лживые  гиды  рассказывают о  "благородстве и  гуманизме"  фашистских
мятежников и варварстве, жестокости антифашистов.
     Можно уверенно сказать,  что из  23 миллионов туристов,  побывавших в
прошлому  году  в  Испании,  большинство заезжали  в  прекрасный Толедо  и
совершили волшебное путешествие во времени -  окунулись в средневековье. И
сегодня  здесь  бойко  торгуют  издревле  знаменитыми толедскими клинками,
драгоценными украшениями и  бижутерией,  не  лишенной вкуса.  Но  в  числе
сувениров и осколки снарядов,  которыми густо была усеяна городская земля,
когда республиканцы осаждали замок-крепость Алькасар в центре города.  Чем
весомее осколок, тем дороже сувенир.
     В  магнитофонной  записи  звучит  инсценированный разговор  Москардо,
командовавшего мятежниками в осажденном Алькасаре, с его сыном, попавшим в
руки республиканцев. Москардо отказался сдать крепость, хотя республиканцы
якобы обещали в  награду за  это  сохранить жизнь его  сыну.  Москардо,  в
соответствии со  сценарием,  сказал сыну,  которому республиканцы передали
телефонную трубку:  "Вручи господу свою  душу,  восклицая "Да  здравствует
Испания!",  и умри патриотом".  О том, что фашист Москардо держал у себя в
крепости  в  качестве заложников жен  и  детей  рабочих  Толедо,  гиды  не
упоминали,  это не  вошло в  сценарий телефонного разговора,  который ныне
транслируется на многих языках, в том числе на русском и украинском...
     Бывший узник Антонио,  испанец по  национальности и  республиканец по
убеждениям,  водил меня по концлагерю Маутхаузен,  превращенному в  музей.
Постояли у памятника Карбышеву, вошли в тот блок, где на третьем этаже нар
ютился Старостин и куда тянулись крепкие нити подполья.
     Пришло  на  память  стихотворение "Самый сильный из  нас"  латышского
поэта   Эйжена  Августовича  Вевериса,   посвященное  Маневичу-Старостину.
Веверис был в  подполье связным у  Старостина и  не  раз забирался на  эти
самые нары в  блоке ј  15.  "А  ныне,  когда пал  черный стяг мглы,  когда
повержены ворота ада,  когда в  Альпах цветут фиалки и лес пахнет смолой и
счастьем, мы роем могилу самому сильному из нас. Он так долго нес по жизни
бремя наших бед и судеб,  что при одном прикосновении легкого луча свободы
рухнул".
     Не  один  день  рылся  я  в  архивных  материалах  в  Вене.  Директор
мемориального музея  Ганс  Маршалек помог  найти  в  картотеке сведения об
узнике концлагеря R-133042 Старостине.
     До  этого  я  работал несколько месяцев в  московских архивах.  Мелко
исписанные листки очень тонкой,  папиросной бумаги.  Пожелтевшие странички
писем,  выцветшие строчки. Я неплохо изучил почерк Этьена, но иные записки
крайне неразборчивы.  Эти записки он писал совсем больной,  держа карандаш
распухшими от холода пальцами. Некоторые листки были сложены во много раз,
время  не  может  разгладить  сгибы.  Их  заворачивали в  кусочки  кальки,
пергамента,  приклеивали этот катышек к  десне жевательной резинкой.  Не о
них ли  все время помнили связные Этьена,  когда целовались на свиданиях в
тюрьме? Иные клочки бумаги исписаны невидимыми чернилами.
     Связные Этьена  помнили о  своей  секретной почте  не  только,  когда
целовались на тюремных свиданиях. Линия связи Центр - тюрьма Кастельфранко
дель  Эмилия  работала  успешно;  за  все  время  связной  пришлось дважды
проглотить бумажку,  когда  тюремный надзиратель слишком прилежно исполнял
свои шпионские обязанности.
     Ни  поездки,  ни  архивные розыски не  позволили бы  воссоздать образ
Маневича -  Этьена - Кертнера - Старостина. Помощь пришла от семьи - жены,
Надежды Дмитриевны,  и  дочери Татьяны Львовны Маневич,  от родственников,
близких  друзей,   знакомых,   бывших  сослуживцев,  соратников,  а  также
антифашистов,  узников концлагерей Маутхаузен,  Мельк,  Эбензее.  Все  они
щедро делились воспоминаниями.
     Особенно   обрадовало   меня    письмо,    полученное   из    станицы
Новопокровской,  с  Кубани.  Подал  о  себе  весточку  Тимофей  Степанович
Рымарев,  которого я  разыскивал.  Он работал со Старостиным в  подполье в
концлагере Мельк и был там известен под именем "Сашки-смертника". Жил он в
одном бараке со  Старостиным,  работал вместе с  ним  под землей,  помогал
побегу  двух  узников,  спасал от  кремотория детей,  сирот  белорусских и
брянских  партизан.   Старостин  пробыл  в  Мельке  недолго,   и  все  эти
подробности, неизвестные прежде, очень ценны.
     Неоценимую помощь оказывали мне в  течение ряда лет Сигизмунд и  Анна
Скарбек.  Сигизмунд Скарбек ушел из  жизни 17 февраля 1974 года,  отказало
сердце.   Хочется   воздать   должное   этому   замечательному   человеку,
беззаветному солдату  революции,  честно  служившему  пятьдесят  пять  лет
Коммунистической партии, подлинному интернационалисту. Я храню фотографию,
где молодой Зигмунт снят рядом с Лениным.
     А двумя годами раньше однополчане, среди них был и Скарбек, проводили
в последний путь Георгия Павловича Григорьева. Несколько лет он делал все,
что было в его силах,  чтобы облегчить судьбу Этьена,  заключенного тюрьмы
Кастельфранко дель Эмилия.  Григорьев тоже заботливо помогал мне в  работе
над книгой.
     В  Баку  вел  беседы с  Грантом Айрапетовым (Мамедовым).  Он  сдержал
клятву,  данную на похоронах Старостина, и сделал все, чтобы выполнить его
предсмертное поручение.
     Там же в  Баку побывал у родной сестры Маневича -  Амалии Николаевой.
Она рассказала много интересного.  Увы, ее тоже нет в живых. М. Г. Верещак
переслал мне из Баку пачку писем и  фотографий,  сопроводив этот маленький
архив письмом:
     "Моя  дальняя  родственница,  но  очень  близкий  мне  человек Амалия
Николаева-Маневич (для меня "тетя Маня",  как и Лев Маневич,  которого я в
детстве хорошо  знал  как  "дядю  Леву"),  умирая,  поручила мне  быть  ее
душеприказчиком.  За день до смерти тетя Амалия говорила,  что ждет Вашего
нового приезда,  видимо, ей хотелось еще кое-что Вам рассказать. Тетя Маня
поручила передать Вам ее бумаги, фотографии, а назавтра она умерла".
     В  Чаусах  в  доме  ј  39  по  улице  Маневича (бывшая Кооперативная)
встретился  с  Савелием  Давыдовым,  товарищем  детских  и  юношеских  лет
Маневича. От дома Маневичей остался обугленный фундамент, заросший высокой
травой. Немцы сожгли Заречье, некогда застроенное деревянными домами.
     Я   пользовался   драгоценными  советами   генерал-полковника   Героя
Советского Союза Хаджи Джиоровича Мамсурова,  который в Испании воевал под
именем подполковника республиканской армии Ксанти.  Хочется верить,  что о
делах этого героического человека,  безвременно ушедшего недавно из жизни,
будет еще рассказано.
     Хочется верить также, что удастся восстановить подробности, связанные
с  работой отчаянного смельчака,  разведчика Василия Тимофеевича Цветкова,
сложившего в Испании свою лихую голову и похороненного 7 июля 1937 года на
берегу реки Тахо в Эстремадуре.
     Илья Эренбург вспоминал:
     "В  Гейлорде Хемингуэй встречался с  нашими  военными.  Ему  нравился
Хаджи,  человек отчаянной смелости, который ходил во вражеский тыл (он был
родом  с  Кавказа и  мог  легко сойти за  испанца).  Многое из  того,  что
Хемингуэй рассказал в  романе  "По  ком  звонит колокол",  -  о  действиях
партизан, он взял со слов Хаджи".
     Началось с  того,  что  известный советский журналист Михаил  Кольцов
познакомил Хемингуэя  с  македонцем Ксанти.  Македонцы  издавна  считались
умелыми террористами.  И  мало кто  знал,  что под именем Ксанти в  тылу у
фашистов вместе с испанскими партизанами воевал Хаджи Мамсуров,  осетин по
национальности.
     В  одной группе с  Ксанти ходил в  тыл к  франкистам старый испанский
партизан Баутиста.  Во  время  диверсии на  аэродроме Баутиста был  тяжело
ранен.  Фалангисты поставили крест  на  придорожном холме  близ  Бадахоса,
распяли Баутиста на кресте и сожгли заживо.
     Василий Цветков и пожилой набожный испанец Баутиста, о которых Ксанти
подробно рассказал Эрнесту Хемингуэю,  послужили  прототипами  героев  его
романа.  С  большой  любовью  и  теплотой  написан в романе "По ком звонит
колокол" образ русского подрывника,  лихого диверсанта  Василия  Цветкова.
Писатель  дал  этому герою фамилию литературоведа и переводчика на русский
язык его книг И.  А.  Кашкина.  Тем самым Хемингуэй хотел воздать  должное
своему незнакомому другу,  который так много сделал для знакомства русских
читателей с Хемингуэем.  А Баутиста выведен в романе под именем  Ансельмо,
этого  требовала конспирация.  Из тех же соображений писатель сменил место
действия подрывников, перенеся его в район Сеговии...
     Удалось  разыскать  немало  зарубежных друзей  и  знакомых  Этьена  в
Италии, Австрии, Чехословакии, Западной Германии. Одни лично знали Этьена,
другие помогли найти свидетелей и участников тех далеких событий.
     В  Риме  меня  принял  Умберто Террачини.  Я  с  благоговением слушал
старого  мудреца,  несгибаемого рыцаря  революции,  патриарха  Итальянской
компартии.   В   его   жизни  отразилась  более  чем  полувековая  история
коммунистического движения в Италии.
     Террачини сидел  в  кресле за  массивным письменным столом,  а  моему
воображению он являлся молодым,  сидящим в железной клетке для подсудимых,
рядом с Антонио Грамши,  Пальмиро Тольятти и другими вождями партии, когда
их  в  1926  году  судил  Особый  трибунал по  защите фашизма.  И  тот  же
гранд-уфичиале  генерал  Сапорити  спустя  десять  лет  подписал  приговор
Конраду Кертнеру!
     По  итальянской  традиции  всем  бывшим  премьер-министрам  и  бывшим
председателям Национального собрания  пожизненно предоставляется в  здании
сената  кабинет  с  секретарем и  стенографисткой.  Умберто  Террачини был
первым председателем Национального собрания после второй мировой войны,  а
в  последние годы бессменно избирался в сенат и руководил коммунистической
фракцией.  Как и его соратники по революционной борьбе, в годы фашистского
режима Умберто Террачини много лет томился в тюрьмах и ссылке.
     По слухам, какие дошли до меня в институте Грамши, существуют мемуары
Джузеппе Марьяни,  товарища Кертнера по каторге Санто-Стефано.  Но сколько
мои добровольные помощники ни рылись в каталогах последней четверти века -
никаких следов.  Не слышал об этой книге и Умберто Террачини, но на всякий
случай  обещал  расспрос